Глава 26. – Индийцы – это азиатские итальянцы, – объявил Дидье с мудрой и лукавой улыбкой

– Индийцы – это азиатские итальянцы, – объявил Дидье с мудрой и лукавой улыбкой. – Разумеется, с таким же успехом можно утверждать, что итальянцы – это европейские индийцы, суть от этого не меняется. В индийцах очень много итальянского, а в итальянцах – индийского. Оба народа поклоняются Богоматери – им нужно божество женского пола, даже если их религия не выдвигает таковых на первый план. Все без исключения мужчины той и другой нации поют, когда у них хорошее настроение, а все без исключения женщины танцуют, направляясь в магазин за углом. Пища у них – музыка для тела, а музыка – пища для сердца. Как индийский, так и итальянский язык делают каждого человека поэтом, а из каждой banalitè ^[122] творят нечто прекрасное. Любовь в этих странах – «amore», «пияр» – превращает каждого мафиози в рыцаря, а каждую деревенскую девчонку – в принцессу, хотя бы на тот миг, когда ваши глаза встречаются в толпе. Я потому так люблю Индию, Лин, что моей первой большой любовью был итальянец.

– Дидье, а где ты родился?

– Тело мое родилось в Марселе, Лин, но сердце и душа – спустя шестнадцать лет в Генуе.

Поймав взгляд официанта, он лениво помахал ему рукой, требуя новую порцию. Однако когда тот принес выпивку, Дидье едва пригубил ее, из чего я заключил, что он настроился на длительную беседу. Было всего два часа дня, погода стояла пасмурная. С «ночи убийц» прошло уже три месяца. До первых муссонных дождей оставалась еще неделя, но каждое сердце в Бомбее сжималось в напряженном ожидании. Как будто за стенами города собиралось несметное вражеское войско, готовящееся к сокрушительному штурму. Я любил эту последнюю неделю перед наступлением дождей – атмосфера всеобщего возбуждения была сродни тому состоянию душевной сумятицы и беспокойства, в котором я жил практически все время.

– Судя по фотографиям, моя мать была красивой и хрупкой женщиной, – продолжал Дидье. – Ей было всего восемнадцать, когда она меня родила, а спустя два года она скончалась. Грипп с осложнениями. Но мне не раз приходилось слышать недобрый шепот, что и отец был виноват, так как недостаточно заботился о ней и скупился на докторов, когда она заболела. Как бы то ни было, мне тогда не исполнилось и двух лет, так что я ее не помню. Отец преподавал химию и математику. Он был намного старше матери. К тому времени, как я пошел в школу, он уже стал ее директором. Говорили, что он блестящий специалист, и наверное, так оно и было, потому что иначе вряд ли еврей мог бы занять этот пост во французской школе. Расизм и антисемитизм были в то время, вскоре после войны, чем-то вроде эпидемии в Марселе и его окрестностях. Не исключено, что порождало их чувство вины. Отец был упрямым человеком – ведь только из упрямства можно податься в математики, мне кажется. Возможно, и сама математика – некая разновидность упрямства, как ты считаешь?

– Возможно, – улыбнулся я. – Я никогда не смотрел на нее под таким углом зрения, но может быть, ты и прав.

– Alors, отец после войны вернулся в Марсель, в тот самый дом, откуда его выперли антисемиты, когда они захватили власть в городе. Он был участником Сопротивления, сражался с немцами и был ранен. Поэтому никто не осмеливался выступать против него – по крайней мере, открыто. Но я уверен, что его еврейское лицо, еврейская гордость и прекрасная молодая жена-еврейка напоминали добрым марсельцам о тысячах французских евреев, которые были выданы немцам и посланы на смерть. И он находил холодное удовлетворение в том, чтобы вернуться именно в тот дом, откуда его выгнали, к тем людям, которые его предали. А когда мать умерла, эта холодность, я думаю, завладела его сердцем. Даже его прикосновения, как я помню, были холодными. Холодной была рука, притрагивавшаяся ко мне.

Он помолчал и, сделав еще один глоток, точно поставил стакан на мокрый кружок, остававшийся на крышке стола.

– Как я уже сказал, он был блестящим специалистом. – Дидье поднял на меня глаза, быстро и коротко улыбнувшись. – Блестящим преподавателем – за одним исключением. Исключением был я. Я был его единственной неудачей в жизни. Математика и естественные науки не давались мне, я не мог уразуметь, в чем там суть. Отец реагировал на мою тупость довольно бурно. В детстве его холодная рука казалась мне очень большой, и когда он бил меня, все тело мое содрогалось. Я боялся его и стыдился своих неудач в школе, а потому часто прогуливал ее. По той же причине я связался, как говорится, с «плохой компанией». Меня постоянно таскали в суд, я два раза сидел в исправительной тюрьме для детей, когда мне не было еще и тринадцати. А в шестнадцать лет я навсегда сбежал из отцовского дома, из отцовского города и из отцовской страны. Сложилось так, что я попал в Геную. Ты никогда не был там? Можешь мне поверить, это жемчужина в короне портов Лигурийского моря. И однажды я встретил на генуэзском пляже мужчину, который открыл передо мной все самое замечательное и прекрасное, что есть в мире. Его звали Ринальдо. Ему было сорок восемь лет, а мне шестнадцать. Он был из знатного рода, ведущего свое начало со времен Колумба. Но он жил в своем величественном замке на холме, не кичась своим титулом. Это был ученый, единственный поистине ренессансный человек из всех, кого я знал. Он открыл мне секреты античного мира и истории искусства, музыку поэзии и поэзию музыки. И он был красив. У него были наполовину белые, наполовину серебристые волосы, как полная луна, и серые печальные глаза. По контрасту с жестокими руками отца с их замораживающим эффектом, длинные и тонкие руки Ринальдо были теплыми и выразительными; они, казалось, заряжали нежностью все, к чему прикасались. Я узнал, что значит любить, любить и душой и телом; в его руках я родился.

Он закашлялся и хотел прочистить горло, но эта попытка вызвала у него болезненные спазмы.

– Тебе надо меньше курить и меньше пить, Дидье, и двигаться хотя бы время от времени.

– О, ради Бога! – Его передернуло, он загасил окурок и, когда приступ кашля немного утих, вытащил из пачки следующую сигарету. – Ничто не вгоняет меня в такую тоску, как полезные советы, и ты меня очень обяжешь, если не будешь больше донимать меня ими. По правде говоря, я просто шокирован. Ты что, не знаешь, что несколько лет назад меня чуть не угробили ничем не оправданным полезным советом, после которого я шесть месяцев не мог выбраться из депрессии? Да и до сих пор еще полностью не оправился.

– Прошу прощения, – улыбнулся я. – Сам не знаю, что на меня нашло.

– Так и быть, прощаю, – фыркнул он и поспешил прикончить стакан, потому что официант уже нес следующий.

– А знаешь, – заметил я, – Карла говорит, что депрессии подвержены только те люди, которые не умеют грустить.

– Она не права! – возразил Дидье. – Никто лучше меня не знает, что такое tristesse ^[123] Это совершенное, свойственное только человеку проявление чувств. Многие животные умеют радоваться, но только человек наделен способностью выражать великолепную грусть. Грусть для меня – это нечто особенное, моя ежедневная медитация, единственное искусство, каким я владею.

Он сидел с надутыми губами, оскорбленный в своих лучших чувствах, но затем поднял глаза и рассмеялся.

– Ты не получал вестей от нее?

– Нет.

– И не знаешь, где она?

– Не знаю.

– Но из Гоа она уехала?

– Я знаю одного парня в тех местах, где она жила, – его зовут Дашрант, у него ресторанчик на берегу. Уезжая оттуда, я попросил его присматривать за ней и помочь в случае чего. На прошлой неделе я звонил ему, и он сказал, что она уехала. Он уговаривал ее остаться, но она… – ну, ты понимаешь.

Дидье нахмурился и задумчиво сжал губы. Мы наблюдали за людьми, деловито спешащими или прогуливающимися по улице в нескольких метрах от нас.

– Et bien ^[124], можешь не беспокоиться о Карле, – бросил наконец Дидье. – Она застрахована от неприятностей.

Я решил, он подразумевает, что она может позаботиться о себе или, возможно, что она живет под счастливой звездой. Но я ошибался. Он имел в виду нечто другое. Мне надо было, конечно, прояснить этот момент до конца. И еще много лет после этого разговора я задавался вопросом, насколько изменилась бы вся моя последующая жизнь, если бы я спросил тогда Дидье, что именно означает его фраза. Но голова моя была переполнена собственными соображениями, сердце было переполнено самолюбием, и я сменил тему.

– Ну, и что было дальше?

– Дальше? – не понял он.

– Ну да, у вас с Ринальдо.

– А… Ну, он любил меня, я любил его. Но он был слишком хорошего мнения обо мне и показал, где хранит большую сумму денег. Я не мог преодолеть соблазна, взял деньги и сбежал. Да, я любил его, но я украл деньги и смылся с ними. При всей своей мудрости он не понимал, что любовь нельзя подвергать испытанию. Можно испытывать честность, преданность. Но любовь ничем не испытаешь. Если уж она вспыхнула, то будет продолжаться вечно, пусть даже мы возненавидим того, кого любим. Она вечна, потому что порождена той частью нас самих, которая не умирает.

– Ты когда-нибудь еще встречался с ним?

– Да, встретился однажды. Почти через пятнадцать лет после этого судьба опять забросила меня в Геную. Я шел по тому самому песчаному бульвару, где он читал мне Рембо и Верлена. И увидел его. Он сидел в компании своих сверстников – ему было тогда уже за шестьдесят – и наблюдал вместе с другими, как два пожилых человека играют в шахматы. На нем был серый джемпер и черный бархатный шарф, хотя день был довольно жаркий. Он очень облысел, шапка серебряных волос исчезла. Лицо его было морщинистым и осунувшимся, таким мертвенным, словно он только что перенес тяжелую болезнь. А может быть, еще и болел, не знаю. Я прошел мимо, отвернувшись, чтобы он не узнал меня, даже ссутулился и изменил походку. В последний момент я оглянулся и увидел, что он зашелся в приступе кашля и приложил к губам белый платок. Мне показалось, что на платке осталась кровь. Я ускорил шаги, я шел все быстрее и быстрее и в конце концов побежал, как человек, охваченный паникой.

Мы опять помолчали, наблюдая за прохожими, среди которых попадались мужчины в тюрбанах или без оных, женщины в масках, под вуалью или чадрой.

– Знаешь, Лин, я прожил далеко не безупречную жизнь. Я делал то, за что меня запросто могли упечь за решетку, а в некоторых странах так и вообще лишить жизни. Есть много такого, чем я, можно сказать, не горжусь. Но по-настоящему стыдно мне только за один поступок – за то, что я тогда прошел мимо этого замечательного человека, хотя у меня были деньги и возможность помочь ему. И поступил я так не оттого, что мне было стыдно за кражу, и не оттого, что боялся его болезни, боялся заразиться. Я не захотел подойти к этому доброму, выдающемуся человеку, любившему меня и научившему меня любить, просто потому, что он был стар… потому что он не был больше красив.

Он осушил стакан и стал внимательно разглядывать что-то на донышке, затем поставил стакан на стол так медленно и осторожно, словно тот мог взорваться.

– Merde! Давай выпьем, друг мой! – воскликнул он и хотел позвать официанта, но я остановил его.

– Я не могу, Дидье. Я должен встретиться с Лизой в «Си-роке», она попросила меня об этом. И мне уже пора ехать, чтобы не опоздать.

Он сжал зубы, подавив желание попросить меня о чем-то или, может быть, сделать еще одно признание. Я накрыл рукой его руку.

– Слушай, поехали вместе, если хочешь. Это не любовное свидание, а побывать в Джуху всегда приятно.

Он медленно улыбнулся и вытащил руку из-под моей, смотря мне в глаза. Затем поднял руку, выставив вверх палец. К нам тут же подошел официант. Не глядя на него, Дидье заказал еще порцию виски. Когда, заплатив по счету, я вышел на улицу, он опять кашлял, прижав одну руку к груди, а другой схватившись за стакан.

За месяц до этого я купил «Энфилд буллит». Адреналин, впрыснутый мне в кровь двухколесным шприцем в Гоа, не давал мне покоя, и в конце концов я не выдержал и попросил Абдуллу отвести меня к механику, обслуживавшему его мотоцикл, тамилу по имени Хусейн. Он был без памяти влюблен в мотоциклы и почти так же сильно – в Абдуллу. «Энфилд», который он продал мне, был в отличном состоянии и ни разу не подвел меня. На Викрама он произвел такое впечатление, что он тут же пошел к этому механику и тоже купил у него мотоцикл. Иногда мы катались втроем, бок о бок, хохоча во все горло и ловя ртом солнце.

Оставив Дидье в «Леопольде», я не спеша поехал к «Си-року», размышляя по пути. Карла уехала из Анджуны, и где она находилась теперь, никто не знал. Улла сказала, что Карла больше не пишет ей, и у меня не было оснований ей не верить. Итак, Карла исчезла в неизвестном направлении. Но каждое утро я просыпался с мыслями о ней. Каждую ночь я спал, чувствуя, как сожаление всаживает свой нож мне в сердце.

Мои мысли переключились на Кадербхая. Он был, вроде бы, доволен тем, как я вписался в его мафиозную сеть. Я следил за тем, чтобы контрабандное золото без помех проходило досмотр в местных и международных аэропортах, обменивался с нашими агентами наличными в пятизвездочных отелях и в агентствах авиакомпаний и скупал паспорта у иностранцев. Все это была работа, которую белому легче было выполнить, не привлекая к себе лишнего внимания. Забавно, но тот факт, что я выделялся среди индийцев, как раз служил мне маскировкой. На иностранцев в Индии неизменно глазели. За пять с лишним тысячелетий своей истории страна отвыкла от случайных, безразличных взглядов. С самого начала, как только я появился в Бомбее, на меня либо взирали в радостном изумлении, либо хмурились из-под насупленных бровей, хотя и без всякого недоброжелательства. Люди таращили глаза с невинным любопытством и почти всегда с симпатией. И это повышенное внимание давало свои преимущества: людей интересовало, кто я такой, а не чем я занимаюсь. Иностранцы могли незаметно проделывать у всех на виду то, что не прошло бы у местных. Всюду, где бы я ни появлялся, – в отелях и бюро путешествий, в офисах и аэропортах, меня провожали любопытные взгляды, которые видели меня, но не видели преступлений, которые я совершал на благо великого Кадер Хана.

Миновав мечеть Хаджи Али, я увеличил скорость вместе со всем транспортом и задумался над загадкой, почему Кадербхай ни разу не высказался по поводу убийства своего друга и соратника Маджида. Этот вопрос мучил меня, и мне хотелось бы задать его Кадеру, но когда вскоре после гибели Маджида я заикнулся об этом, лицо его выразило такое горе, что я не стал продолжать. И чем больше дней, недель и месяцев мы обходили эту тему молчанием, тем труднее мне было поднять ее в разговоре. У меня в голове роилось множество различных предположений, но я не осмеливался высказать их, и в результате стал чувствовать себя так, словно это я храню какой-то секрет. Мы обсуждали с Кадером наши дела и философские проблемы. И в ходе этого обсуждения он наконец ответил на тот вопрос, который я задал ему на причале Сассуна. Глаза его во время беседы загорелись – возможно, он был горд тем, что я усвоил его уроки. И когда после исповеди Дидье я ехал к ожидавшей меня Лизе, я вспомнил то объяснение, которое дал мне Кадербхай неделю назад, – все до последнего слова и до последней улыбки.

– Итак ты понял, на каком принципе строится все то, что мы с тобой обсуждали?

– Да, – ответил я.

В тот вечер я приехал в его особняк в Донгри, чтобы рассказать об изменениях, которые я предлагал внести и частично уже внес в процесс производства паспортов в мастерской Абдула Гани. С одобрения Гани, мы расширили его, включив изготовление водительских прав, банковских счетов, кредитных карточек и даже членских билетов различных спортклубов. Кадер очень благосклонно воспринял все эти новшества, но вскоре переключился на свои излюбленные темы: добро и зло, смысл жизни.

– Не изложишь ли ты мне этот принцип? – предложил он, глядя на взмывающие в воздух и с плеском опадающие струи фонтана.

Поставив локти на ручки белого плетеного кресла, он сложил пальцы домиком, крыша которого упиралась коньком в его серебристые усы.

– Так… сейчас. Вы говорили, что вся Вселенная движется к предельной сложности. Так происходило с момента зарождения Вселенной, и ученые называют это «тенденцией к усложнению». И все то, что подталкивает ее к этому – добро, а то, что тормозит – зло.

– Великолепно, – произнес он и улыбнулся, приподняв одну бровь.

Как всегда, я не был уверен, означает ли это, что он одобряет услышанное или что оно смешит его, или и то и другое одновременно. Казалось, что всякий раз, переживая или выражая ту или иную эмоцию, Кадер в то же время отчасти испытывает и нечто противоположное. Вероятно, в определенной степени это справедливо в отношении всех нас. Но что касается нашего господина Абдель Кадер Хана, то никогда нельзя было с уверенностью сказать, что он чувствует или думает о тебе. Всего один раз, глядя в его глаза, я понял его до конца – это было на снежной вершине в Афганистане, называвшейся Награда за печали. Но тогда было уже слишком поздно…

– И эту конечную сложность, – добавил он, – можно назвать Богом, или универсальным духом, или предельной сложностью – что тебе больше по вкусу. Лично я не вижу причин, почему бы не назвать ее Богом. Вселенная движется к предельной сложности, которая и есть Бог.

– Но это оставляет открытым вопрос, который я задал вам в прошлый раз: как вы определяете, является ли что-либо добром или злом?

– Да, помню. Я пообещал тогда ответить на этот вполне законный вопрос позже, и теперь сдержу обещание. Но сначала ответь: почему нельзя убивать?

– Я вообще-то считаю, что бывают случаи, когда можно.

– Вот как? – задумчиво произнес он все с той же иронической улыбкой в янтарных глазах. – Нет, позволь не согласиться с тобой. Убивать нельзя никогда. В ходе нашей дискуссии это и тебе станет ясно, а пока давай поговорим о таких убийствах, которые ты сам считаешь недопустимыми. И заодно скажи, почему ты считаешь их таковыми.

– Ну, убивать нельзя тогда, когда это противозаконно.

– То есть, против какого закона?

– Закона данного общества, страны, – ответил я, чувствуя, что твердая философская почва начинает уходить у меня из-под ног.

– А кто устанавливает эти законы? – вкрадчиво спросил он.

– Непосредственно их устанавливают политики. Но нормы уголовного права были выработаны в ходе развития… цивилизации, а запрет на убийство унаследован, я думаю, еще с пещерных времен.

– А почему этот запрет появился тогда?

– Ну… наверное, потому, что у человека только одна жизнь, только одна попытка, так сказать, и лишать его этой попытки слишком жестоко.

– Смерть от удара молнии тоже, пожалуй, жестока. Но можно ли назвать молнию злом?

– Нет, конечно, – ответил я чуть раздраженно. – Я не совсем понимаю, зачем нам докапываться до корней этого закона. И так ясно, что поскольку у нас только одна жизнь, отнимать ее без достаточных оснований нельзя.

– А почему нельзя? – упорствовал он.

– Нельзя, и все.

– Ну что ж, любой дал бы точно такой же ответ, – заключил Кадер серьезным тоном. Он накрыл своей рукой мою, отстукивая на ней пальцем основные пункты своей концепции. – Если спросить человека, почему убийство или какое-нибудь иное преступление недопустимо, он скажет, что это запрещает закон, или Библия, или Упанишады, или Коран, или буддизм с его «путем спасения», или его собственные родители, или другое авторитетное лицо. Но почему это недопустимо, он не знает. То, что они утверждают, верно, но почему это верно, они не могут сказать. Чтобы понять любое действие или его мотив, или последствие, нужно прежде всего задать два вопроса. Первый: что произойдет, если все будут делать то же самое? И второй: будет ли это способствовать тенденции к усложнению или препятствовать ей?

Он сделал паузу, потому что в этот момент вошел слуга с черным чаем в высоких стаканах и соблазнительными сладостями на серебряном подносе, а также Назир с вопросительным взглядом, обращенным на Кадербхая, и бескомпромиссно презрительным – на меня. Кадер поблагодарил их обоих, и они удалились, оставив нас опять наедине.

– Возьмем убийство, – продолжил Кадербхай, глотнув чая сквозь кусок сахара. – Что произойдет, если все станут убивать друг друга? Будет это способствовать усложнению или препятствовать?

– Скорее, это будет способствовать упрощению.

– Да. Мы, человеческие существа, – самый сложный пример организации материи – из известных нам. Но мы не предел развития Вселенной. Мы будем и дальше изменяться вместе с ней. А если мы истребим друг друга, то прекратим этот процесс. Вся эволюция, длившаяся миллионы и миллиарды лет, пропадет впустую. А как с воровством? Если все станут красть, к чему это приведет?

– Тут тоже, вроде бы, понятно. Если все начнут красть друг у друга, то зациклятся на этом и будут тратить на это столько времени и денег, что развитие затормозится, и мы никогда не достигнем…

– Предельной сложности, – закончил он за меня. – Именно поэтому убийство и воровство являются злом – не потому, что так утверждает какое-либо учение или закон, или духовный лидер, а потому, что в случае, если все начнут заниматься этим, мы не будем двигаться вместе со всей вселенной к предельной сложности, то есть, к Богу. Точно так же верно и обратное. Почему любовь – добро? Что случится, если все люди будут любить всех других? Будет это способствовать развитию?

– Да, – сказал я, удивляясь тому, как ловко он подвел меня к этому выводу.

– Конечно. Всеобщая любовь значительно ускорила бы наше движение в Богу. Любовь – это добро, как и дружба, верность, честность, свобода. Мы всегда знали, что все это хорошо – так говорили нам и наши сердца, и наши учителя, – но лишь найденное нами определение добра и зла позволяет нам сказать, почему это хорошо.

– Но иногда, мне кажется, бывают и исключения, – заметил я. – Как расценивать, например, убийство из самозащиты?

– Да, это важный момент. Возьмем еще более наглядный пример. Предположим, ты стоишь в комнате, и перед тобой стол. В противоположном конце комнаты находится твоя мать, а какой-то злодей держит нож у ее горла, собираясь зарезать ее. На столе есть кнопка, и если ты ее нажмешь, злодей умрет, а мать будет спасена, если же нет – он убьет твою мать. Третьего не дано. Как ты поступишь?

– Нажму кнопку, разумеется.

– Разумеется, – вздохнул он, возможно, сожалея, что я нисколько не колебался, приняв это решение. – И как по-твоему, нажав кнопку и спасши тем самым свою мать, ты поступил правильно или нет?

– Конечно, правильно, – ответил я, не колеблясь.

– Нет, Лин, боюсь, что неправильно, – нахмурился он. – Мы только что видели, что в свете найденного нами объективного определения добра и зла убийство всегда зло, поскольку препятствует прогрессу. Но ты в данном случае действовал из лучших побуждений и, действуя так, совершил зло.

И вот, через неделю после этой маленькой лекции Кадера по этике, мчась навстречу ветру в потоке современных и древних транспортных средств под угрожающе нависшими нахмурившимися небесами, я вспоминал эти слова: «Совершил зло из лучших побуждений…». Они засели у меня в мозгу, в том участке, где память, соединяясь с вдохновением, порождает грезы. Теперь я понимаю, что эти слова были своего рода заклинанием, с помощью которого мой инстинкт – шепот судьбы в темноте – пытался предупредить меня о чем-то. «Совершил зло… из лучших побуждений».

Но в тот день, час спустя после исповеди Дидье, я не стал прислушиваться к этому шепоту. Правильно это было или нет, но у меня не было настроения думать о своих побуждениях, о побуждениях Кадера или чьих-либо еще. Я с удовольствием рассуждал с Кадером о добре и зле, но для меня это была игра, развлечение. Я не стремился познать истину. Я был по горло сыт истинами – особенно своими собственными – и не хотел пережевывать их лишний раз. Мудрые советы и предупреждения отзывались эхом у меня в мозгу и вылетали вместе с порывами влажного ветра. И к тому моменту, когда я сделал последний поворот к отелю «Си-рок», голова моя была так же пуста, как необъятный небесный задник, прикрепленный на горизонте к темному трепещущему морю.

«Си-рок» был по своему убранству и уровню обслуживания не менее шикарен, чем другие пятизвездочные бомбейские отели, но имел еще один плюс: он был возведен, в соответствии со своим названием, прямо на скале^[125]. Из окон баров, ресторанов и сотен номеров открывался вид на пляшущие гребешки волн Аравийского моря. Шведские столы, которые здесь накрывали, были среди лучших в городе и предлагали широкий ассортимент блюд на любой вкус. Я был голоден и потому обрадовался, увидев, что Лиза уже ждет меня в холле. На ней была накрахмаленная рубашка небесно-голубого цвета с поднятым воротником и такие же небесно-голубые кюлоты. Ее белокурые волосы были заплетены во французскую косичку. Героин она не употребляла уже больше года, вид у нее был цветущий и вдохновенный.

– Привет, Лин! – улыбнулась она, целуя меня в щеку. – Ты как раз вовремя.

– Очень рад это слышать. Умираю от голода.

– Я имею в виду, вовремя для того, чтобы встретиться с Калпаной. Вот и она.

К нам подошла женщина лет двадцати шести с модной короткой европейской прической, в хипстерских джинсах и обтягивающей красной футболке. На шее у нее болтался секундомер с остановом, в руках была подставка для письма.

– Привет, – сказал я, когда Лиза представила нас друг другу. – Это ваша техника на улице перед входом? Фургон с целой кучей кабелей. Вы что, снимаете здесь кино?

– Предполагается, что снимаем, йаар, – ответила она, растягивая гласные с бомбейским прононсом, который мне так нравился, что я бессознательно стал его перенимать. – В данный момент режиссер удалился куда-то вместе с одной из танцовщиц, постаравшись, чтобы этого никто не заметил, и теперь вся толпа только об этом и судачит. Так что у нас сорокапятиминутный перерыв. Хотя, если верить тому, что говорят о проворстве этого парня, это раз в десять больше, чем ему требуется.

– Прекрасно! – воскликнул я, потирая руки. – Значит, у нас есть время для ланча.

– К черту ланч, давайте сначала покурим, йаар, – заявила Калпана. – У тебя есть гашиш?

– Ну да, – пожал я плечами.

– А машина?

– Я на мотоцикле.

– Тогда пошли в мою. Она на стоянке.

Мы вышли из отеля и устроились в ее «фиате». Пока я готовил курево, Калпана объяснила, что она работает ассистентом режиссера и уже участвовала в съемках нескольких фильмов. Помимо всего прочего, она отвечала за подбор артистов на эпизодические роли. Она поручила эту работу специалисту по кастингу, но ему с трудом удавалось находить иностранцев для исполнения маленьких ролей без слов.

– Калпана говорила об этом еще на прошлой неделе, когда мы обедали вместе, – вступила в разговор Лиза, пока Калпана затягивалась. – Она жаловалась, что ее помощники не могут подобрать иностранцев на роли посетителей баров и прочей публики, обитавшей тут при англичанах. И я подумала о тебе.

– Обо мне?

– Ты не мог бы подыскивать мне иностранцев, когда возникнет такая необходимость? – спросила Калпана, глядя на меня хорошо поставленным взглядом опытной гетеры. Взгляд, надо признаться, производил желаемый эффект. – Мы будем доставлять их на съемочную площадку и обратно на машинах или автобусах и обеспечивать бесплатным ланчем. За день съемки мы будем платить две тысячи рупий каждому. Вернее, выдавать деньги мы будем тебе, вместе с твоими комиссионными за каждого участника, а уж какую долю ты будешь выплачивать им, сам решишь. Обычно они готовы сниматься в кино бесплатно и даже удивляются, когда мы суем им деньги.

– Как тебе это предложение? – спросила Лиза, поблескивая глазами, подернутыми розовой наркотической дымкой.

– Звучит заманчиво.

Я подумал о побочных выгодах, которые мог извлечь из этого проекта. Среди киношников было немало состоятельных людей, часто летавших за рубеж, и им вполне могли понадобиться паспорта и валюта с черного рынка. Кроме того, Лизу явно очень интересовала работа по кастингу, что само по себе было достаточным доводом в пользу моего участия. Лиза нравилась мне, и я был рад, что это чувство взаимно.

– Значит, договорились, – заключила Калпана, открывая дверцу автомобиля и вылезая из него.

Мы все водрузили на нос темные очки и вернулись на то же самое место в холле, где были полчаса назад.

– Отправляйтесь на ланч, – сказала Калпана, – а я вернусь к своей группе. Мы в банкетном зале. Когда ты освободишься, Лин, то сможешь найти нас по кабелям. Я познакомлю тебя с нашими деятелями, и ты с ними сразу обо всем договоришься. Нам нужны несколько иностранцев уже завтра, два парня и две девушки. Желательно, чтобы это были блондины, типа шведов. Кстати, это был кашмирский гашиш, на? Я уверена, Лин, мы с тобой отлично сработаемся. Чао!

В ресторане мы с Лизой набрали полные тарелки всякой всячины и сели за столик с видом на море.

– Калпана в порядке, – сказала Лиза, с трудом оторвавшись от еды. – У нее острый язычок и амбиций выше головы, но она девушка честная и верный друг. Когда она сказала мне об этих проблемах с кастингом, я подумала о тебе. Мне показалось, тебя это может заинтересовать.

– Спасибо, – отозвался я, глядя ей в глаза и стараясь угадать ее мотивы. – Это действительно будет не лишне. А ты не хочешь быть моим партнером в этом деле?

– Хочу, – ответила она, не задумываясь. – Я надеялась… что ты предложишь мне это.

– Мы можем поделить обязанности. Думаю, мне не составит труда добыть столько иностранцев, сколько им будет нужно, а вот остальным, откровенно говоря, мне не хотелось бы заниматься – всей этой возней на площадке, выплатой денег и прочими организационными вопросами. Может, ты возьмешь это на себя? Я буду привозить добычу, а дальше терзать ее будешь уже ты. Я с удовольствием буду работать вместе с тобой, если ты не против.

Она улыбнулась мне. Это была улыбка, какую хочется оставить на память.

– Против?! Да я с руками и ногами! – вырвалось у нее, и сквозь ее загар проступила краска смущения. – Мне действительно пора чем-нибудь заняться, Лин, и я думаю, эта работа мне подойдет. Когда Калпана предложила мне ее, я сразу загорелась, но боялась взяться за нее самостоятельно. Так что спасибо тебе.

– Брось, не за что. А как у тебя дела с Абдуллой?

– Ну-у-у… – проговорила она, прожевав очередную порцию. – Это для меня все, что угодно, но не работа – надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. То есть, бросив работу во Дворце, я не ищу ей замену. Он, кстати, дал мне деньги, огромную сумму. Не знаю уж, где он взял их, – да, в общем, мне наплевать. Я в жизни не видела столько денег в одном флаконе. Точнее, вот в этом металлическом кейсе. Он отдал их мне на хранение и сказал, что я могу тратить, сколько захочу. Все это выглядело несколько жутковато, будто… не знаю… какое-то завещание или последняя воля, что-нибудь такое.

Я невольно иронически приподнял одну бровь. Заметив это, она подумала момент-другой и сказала:

– Я доверяю тебе, Лин. Ты единственный во всем этом городе, кому я доверяю. Забавно, что Абдулла дал мне деньги и все прочее, и, думаю, я влюбилась в него по-сумасшедшему, но при этом я ему не доверяю. Наверное, ужасно, что я говорю так о мужчине, с которым живу, да?

– Да нет, не ужасно.

– А ты доверяешь ему?

– Да, целиком и полностью.

– Почему?

Я медлил с ответом, не находя слов. Мы прикончили еду и, откинувшись на спинки стульев, глядели в морскую даль.

– Мы были вместе кое в каких переделках, – сказал я наконец. – Но это не главное. Я доверился ему еще до этого. Не знаю, как это объяснить. Возможно, ты доверяешь человеку, когда видишь в нем много такого, что есть в тебе самом. Или такого, что ты хотел бы иметь.

Мы сидели в молчании, тревожась каждый о своем, упрямые в своей решимости бросить вызов судьбе, каждый по-своему.

– Ты как, готова? – спросил я. Она кивнула. – Тогда пошли к киношникам.

От генераторной установки, стоявшей у отеля, внутрь здания тянулись черные релейные кабели. Следуя за их извивами, мы вошли через боковую дверь, миновали толпу суетившихся ассистентов и попали в банкетный зал. Он был набит людьми, мощными юпитерами, слепящими рефлекторными панелями, камерами и прочей аппаратурой. Не успели мы войти, как кто-то крикнул: «Тишина, пожалуйста!», и грянула бравурная музыка.

Индийские кинофильмы не всем по вкусу. Иностранцы, с которыми я встречался, иногда говорили, что им претит беспорядочный калейдоскоп музыкальных номеров, совершенно произвольно втиснутых между эпизодами с рыдающими матерями, изнывающими от страсти влюбленными и злодействующими злодеями. Я понимал, что они имеют в виду, но не разделял их мнения. За год до этого Джонни Сигар сказал мне, что в своих прошлых инкарнациях я, по всей вероятности, успел побывать по меньшей мере шестью разными персонажами индийского фольклора. Я воспринял это как комплимент, но лишь посмотрев свой первый болливудский фильм, до конца понял, что он имел в виду. Я с первого же момента всем сердцем влюбился в эту музыку, пение и танцы.

Постановщики запаслись двухтысячеваттным усилителем. Музыка сотрясала банкетный зал и пробирала до костей. Съемочная площадка сверкала всеми красками тропических широт. Глаза слепило целое море прожекторов. Лица были прекрасны, как барельефы на стенах храма. В танце смешивались неистовство бьющего через край сладострастия и классическое индийское мастерство. А все в целом удивительным образом воспроизводило саму любовь и жизнь, их драму и комедию, и каждый жест грациозной руки, каждое подмигивание обольстительницы усиливали это впечатление.

Примерно час мы наблюдали за тем, как репетировали, совершенствовали и наконец снимали танцевальный номер. После этого был сделан перерыв, и Калпана представила меня Клиффу де Сузе и Чандре Мехте, двум из четырех постановщиков фильма. Де Суза был высоким курчавым индийцем из Гоа с обезоруживающей ухмылкой и размашистой походкой. Чандре Мехте было около сорока; его чрезмерная полнота нисколько его не смущала – он принадлежал к тем толстякам, которые придерживаются известного принципа, что чем больше хорошего человека, тем лучше. Они оба понравились мне, и хотя времени у них было в обрез, мы успели дружески побеседовать и обсудить наши планы.

Я предложил отвезти Лизу домой, но она уже договорилась с Калпаной и осталась ждать ее. Я дал ей номер телефона своей новой квартиры, чтобы она звонила, когда ей понадобится. В холле я заметил Кавиту Сингх, которая тоже собиралась покинуть отель. Мы не виделись уже несколько недель – были слишком заняты: она писала репортажи о преступлениях, а я совершал их.

– Кавита! – воскликнул я, кидаясь к ней. – Та самая женщина, которая мне нужна! Лучший репортер лучшей бомбейской газеты. Как поживаешь? Выглядишь ты просто… потрясающе!

На ней был брючный костюм цвета высушенной добела кости, в руках холщовая сумочка в тон костюму. Под пиджаком с глубоким вырезом явно не было ничего.

– Да ну, брось, – смущенно улыбнулась она. – Этот костюм называется «смерть мужчинам». Нацепила его для интервью с Васантом Лалом. Только что развязалась с этим.

– Ты вращаешься во влиятельных сферах, – заметил я, вспомнив фотографии этого популистского политика.

Его обличительно-подстрекательские речи приводили к бунтам, поджогам и убийствам. Всякий раз, видя его по телевизору или читая его фанатичные призывы в газетах, я думал об убийце, называвшем себя Сапна. Васант Лал был легализованной версией этого психопата.

– Его апартаменты в «Си-роке» – настоящая змеиная яма, это точно, баба. Но он милостиво согласился дать мне интервью. У него слабость к большим титькам. Только не смей ничего говорить! – нацелила она на меня указательный палец.

Я поднял руки вверх и помотал головой.

– Я и не собирался ничего говорить, йаар! Я только смотрю и жалею, что у меня нет дополнительного телескопического глаза, а высказываться по этому поводу – боже упаси!

– Нахал! – бросила она сквозь зубы, смеясь. – Но послушай, что происходит с нашим миром, если один из крупнейших бомбейских политиков в течение двух часов обращается не к тебе, а к твоим титькам? У мужчин только одно на уме, согласись.

– Увы! – развел я руками.

– Все они блудливые козлы, йаар.

– Что я могу сказать? Когда женщина права, возразить нечего.

Она с подозрением покосилась на меня.

– Что это ты сегодня такой покладистый, а?

– Слушай, тебе куда? – спросил я вместо ответа.

– В смысле?

– Куда ты сейчас направляешься?

– Беру такси и еду домой, в центр. Я теперь живу недалеко от фонтана Флоры.

– Давай, я подвезу тебя на мотоцикле, если не возражаешь. Мне надо с тобой поговорить. Тут возникла одна проблема, и я хочу попросить у тебя помощи.

Кавита знала меня не очень хорошо. Глаза ее были цвета коры коричного дерева, на фоне которой поблескивали золотые искорки. Она осмотрела меня этими глазами с ног до головы, и проведенное обследование не слишком вдохновило ее.

– Что за проблема?

– Это связано с одним убийством. Из этого выйдет репортаж на всю первую страницу. Я сообщу подробности у тебя дома. А по пути ты могла бы поделиться со мной своими соображениями о Васанте Лале. Поскольку тебе придется кричать мне в ухо, ты волей-неволей облегчишь душу.

Спустя сорок минут мы поднялись пешком на четвертый этаж ее дома, расположенного между Фортом и фонтаном Флоры. Квартирка была крошечная, с встроенной откидной кроватью, рудиментарной кухней и сотней шумных соседей. Однако ванная была превосходна и вмещала не только стиральную машину, но и сушильный шкаф. Имелся также балкон, огороженный старинной решеткой из кованого железа, откуда открывался вид на шумную площадь с фонтаном.

– Убийцу зовут Ананд Рао, – сказал я, потягивая крепкий «эспрессо», который она приготовила. – Он жил в трущобах в одной хижине с неким Рашидом. Они были моими соседями. Затем к Рашиду переселились из деревни его жена с сестрой, и Ананд освободил им место.

– Подожди минутку, – сказала Кавита. – Мне надо это записать.

Подойдя к большому заваленному бумагами столу, она взяла блокнот, ручку и кассетный магнитофон. Дома она переоделась в свободные дамские шаровары и майку. Ее движения и походка были стремительны, точны и изящны и позволяли оценить ее красоту по достоинству. Она включила магнитофон, забралась с ногами в кресло и приготовилась писать, но тут заметила, что я уставился на нее.

– Ты что?

– Нет, ничего, – улыбнулся я. – Так вот, этот Ананд Рао познакомился с женой Рашида и ее сестрой и подружился с ними. Обе они были застенчивы, но веселы и доброжелательны. Задним числом я думаю, что Ананд, возможно, был неравнодушен к сестре. Женщинам хотелось завести небольшой магазинчик, но у них не было денег. И вот однажды Рашид говорит жене, что это осуществимо, но для этого он должен продать одну из своих почек в известную ему частную клинику. Жена против, но Рашид в конце концов убеждает ее, что больше им ничего не остается. Он идет в клинику, а, возвратившись, сообщает, что у него две новости: хорошая и плохая. Хорошая заключается в том, что клинике действительно нужны почки, а плохая – в том, что почки им нужны только женские.

– Так-так, – вздохнула Кавита, покачав головой.

– Да, хитро придумано. Сначала жена, понятно, не соглашается, но Рашид опять уговаривает ее, и она ложится на операцию.

– Ты знаешь, что это за клиника?

– Да. Ананд это выяснил и сообщил Казиму Али, главе трущобного поселка. Тот знает все это в деталях. Когда жена Рашида возвращается из клиники, Ананд Рао узнает об этом и приходит в негодование. Он знает Рашида очень хорошо, прожив с ним под одной крышей два года, и понимает, что тот мошенничает. Он пытается поговорить с Рашидом откровенно, но из этого ничего не выходит. Рашид притворяется возмущенным, обливает себя керосином и велит Ананду поджечь его, если он считает его таким мерзавцем. Ананду остается только предупредить Рашида, чтобы он заботился о женщинах как следует, и уйти ни с чем.

– А когда все это произошло?

– Операцию делали полгода назад. После операции Рашид говорит жене, что за одну почку в клинике дают только половину той суммы, которая им требуется, и что он двадцать раз пытался продать клинике свою почку, но ему отказывают. Он уговаривает жену продать почку сестры. Жена категорически против. Тогда он начинает обхаживать сестру, говоря ей, что если она не согласится, это будет означать, что ее старшая сестра отдала свою почку напрасно. В конце концов женщины уступают, и младшая сестра тоже лишается своей почки.

– Ну и типчик, – пробормотала Кавита.

– Да уж. Он мне никогда не нравился. Он из тех людей, которые улыбаются, когда это нужно, а не когда им этого хочется. Примерно так улыбаются шимпанзе.

– И что было дальше? Он смылся с деньгами?

– Да, Рашид прикарманил все деньги и исчез. Сестры остались ни с чем. Здоровье их быстро ухудшалось, и кончилось тем, что обе оказались в больнице в коматозном состоянии и вскоре умерли с интервалом в несколько минут. Ананд и еще несколько жителей поселка присутствовали при том, как лица женщин накрывали простынями. Он вне себя выбежал из больницы. Он сходил с ума от гнева и, думаю, от сознания своей вины. Зная все излюбленные забегаловки Рашида, он отправился на поиски и нашел его возле одной из них в канаве, где тот отсыпался после очередного возлияния, заплатив уличным мальчишкам, чтобы они отгоняли крыс. Ананд отпустил мальчишек и сел рядом с Рашидом, слушая, как он храпит. Затем перерезал ему горло и ушел только после того, как перестала течь кровь.

– Мрачная история, – заметила Кавита.

– Это точно. Ананд пошел прямо в полицию и во всем признался, так что теперь его судят за убийство.

– И ты хочешь, чтобы я…

– Я хочу, чтобы ты опубликовала сенсационную статью, которая вызвала бы в обществе сочувствие к Ананду, и когда ему будут выносить приговор, это помогло бы смягчить его. Я хочу, чтобы он чувствовал поддержку, пока будет в тюрьме, и чтобы он получил минимальный срок.

– М-да, хочешь ты немало.

– Я знаю.

– Понимаешь, – нахмурилась она, – история, конечно, интересная, но такого материала у нас выше головы. Сжигание жен, убийства из-за приданого, детская проституция, продажа девочек в рабство или их убийство – прямо какая-то война против женщин. Люди ни перед чем не останавливаются, и страдают, как правило, женщины. Я не против помочь этому Ананду, но вряд ли этот материал пойдет на первой странице, как ты хочешь, йаар. У меня пока нет достаточного авторитета для этого – не забывай, я ведь недавно устроилась в редакцию.

– Но это еще не все. Изюминка в том, что сестры не умерли. Через полчаса после того, как врачи констатировали их смерть, жена Рашида пошевелилась под простыней и застонала, а за ней и ее сестра. Так что теперь они живут и благоденствуют. Их хижина в трущобах стала центром настоящего паломничества. Со всего города приходят люди посмотреть на чудо-сестер, вернувшихся из царства мертвых. Они берут с паломников деньги, и это самое прибыльное предприятие, какое было когда-либо организовано в трущобах. Сестры нажили на этом такое состояние, о каком никогда и не мечтали. Они даже создали фонд помощи покинутым женам. И вот эта история про женщин, восставших из мертвых, я думаю, вполне достойна первой страницы.

– Аррей йаар ^[126], баба! – воскликнула Кавита. – Да, это меняет дело. Прежде всего ты должен свести меня с этими женщинами. Они – гвоздь программы. Затем я хочу навестить Ананда в тюрьме.

– Я отвезу тебя в тюрьму.

– Нет, я должна поговорить с ним наедине. Ты будешь задавать ему наводящие вопросы и подсказывать ответы. Я хочу посмотреть, умеет ли он постоять за себя, раз уж мы собираемся развернуть кампанию в его поддержку, йаар. Но ты можешь повидаться с ним перед этим и подготовить его. Я постараюсь навестить его в ближайшие две-три недели. Дел невпроворот.

Мы целых два часа обсуждали план будущей кампании, Кавита закидала меня вопросами. Она явно загорелась и рвалась в бой. Оставив ее, я доехал до Нариман-пойнт и взял большую порцию горячей еды в одной из передвижных закусочных на берегу, торговавшей едой быстрого приготовления. Но оказалось, что я переоценил свой аппетит, и половина порции осталась недоеденной. Затем я спустился к воде, чтобы вымыть руки. Я находился недалеко от того места, где впервые встретил Кадербхая ночью три года назад.

В мозгу у меня быстро проплывали, как титры на телеэкране, слова Кадера: «совершил зло из лучших побуждений». Я подумал об Ананде Рао в большой камере тюрьмы на Артур-роуд в компании с надзирателями и полчищами вшей. Меня передернуло, и с очередным порывом морского ветра я постарался вытряхнуть из себя эту мысль. Кавита спросила меня, почему я принимаю такое участие в судьбе Ананда. Я не признался, что Ананд обращался ко мне за помощью всего за неделю до того, как перерезал горло Рашиду. Я не признался, что не стал его слушать и оскорбил, предложив деньги. Я отделался неопределенным ответом, намекавшим, что я действую просто из гуманных побуждений, хочу помочь знакомому.

Кадербхай как-то сказал, что всякий добродетельный поступок продиктован нечистой совестью. Может быть, это справедливо не для всех, но что касается меня, то это действительно так. На те немногие добрые дела, которые я совершал, меня всегда вдохновляло что-то темное в прошлом. Тогда я не понимал, но понимаю теперь, что в конечном итоге мотив играет более важную роль в хорошем поступке, нежели в плохом. Когда мы полностью осознаем свою вину за причиненное другим зло, мы стремимся творить добро, чтобы спасти свою душу. Но при этом начинают выползать из тени все тайные мотивы, которые мы скрывали, все наши секреты. Темные мотивы наших светлых начинаний преследуют нас неотвязно. Путь наверх, к искуплению особенно крут тогда, когда наши добрые поступки запятнаны постыдными делами.

Но тогда я еще не понимал всего этого. Я умыл руки в холодном равнодушном море, и моя совесть была так же молчалива, как далекие звезды в вышине.

Дата добавления: 2015-08-18