Идеологическая мода в науке и скептицизм

Юрий Семёнов

С уществование культов и моды всегда было и остается серьезным препятствием для развития общественной мысли, что особенно наглядно можно представить на примере положения, сложившегося в гуманитарной мысли в России в годы крушения нашего прежнего общественного строя, который было принято называть социалистическим. Идеалом при этом строе было единомыслие. Всем гуманитариям (и не только им) вменялось в обязанность придерживаться марксизма. К. Маркс, Ф. Энгельс и В.И. Ленин выступали как такие авторитеты, которым все были обязаны поклоняться. Но вот наступили новые времена. Стала возможной свобода мысли, свобода придерживаться любой точки зрения и пропагандировать ее. И во что же это вылилось?

Многие наши гуманитарии начали не просто отказываться от марксизма, но поливать его грязью. Проявилась своеобразная закономерность: чем больше человек в старые времена восхвалял марксизм, чем больше он громил тех, кого он объявлял отступниками от марксизма, ревизионистами, тем больше он в новую пору изощрялся в проклятиях этому учению. За примерами далеко ходить не надо. Достаточно назвать хотя бы бывшего секретаря ЦК КПСС по идеологии академика А.Н. Яковлева и бывшего заместителя начальника Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота члена-корреспондента РАН Д.А. Волкогонова.

Но главное не в этом. Самое печальное заключается в том, что наши обществоведы, покончив с верой в тех кумиров, которых им раньше навязывали, отнюдь не стали свободомыслящими. Они стали просто инаковерующими. Отрекшись от одних идолов, они тут же нашли новых, которым стали поклоняться так же истово, как раньше классикам марксизма. Поиски новых авторитетов осуществлялись старым известным способом — «от противного». Новыми божествами для значительного числа наших обществоведов стали те самые мыслители, которых эти же обществоведы ранее разоблачали с кафедр и на страницах книг и журналов. При этом многие из этих перевертышей свято уверовали, что тем самым они прониклись принципиально новым духом.

Пытаясь найти объяснение тому, что наши гуманитарии по-прежнему остаются не свободомыслящими, а верующими, лишь сменившими одних богов на других, некоторые ссылаются на прежнюю власть, при которой людей начисто отучали ─ и многих окончательно отучили ─ самостоятельно мыслить. Доля истины в такой аргументации, несомненно, присутствует.

В сталинские годы, действительно, огнем выжигалось всякое стремление самому искать истину. Как сказал известный советский поэт И.Л. Сельвинский в стихах, которые были написаны давно, но увидели свет только в 1990 г.:

«Нас приучали думать по ниточке.
Это считалось мировоззрением:
Слепые вожди боялись панически
Всякого обладавшего Зрением».[1]
В другом месте писал он и о результате такого воспитания:
«Мы отвыкли мыслить, и для нас
Каждая мыслишка - ересь.
Мыслить мы отвыкли, не чинясь,
Чинопочитанию доверясь...».[2]

И тем не менее, сваливать вину за все это только на сталинский режим вряд ли будет верным. Когда при мне говорят о новом духе, которым прониклись наши интеллектуалы, мне невольно вспоминается баллада замечательного русского поэта А.К. Толстого «Поток-богатырь». Ее мифический герой Поток-богатырь при Иване Грозном видит, как подданные ползают на брюхе перед «московским ханом», который «казнить их изволит», а в эпоху российских реформ 60-х годов XIX в. Потока понуждают «уважать мужика». Вывод Потока:

«... "Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они Обожали московского хана,
А сегодня велят мужика обожать!
Мне сдается, такая потребность лежать
То пред тем, то пред этим на брюхе
На вчерашнем основана духе!"».

Но если обратиться от шутки к действительности, то легко выяснится, что традиция лежать на брюхе не перед теми, так перед другими кумирами существует у русской гуманитарной интеллигенции уже давно ─ по существу, со времени появления на свет этой самой интеллигенции. Столь же давно об этом писали самые различные деятели русской культуры: философы, политики, литераторы.

Одним из первых на несамостоятельность русской мысли обратил внимание П.Я. Чаадаев. Вот что мы читаем в его первом <Философическом письме> (1836): «Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются у нас откуда-то извне. Мы воспринимаем идеи только в готовом виде; поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем... Мы подобны тем детям, которых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего, все их знание на поверхности, вся их душа - вне их. Таковы же и мы»[3].

Еще более резко и определенно высказался по этому поводу П.Н. Ткачев в работе «Кладези мудрости русских философов» (1878). «Наше развитие, ─ писал он, ─ как и развитие наших отцов, совершалось под вечным гнетом того или другого умственного авторитета. Освобождаясь от одного идола, от одного авторитета, мы сейчас же подпадали под иго другого... Теперь смешно об этом вспоминать, но ведь это было очень недавно, это повторяется на каждом шагу и теперь; меняются только имена авторитетов, а отношение к ним не изменилось и на волос... В этом-то, по моему мнению, и заключается величайшее зло самозваной учености. Лучше быть человеком малосведущим, но зато сохраняющем полную свободу и самостоятельность своей мысли, чем человеком многосведущим, но одержимым "рабским духом". Поэтому при известном уровне общественного развития давить на читателя научными авторитетами гораздо вреднее, чем отрицать эти авторитеты, хотя бы и без достаточного основания. Я знаю, что самозванные ученые такое непризнание авторитетов, "без достаточных оснований", считают чуть ли не профанацией науки, отношением к ней "с кондачка", крайним невежеством, даже шарлатанством. Но гг. самозваные ученые не понимают, что в их отношении к науке и ее деятелям скрывается еще больше легкомыслия, шарлатанства и невежества, чем в "отрицании авторитетов". Ведь уж во всяком случае, гораздо последовательнее отрицать авторитеты вообще, чем менять их чуть не ежедневно...».[4]

Серьезно задумался над этим вопросом известный российский историк В.О. Ключевский. Свои соображения он высказал в небольшом наброске «Верование и мышление», написанном в 1898 г. и впервые опубликованном в 1983 г. Причину несамостоятельности русской мысли В.О. Ключевский видит в византийском влиянии. Вместе с православием пришло требование <веровать, во все веровать и всему веровать> и запрещение размышлять.[5] «Нам твердили: веруй, но не умствуй. Мы стали бояться мысли, как греха, пытливого разума, как соблаз н ителя, раньше чем умели мыслить, чем пробудилась у нас пытливость. Потому, когда мы встретились с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Вышло, что научные истины мы превращали в догматы, научные авторитеты становились для нас фетишами, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков... Менялось содержание мысли, но метод мышления оставался прежний. Под византийским влиянием мы были холопы чужой веры, под западноевропейским стали холопами чужой мысли».[6]

<... В самом царстве мысли мировой, ─ и это уже Л.Д. Троцкий в статье «Об интеллигенции» (1912), ─ русская интеллигенция была ведь только приемышем: жила на всем готовом, но своего ничего не внесла. Перед ней всегда оказывался огромный выбор готовых литературных школ, философских систем, научных доктрин, политических программ... Это приучало ее к самонаблюдению и изощряло интуицию, гибкость, восприимчивость, чуткость, женственные черты психики, но в корне подрывало физическую силу мысли. Одна эта постоянная возможность получить сразу и легко, почти без усилий, "идею" вместе с ее готовой критикой и вместе с критикой этой критики не могла не парализовать самостоятельное теоретическое творчество>.[7]

К этой теме обратился и известный русский журналист В.М.Дорошевич. «...Еще со школьной скамьи, ─ писал он в статье «Русский язык», ─ штампуется наша мысль, отучают нас мыслить самостоятельно, по-своему, приучают думать по шаблону, думать, "как принято думать". Наше общество ─ самое неоригинальное общество в мире. Перефразируя знаменитую фразу Агамемнона, можно воскликнуть: "У нас есть люди умные, есть люди глупые, но оригинальных людей у нас нет!" Быть "оригинальным" ─ даже недостаток. Что вы слышите в обществе, кроме шаблоннейших мыслей, шаблоннейш и х слов? Все думают по шаблонам. Один по-ретроградному, другой по-консервативному, третий по-либерально м у, четвертый по-радикальному. Но все по шаблону... Часто ли вы встретите в нашей текущей литературе ор и гинальную мысль, даж е оригинальное сравнение? Возьмите самого захудалого француза. И тот стремится что-нибудь новое, свое, не сказанное еще сказать. А у нас только и думают, как бы написать, сказать "как все", повторить "что-нибудь хорошее", двадцать раз сказанное. Такая мыслебоязнь!»[8]

Нельзя не отметить, что и марксизм в дореволюционной России был принят многими на веру. Русские последователи К. Маркса в большинстве своем не столько развивали его учение, сколько его разъясняли и пропагандировали. Многие из них считали эту концепцию не подлежащей никакому изменению. Эта черта немалого числа русских (и не только русских) марксистов была подмечена его противниками. Известный русский писатель М.А.Осоргин (Ильин), примыкавший одно время к эсерам, писал об этом в сатирическом стихотворении «Молитва социал-демократа» (1905-1906) [9].

В З0-50-х годах в СССР, когда марксизм был подменен видимостью марксизма, псевдомарксизмом, всякая попытка творческого развития марксизма безжалостно подавлялась. Преследовались и те люди, которые стремились вообще уйти от марксизма. В этих условиях мыслебоязнь, столь характерная для российской интеллигенции и в дореволюционные времена, получила гипертрофированное выражение.

После крушения советского строя на смену идеологическому единобожию пришло идеологическое многобожие, которое характеризовалось не только и не просто наличием множества кумиров, из которых можно было сделать выбор, но и поклонением одновременно многим идолам. Во многом возродилось все то, что красочно было описано П.Н. Ткачевым. Однако обнаружились и новые моменты.

Одним из таких моментов было появление специального термина для обозначения тех авторитетов, которым надлежало безоговорочно поклоняться и которых ни при каких уловиях нельзя было критиковавать. Этим термином стало словосочетание «культовая фигура». Такими культовыми фигурами для нынешних росийских интеллектуалов стали О. Шпенглер, П.А. Сорокин, А. Дж. Тойнби, Л. Витгенштейн, К.Р. Поппер, Л. фон Мизес, Ф.А. фон Хайек, Н.А. Бердяев, П.А. Флоренский, Л.Н. Гумилев и многие другие.

Помню, как во время защиты одной кандидатской диссертации, в которой в крайне корректной форме были подвергнуты убедительной критике некоторые положения, выдвинутые П. Сорокиным, первый оппонент, не имея возможности опровергнуть критические замечания диссертанта, патетически воскликнул: «Как он посмел поднять руку на самого Сорокина!». Повеяло необычайно родным и знакомым. «Как посмел поднять руку на самого Маркса! Самого Энгельса! Самого Ленина!». Наши интеллектуалы, которые совсем недавно ползали на брюхе перед К. Марксом, теперь столь же усердно ползают на том же брюхе перед П. Сорокиным.

И раньше люди, уверовавшие (пусть даже на время) в тот или иной авторитет, занимались вербовкой новых его приверженцев. Теперь это поставлено на поток. Слово «раскручивание», которое вначале применялось в отношении представителей масскультуры, в особенности поп-музыки, получило самое широкое применение. «Раскручивают» политиков. Один американский агитпропщик (или, выражаясь современным языком, пиарщик) когда-то заявил, что, если ему хорошо заплатят, он «проведет в президенты США рыжего пса против апостола Павла». «Раскручивают» писателей, «раскручивают» «властителей Дум». «Раскручивание» той или иной персоны есть не что иное, как превращение ее в культовую фигуру, создание моды на нее и на ее творения.

Доказательство величия того или иного учения и неоспоримой гениальности его создателя «методом голого короля» сейчас получило самое широкое распространение. Так, страстному почитателю М. Хайдеггера В.В. Бибихину хочется во что бы то ни стало убедить читателя, что его кумир гениален, а его книга «Бытие и время», ни много ни мало, полностью изменила путь европейской мысли и, тем самым, весь ее облик.[10]Беда его в том, что В.В. Бибихин не может привести ни одного сколько-нибудь убедительного аргумента в пользу такой точки зрения. Все идет у него на уровне бесконечного повторения пышных, но совершенно пустых фраз. И тогда он пускает в ход последний прием: утверждает, что все философы, которые не принимают Хайдеггера всерьез и считают его рассуждения «заумью», прошли тем самым «мимо мысли XX века и, значит, мимо мысли вообще».[11]

Подобным приемом пользуются не только философы, но и литераторы. В.Н. Войнович написал книгу «Портрет на фоне мифа» (М., 2002), в которой он выступает против обоготворения А.И. Солженицына. Во многом с ним нельзя не согласиться. После своего замечательного «Одного дня Ивана Денисовича» А.И. Солженицын непрерывно деградировал, что, по-моему, связано с тем, что автор статьи «Жить не по лжи» сам встал на путь лжи. Но талантливо лгать в произведениях искусства невозможно. В результате А.И. Солженицын к настоящему времени полностью потерял свой художственный талант. Об этом наглядно свидетельствуют его последние сочинения, претендующие на то, чтобы быть художественными. Но развенчивая А.И. Солженицына, В.Н. Войнович одновременно стремится превознести себя и свои произведения. Так, он без ложной скромности заявляет, что люди, которые не восторгаются его книгой «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», ─ это «глупцы и невежды, имеющие нахальство судить о вещах, которые им не по уму».[12]

Действует аргумент «от голого короля» в большинстве случаев безотказно. Одни действительно приходят к искреннему убеждению, что если они не видят в данном сочинении или данной доктрине ничего ни нового, ни гениального, то вся причина заключается в убожестве их ума, неспособного проникнуть в глубины рекламируемой премудрости. Другие, понимая, что высказывания навязываемого им авторитета представляют собой банальность, лишь обернутую в новый пышный словесный наряд, а нередко чистейшей воды ахинею, боятся прямо об этом сказать, чтобы не быть обвиненными в отсутствии ума, в невежестве, в отсталости, в неумении понять великие достижения современной эпохи. Более того, стремление сохранить репутацию часто побуждает их скрепя сердце изрекать похвалу культовой фигуре и ее воззрениям.

Дутыми являются почти все (если не все) культовые фигуры, царящие на российском гуманитарном небосклоне. Чего только не написано о представителях русской религиозной философии конца XIX - начала XX вв! На все лады утверждается, что русские религиозные философы являются великими или даже величайшими, замечательными, гениальными мыслителями, которые на весь мир прославили русскую философскую мысль, что ими был внесен неоценимый вклад в сокровищницу мировой культуры, что ими были сделаны величайшие открытия, которые намного продвинули человеческую мысль, что их труды содержат величайшее, неоценимое духовное богатство, без приобщения к которому невозможно никакое дальнейшее развитие и т.д., и т.п.

Все это совершеннейшая неправда. Никаких великих открытий русские религиозные философы не совершили, никакого вклада в развитие мировой философской мысли не внесли, ничем мировую культуру не обогатили. В их сочинениях, посвященных как философии истории, так и онтологии, теории познания, этике и т.п. невозможно найти ничего нового, ничего оригинального. Нередко их сочинения содержат бесконечный набор пустопорожних фраз, лишенных всякого смысла. Не имея ничего за душой, но пытаясь создать видимость новизны, они в разных словесных формах без конца повторяют одно и то же. Движение по выбранному ими пути, а именно по дороге от светской философии к религиозной, а от нее к богословию, никуда, кроме тупика, привести не могло. Я не буду на этом специально останавливаться, ибо все это было подробно рассмотрено в моей статье «О русской религиозной философии конца XIX - начала XX века».

Кстати сказать, все это вынуждены признать и некоторые страстные поклонники этой философии. Так, например, С.С.Хоружий пишет о русской философии, имея в виду религиозную ее составляющую: «Долгое время ей был свойственен фатальный уклон к тому, что Федор Степун иронически называл "нутряной философией style russe" ─ к философствованию глубокомысленному, но мало членораздельному, не умеющему придать своим утверждениям даже попросту точный смысл, не говоря уже о строгой доказательности. Это - не голословная инвектива, за конкретными примерами, от Григория Сковороды до Николая Федорова, тут дело не станет».[13]

Много шуму было в нашей «демократической» прессе вокруг почтенной фигуры академика Д.С. Лихачева, который был объявлен «главным интеллигентом страны», «последним истинным российским интеллигентом». Весь этот шум настолько вскружил голову самому герою, что он начал высказываться чуть ли не по всем вопросам, включая такие, в которых он ничего не смыслил. Но все его высказывания воспринимались в печати как откровение. Правда, непочтительные студенты посмеивались над его титулом, создав из присвоенного ему печатью почетного титула «главный интеллигент страны» аббревиатуру ─ «глист», но общественность, по крайней мере внешне, была полна благоговения. И только очень немногие осмеливались сказать, что король-то гол.[14]

Дутой фигурой является Л.Н. Гумилев со своей совершенно антинаучной концепцией этногенеза и пассионарности. Вот что писал известный специалист по методологии истории и археолог Л.С. Клейн о его сочинении «Этногенез и биосфера Земли» (1990), касаясь, в частности, претензии Л.Н. Гумилева на естественнонаучный подход к истории: «...Изложение яркое, увлекательное, но клочковатое и совершенно непоследовательное, даже местами противоречивое... Автор блещет эрудицией, книга изобилует фактами. Горы фактов, факты самые разнообразные, это изумляет и подавляет, но... не убеждает (или убеждает лишь легковерного). Потому что факты нагромождены именно горами, навалом, беспорядочно. Нет, это не методика естествознания. Л.Н. Гумилев не естествоиспытатель. Он мифотворец. Причем лукавый мифотворец ─ рядящийся в халат естествоиспытателя... Безоглядная смелость идей, громогласные проповеди, упование исключительно на примеры и эрудицию - ведь это оружие дилетантов. Странно видеть профессионального ученого, столь подверженного дилетантскому образу мышления».[15]

К сожалению, таковы не только философско-исторические, но и конкретные исторические работы Л.Н. Гумилева. Долгое время он занимался в основном кочевниками степей Евразии. И в этих его работах было множество натяжек, ни на чем не основанных положений. Но востоковеды, видя все это, щадили его. Л.Н. Гумилев был человеком, пострадавшим от власти, гонимым, и никому не хотелось присоединяться к гонителям.

Однако полностью воздержаться от критики его построений они не могли. Китаисты, например, отмечая ошибочность его построений, связывали это с «органическими дефектами источниковедческой базы его исследований». В частности, они указывали, что «основными использованными источниками» являются у Л.Н. Гумилева такие материалы, которые в действительности «представляются второстепенными в общей совокупности источников, имеющихся сегодня в распоряжении исследователя».[16]

В последующем, не бросая кочевников, Л.Н. Гумилев обратился к русской истории. Это он сделал в книге «Поиски вымышленного царства» (М., 1970). В ней было такое обилие прямых нелепостей, что специалисты по русской истории не выдержали. Академик Б.А. Рыбаков убедительно показал, что тринадцатая глава книги, посвященная русской истории и носящая название «Опыт преодоления самообмана», не просто содержит массу небрежностей и ошибок, а представляет собой прямую фальсификацию истории. «Тринадцатая глава книги Л.Н. Гумилева, ─ писал он в статье «О преодолении самообмана», ─ может принести только вред доверчивому читателю; это не "преодоление самообмана", а попытка обмануть всех тех, кто не имеет возможности углубиться в проверку фактического основания "озарений" Л.Н.Гумилева».[17]

Своеобразно реагировал на книгу Л.Н. Гумилева польский медиевист А. Поппе. Он охарактеризовал ее как «красивую трепотню» (hubsche Plauderei), как «перфектологический» (от «перфект» - прошлое) роман, не имеющий никакого отношения к исторической науке. Поэтому его удивило, что Б.А. Рыбаков принял эту книгу «всерьез» и вступил с ее автором в научную полемику.[18]

Вслед за «Поисками вымышленного царства» появилась книга «Древняя Русь и Великая Степь» (М., 1989 и др. изд.), в которой Л.Н. Гумилев снова наряду с кочевниками рассматривает Русь, а его следующее сочинение «От Руси к России: Очерки этнической Истории» (М. 1992 и др. изд.) почти полностью посвящено русской истории. Но к этому времени Л.Н. Гумилев из гонимого превратился в одного из самых почитаемых авторов, и специалисты перестали себя сдерживать.

Один из видных знатоков истории кочевых обществ, А.М. Хазанов, дал совершенно недвусмысленную оценку «Древней Руси и Великой степи»: «Претенциозная монография Гумилева (1989) о кочевниках евразийских степей, опубликованная в России, примечательна лишь ничем не обузданной фантазией и плохо скрытым антисемитизмом».[19]

Развернутый разбор работ Л.Н. Гумилева предпринял крупнейший специалист по русской истории Я.С. Лурье в своих статьях и монографии «История России в летописании и в восприятии нового времени» (Лурье Я.С. Россия древняя и Россия новая. СПб., 1997). Характеризуя применяемые Л.Н. Гумилевым методы, Я.С. Лурье писал: «При изложении истории Киевской Руси автор в основном опирался на пробелы в летописной традиции, позволявшие ему строить произвольные конструкции; описывая историю последующих веков, он систематически умалчивает о том, что повествуется в летописях, сообщая читателям нечто такое, чего в письменных источниках найти не удается».[20]

Конечный его вывод: «...Построение Гумилева не только теоретически уязвимо, но и фактически неверно. Проверка его на материале источников по истории Древней Руси обнаруживает, что перед нами не попытка обобщить реальный эмпирический материал, а плод предвзятых идей и авторской фантазии».[21]

Сейчас усиленно «раскручивается» фигура М.К. Мамардашвили, который его фанатичными поклонниками объявлен величайшим философом XX в. Этот миф мог бы и закрепиться, если бы только его фанаты не занялись изданием его сочинений, которые при жизни не публиковались. А когда эти сочинения одно за другим стали появляться, выяснилось, что от гениальности они весьма далеки. Его «Лекции по античной философии» (М., 1999) обнаруживают, например, что лектор имел крайне отдаленное представление о предмете, о котором взялся говорить. В рецензии В.В. Соколова на эту книгу убедительно показано ужасающее невежество автора. Обилие ошибок в книге просто поражает.[22]

Если обратиться от философии к исторической науке, то типичнейшей культовой фигурой является там медиевист А.Я. Гуревич. Как величайшее достоинство расценивает один из его поклонников тот факт, что А.Я. Гуревича сопровождает «шлейф моды», что «он попал в "малый джентльменский набор", ссылаться на него стало еще с 70-х годов признаком хорошего тона».[23] А.Я. Гуревич объявляется замечательным, величайшим отечественным и не только отечественным историком. Ему приписываются крупнейшие открытия.

«Одна из глав “Средневекового мира”, ─ пишет его рьяный почитатель, ─ вызвала сенсацию в научных и не только научных кругах ─ “Ведьма в деревне и перед судом”. Именно там А.Я. Гуревич высказывает положение о том, что “охота на ведьм» есть феномен никак не “мрачного” Средневековья, а “прогрессивного” Возрождения и Просвещения».[24]

Не спорю, может быть, в каких-то кругах данное положение действительно вызвало сенсацию. Но только не в научных. Историкам задолго до работы А.Я. Гуревича было прекрасно известно, что пик ведовских процессов приходится не на средневековье (к которому, кстати сказать, относятся первые столетия Ренессанса), а на XVI в. и первую половину XVII в. Этой теме специально посвящена работа крупного французского историка Ж.Делюмо «Ужасы на Западе», которая увидела свет в 1978 г., т.е. за 12 лет до выхода упомянутого сочинения А.Я. Гуревича (1990). И Ж. Делюмо был далеко не первым. Давно зная об эскалации ведовских процессов в первые века Нового времени, историки искали ее причину. Предложенное А.Я. Гуревичем объяснение этого явления распадом цельного мифо-магического «народного» сознания под напором происходивших в обществе в то время культурных и интеллектуальных перемен можно рассматривать только как курьез.

Особенностью всех конкретных исторических сочинений А.Я. Гуревича является полное отсутствие в них своих собственных идей. В большинстве своем эти сочинения представляют собой довольно умелые компиляции работ западных историков. Спору нет, знакомить наших читателей с современными трудами зарубежных коллег, которые в большинстве своем на русский язык не переведены, - дело в общем полезное, но за это человек вряд ли заслуживает звания замечательного ученого. В тех же сочинениях, в которых А.Я. Гуревич пытается сказать что-нибудь свое, как, например, в книге «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» (1970), ничего, кроме невероятной путаницы, найти невозможно.

Особенно путаны рассуждения А.Я. Гуревича, посвященные философии истории и теоретическим и гносеологическим проблемам исторической науки. Последнее десятилетие он усердно занимался пропагандой в среде российских историков неокантианских взглядов, выдавая их за последнее слово в развитии теоретико-познавательной мысли. Результат, если судить по его работам, довольно плачевен.

Так, А.Я. Гуревич в одной из своих работ подвергает резкой критике Л. фон Ранке за то, что «тот воображает, что способен восстановить жизнь прошлого в том виде, в котором она некогда существовала», и Ж. Мишле за то, что тот говорит о «воскрешении» прошлого. «В действительности, ─ категорически утверждает он, ─ историк на "воскрешение" прошлого не способен, и лучше отдавать себе в этом ясный отчет».[25] А затем на той же странице той же самой работы он говорит, что роль историка заключается в «осмыслении и реконструкции прошлого».[26] Таким образом, по мнению А.Я. Гуревича, «восстановить», «воскресить» прошлое нельзя, а вот «реконструировать» его, оказывается, можно. Но ведь слово «реконструкция» означает именно «воссоздание», «воспроизведение», «восстановление», «воскрешение».

И такого рода противоречиями переполнены все его работы, в которых он обращается к вопросам теории. В той же самой статье он на одной странице превозносит презентизм, а на следующей объявляет его несостоятельным.[27] Дело здесь не в неокантианстве, а просто в неумении или неспособности не только теоретически, но даже просто логически мыслить.

Выше речь шла, в основном, об отечественных культовых фигурах. Но главными объектами обожания российских гуманитариев являются, как и в дореволюционные времена, все же зарубежные мыслители. Что только не писалось в начале 90-х годов о сочинениях О. Шпенглера и А.Дж. Тойнби. «Головокружительный шедевр, ─ представлял российской публике шпенглеровский “Закат Европы” его переводчик и комментатор, ─ не оставивший равнодушным ни одного из соприкоснувшихся с ним современников, от ─ в поперечном срезе ─ сколько-нибудь образованных обывателей до университетских профессоров и от - в срезе продольном - крупных промышленников до вершителей судеб эпохи...».[28]

«...Принимая в руки это издание, ─ говорилось в послесловии к русскому переводу сокращенного изложения первых семи томов “Постижения истории” А.Дж.Тойнби, ─ наш соотечественник наконец-то получит свободный доступ к монументальному труду, ставшему одной из вершин мировой историографии XX в. и оказавшему огромное влияние на мировую историческую, социологическую, философскую мысли, а если говорить шире и точней, ─ на весь комплекс мировой социогуманитарной мысли».[29]

К тому времени, когда у нас началась усиленная пропаганда взглядов О. Шпенглера и А.Дж. Тойнби в Западной Европе они давно уже ушли в тень. Когда-то В.И. Ленин сравнивал своих философских противников ─ русских махистов ─ с российскими же любителями моды, которые восторгаются шляпками, давно уже изношенными и вышедшими из употребления в Западной Европе.[30] Как можно видеть, в этом отношении у нас мало что изменилось.

Но следует сказать, что далеко не все на Западе восторгались сочинениями О. Шпенглера и А.Дж. Тойнби даже тогда, когда они только что появились. Историки-профессионалы никогда не воспринимали их построения всерьез. Типичной для историка была реакция, подобная той, что мы находим в статье известного французского исследователя, одного из основателей знаменитой школы «Анналов» Л. Февра. Статья была написана в 1936 г. и называлась «От Шпенглера к Тойнби».

«Стоит ли вглядываться в эти бойко раскрашенные картинки, ─ пишет Л. Февр о книге О. Шпенглера, ─ с таким вниманием, с которым коллекционер вглядывается сквозь лупу в пробный оттиск гравюры? Какое отношение имеют к нам эти одноликие и всеобъемлющие культуры, включающие в себя без разбора всех живых людей данной эпохи независимо от их общественного положения ─ будь то Бергсон или Бэббит, приказчик за прилавком, ученый в лаборатории или крестьянин на ферме? Неужели все они наделены фаустовской душой в ее неистовом величии? А что означают эти красивые слова, эти цветистые метафоры: зарождение, расцвет, гибель культур? Это всего лишь заново перелицованное старье».[31]

А вот его мнение о первых трех томах труда А. Тойнби: «Сравнительная история глазами Тойнби.., ─ писал он, ─ что это такое, как не воскрешение в XX веке старого литературного жанра, бывшего в свое время популярным, давшим столько шедевров? От Лукиана до Фонтенеля жанр этот именовался "Диалогами мертвых". Подытожим в двух словах. То, что в "A Study of History" достойно похвалы, не представляет для нас ничего особенно нового. А то, что есть в нем нового, не представляет особенной ценности... Нам не преподнесли никакого нового ключа. Никакой отмычки, с помощью которой мы бы могли открыть двадцать одну дверь, ведущую в двадцать одну цивилизацию.... И в этом нет ничего страшного, ничего такого, что могло бы заставить нас отречься от нашего кропотливого и нелегкого труда и броситься в объятия к шарлатанам, к наивным и в то же время лукавым чудотворцам, к сочинителям дешевых (но зато двадцатитомных) опусов по философии истории».[32]

Но если работы О. Шпенглера и А. Дж. Тойнби и представляют определенный интерес, правда, не столько позитивным содержанием предлагаемых ими концепций, сколько выявлением слабых мест критикуемых ими стадиальных построений, то этого нельзя сказать о многих других западных историософских сочинениях. Стоит вспомнить восторг, с которым были встречены переводы книг К.Р. Поппера «Открытое общество и его враги» (Т. 1-2. М., 1992) и «Нищета историцизма» (М., 1993). Совсем недавно один все еще не остывший от восторга критик написал в «Книжном обозрении», что эти сочинения стали для российских интеллектуалов настольными книгами. Если дело обстоит действительно так, то это весьма печально.

В обоих названных сочинениях К.Р. Поппера нет ни одной оригинальной мысли. Оба они ─ свидетельство удивительного невежества автора в области истории. И хотя они написаны человеком, занимавшимся разработкой проблем логики научного исследования, в них нет никакой логики, даже элементарной формальной. Автор чуть ли не на каждом шагу противоречит самому себе. А написанные им специально для русского издания «Открытого общества» «Письмо к моим русским читателям» и послесловие, названное «Крах марксистского штурма: как понимать прошлое и влиять на будущее» производит впечатление продуктов старческого мышления. Автор забыл о том, что он сам писал в своей книге, и утверждает нечто прямо противоположное[33]. Разбор этих несуразностей занял бы слишком много места, но всем интересующимся я готов указать на них отдельно.

Еще один усердно раскручиваемый кумир - Л. фон Мизес. О нем мы узнаем, что он является «одним из величайших мыслителей XX в.». Его сочинение «Теория и история. Интерпретация социально-экономической Эволюции» (русск. перевод. М., 2001) характеризуется как «великий Шедевр», «бессмертный памятник величайшему экономисту и исследователю человеческой деятельности нашего столетия».[34] Главная задача, которую ставит перед собой Л. фон Мизес (как и К.Р. Поппер в указанных двух работах), ─ опровергнуть марксистское материалистическое понимание истории. В средствах он не стесняется: приписывает марксизму заведомый вздор, а затем его опровергает. Он, например, не утруждая себя никакими доказательствами, утверждает: «Коллективистическая философия (к ней он относит и исторический материализм ─ Ю.С.) отрицает существование индивидов и действий индивидов. Индивид есть простой фантом, не имеющий реальности, иллюзорный образ, изобретенный псевдофилософией апологетов капитализма».[35] Еще один шедевр: «Материализм вообще стремится выбросить историю за борт. Все идеи и действия должны быть объяснены как результат определенных физиологических процессов».[36] Примеров можно было привести множество, но этих вполне достаточно.

При чтении и тех, и других строк диву даешься: автор, что, совсем не читал К. Маркса и судит о его взглядах по дошедшим до него слухам или же он занимается сознательной фальсификацией? Мошенничество здесь явно налицо. Но и невежество автора в философских вопросах несомненно. Он, например, без всякого зазрения совести объявляет левых гегельянцев убежденными материалистами.[37] Но ведь элементарной истиной, известной каждому, кто хотя бы мало-мальски знаком с историей философии, является то, что младогегельянцы были идеалистами, и переход некоторых из них на позиции материализма (Л. Фейербах, К. Маркс, Ф. Энгельс) означал разрыв с младогегельянством.

Не буду разбирать собственную историософскую концепцию Л. фон Мизеса. Она очень не нова и до предела примитивна. Суть ее заключается в том, что мнения правят миром. Но не могу не привести еще один перл, содержащийся, правда, в другом сочинении этого «величайшего мыслителя». Вот как он излагает историю Второй Мировой войны: «Нацисты легко разбили эту (советскую - Ю.С.) армию и оккупировали важнейшие части территории России. Россию спасли британские и, в первую очередь, американские силы. Американские поставки позволили русским преследовать немцев по пятам, когда скудость вооружений и угроза американского вторжения вынудили их отступить из России. Они даже смогли громить арьергарды отступающих нацистов. Они смогли захватить Берлин и Вену, когда американская авиация разрушила немецкую оборону. Когда американцы сокрушили японцев, русские смогли нанести им удар в спину».[38]Если это не горячечный, не просто партийный, но сверхпартийный, сверхидеологизированный бред, то что?

На Западе сейчас происходит непрерывная деградация философской и социальной мысли. Пределом интеллектуального падения является постмодернистская философия, представители которой (Ж. Лакан, Ж. Бодрийар, Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Делез, Ф. Гваттари и др.), в течение последних десяти лет усиленно навязываются российской гуманитарной интеллигенции в качестве культовых фигур. Правда, сейчас наконец-то и на Западе началось отрезвление. Появилось несколько работ, в которых философия постмодерна подвергается сокрушительной критике. Одна из них появилась и на русском языке. Это книга профессора физики университета Нью-Йорка А. Сокала и профессора теоретической физики Лувенского университета Ж. Брикмона «Интеллектуальное жулье. Критика современной философии постмодерна» (в русском переводе название звучит так: «Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна» М., 2002). Может быть, она поможет протрезветь и нашим интеллектуалам.

С постмодернистской философией связано широкое распространение словечка «дискурс». Теперь оно вместе со словом «парадигма» и словосочетанием «диалог культур (цивилизаций)» составляет костяк идейного багажа наших интеллектуалов. Знания этих трех терминов вполне достаточно, чтобы, следуя методу Остапа Бендера, монтировать разнообразные тексты, которые заведомо будут встречены с почтением.

Не буду рассматривать словосочетание «диалог Культур», которое представляет собой чистейшей воды пустышку (об этом я писал в начале книги «Философия истории»). Но слово «дискурс» заслуживает внимания. Повальное увлечение им имеет под собой серьезную основу. Раньше и философы, и специалисты в области общественных наук обычно стремились создать концепцию, более или менее законченную систему идей, а, если удавалось, и высшую форму концептуальных построений ─ теорию. Это требовало больших знаний и огромного труда. Сейчас многие из тех, кто объявляет себя философами и обществоведами, делать этого не хотят, да и не могут. А выражать себя хочется. И они действуют по принципу «мели Емеля ─ твоя неделя». И именно для обозначения потока праздномыслия и пустословия было приспособлено слово «дискурс», которое в своей исходной форме означало «рассуждение» («размышление»). Теперь же как только его ни определяют, истинное его современное значение всегда остается при этом совершенно темным.[39] А разгадка проста: нынешний смысл этого внешне сверхученого, мудреного термина лучше всего может быть передан словом «трепотня». Дискурс о том или о сем есть не что иное, как трепотня по тому или иному поводу.

С этим же связано и все более расширяющееся употребление слова «текст». Когда речь заходит о той или иной концепции, возникает вопрос о ее истинности или ложности, когда речь идет о том или ином труде - вопрос о том, хорош он или плох, содержит он новый вклад в науку или нет. А слово «текст» в этом отношении совершенно нейтрально. Самая замечательная концепция (по крайней мере в области философии и социальных наук) всегда предстает перед ученым миром в виде текста. Но в этой же форме выступает и любая ахинея. И то текст, и это текст.

Деградация нашей философской мысли особенно наглядно проявляется в учебниках. Они, как правило, насквозь эклектичны. Авторы умудряются соединять в своих сочинениях абсолютно несочетаемое, что неизбежно вызывает ужас у тех студентов и учеников, которые еще не утратили способности мыслить.

Однажды редакция газеты «Первое сентября» попросила меня ознакомиться с учебником по философии доктора филологических и доктора философских наук П.С. Гуревича, предназначенным для учеников 10-11 классов средней школы (М., 1997). Прочитав его, я пришел в ужас: это был образец самой низкопробной халтуры. Свое мнение я изложил вначале в заметке, опубликованной в названной газете, а затем в обширной рецензии «Невежда и шарлатан в роли учителя мудрости» в журнале «Философия и общество» (1998. № 3). И самое печальное, что эта галиматья была рекомендована Министерством общего и профессионального образования в качестве учебного пособия. Таким образом, дело здесь не в личности автора, а в сложившейся к настоящему времени системе.

Казалось бы, П.С. Гуревич должен был бы стать более осторожным в обращении с фактами и хотя бы сверять то, что он пишет, со справочниками и т.п. Но не тут-то было. Он и в последующем продолжал действовать так, как если бы желал полностью оправдать все то, что было сказано о нем в рецензии. Так, в статье, «Грозят ли нам "оковы тяжкие"?», опубликованной в «Независимой газете» (18.08.2000), он, рассуждая о свободе, пишет, что «с каждым глотком охватывает оторопь. Не шагнула ли, совсем по Пушкину, нас опьянившая свобода за свой дерзкий предел?». Ошибка всего лишь в сотню с лишним лет. Автор перефразирует слова вовсе не А.С. Пушкина, а С.А. Есенина, который в стихотворении «Ленин (Отрывок из поэмы “Гуляй-поле”)» писал: «Хлестнула дерзко за предел // Нас отравившая свобода». Но если даже П.С. Гуревич давно (а может быть и никогда) не брал в руки ни А.С. Пушкина, ни С.А. Есенина, то должен же он все-таки знать, что никакого разгула свободы в России в течение первой половины, да и вообще всего XIX в. не было, да и быть не могло.

Потрудившись на ниве филологии, автор неоставляет в этой статье в покое и другую свою любовь ─ философию. «Трудно, ─ пишет он, ─ заподозрить Н.Н. Бердяева в приверженности к авторитаризму». Не будем придираться к тому, что автор не знает отчества Бердяева (в действительности последнего звали Николаем Александровичем). Но каждому, кто читал труды этого мыслителя, хорошо известно, что Н.А. Бердяев был ярым противником демократии, благоговел перед аристократией, а вместе с ней и перед монархией и вообще единоличным правлением. Целые страницы посвящены у него восхвалению прелестей тирании и деспотии. Аристократизм у него органически совмещался с социальным расизмом.

До сих пор речь шла о таких культовых фигурах, чьи идеи и построения не представляли и не представляют особой, а нередко и вообще никакой ценности. Конечно, крайне опасно, когда ореолом святости окружаются люди, пропагандирующие ложные, а зачастую и просто нелепые взгляды. Но вреден для науки культ не только таких фигур. Вредно вообще возведение в кумиры любых людей, совершенно независимо от качества их концептуальных построений. Печальными последствиями для науки всегда чревато возведение в ранг непогрешимых авторитетов даже самых выдающихся мыслителей, обогативших сокровищницу человеческих знаний. Даже если та или иная концепция в общем и целом верна, превращение ее в догму, в которую надлежит слепо верить, с неизбежностью рано или поздно выводит ее за пределы науки.

Поэтому самый главный принцип, которым нужно руководствоваться в научном исследовании, состоит в том, что ничего нельзя принимать на веру. Нужно все проверять. «Во всем сомневаюсь!» («De omnibus dubito!») ─ такому принципу, как известно, следовал Р. Декарт. К. Маркс в своей «Исповеди» на вопрос: «Ваш любимый девиз», ответил: «De omnibus dubitandum» («Подвергай все сомнению»).[40]

Ученому всегда должен быть присущ скептицизм, но особого рода. Этот скептицизм заключается вовсе не в отрицании возможности прийти к истине. Человек, всерьез, а не на словах отрицающий возможность познания мира, не допускающий возможность проникновения человеческого разума в сущность изучаемых явлений, не может быть подлинным исследователем. Скептицизм ученого состоит в неприятии ничего на веру. Для ученого не существует авторитетов, которым он бы поверил на слово. Он не только может, но и должен ставить под сомнение все.

Это сомнение - основание для проверки истинности данных тезисов, данной концепции. И если в процессе тщательной проверки выясняется, что данные положения истинны, их нужно принять. Скептицизм ученого не только не исключает, а, наоборот, предполагает убежденность в истинности определенных положений, определенных концепций. Эту убежденность тоже иногда называют верой. Но убежденность качественно отлична от слепой веры. Поэтому, может быть, лучше во избежание недоразумения говорить не о вере ученого, а об его уверенности в истинности тех или иных положений, тех или иных концепций.

Для настоящего ученого в принципе неприемлемо понятие культовой фигуры и недопустимо существование в науке моды. Рассматривая существующие воззрения и концепции и определяя свой выбор, он должен исходить не из того, модны они сейчас или не модны, выгодно их придерживаться или невыгодно. Единственный принцип, которым он должен руководствоваться, ─ стремление к истине. И только в том случае, когда наши гуманитарии усвоят эти, в общем, не такие уж новые, принципы, можно рассчитывать на прогресс философии и социальных наук в нашей стране.

Статья опубликована в №2 журнала «Скепсис».

[1] Сельвинский И. <Нас приучали думать по ниточке...// И. Сельвинский. Pro doma sua. М.,1990. С. 12.

[2] Сельвинский И. Быт // Там же. С. 9.

[3] Чаадаев П.Я. Философические письма // Сочинения. М., 1989. С. 21.

[4] Ткачев П.Н. Кладези мудрости русских философов М., 1990. С. 295-296. Коснулся этой проблемы Н.А.Некрасов в своей поэме <Саша> (1855). Об одном из героев этого произведения великий поэт пишет: <Что ему книжка последняя скажет,/То на душе его сверху и ляжет>.

[5] Ключевский В.О. Верование и мышление // В.О. Ключевский. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 308.

[6] Там же. С. 308-309..

[7] Троцкий Л. Об интеллигенции // Л.Троцкий. Литература и революция. М., 1991. С. 267.

[8] Дорошевич В.М. Русский язык // В.М. Дорошевич. Рассказы и очерки. М., 1962. С. 213-214.

[9] <Ранним утром встает социал-демократ,/Член великой, российской, единой, /Пролетарскую плоть в буржуазный халат /Облекает с суровою миной. /Поплескавши небрежно на личность водой/И о массе подумав при этом,/На колени он пал пред иконой святой, /Пред великого Маркса портретом./"О, великий учитель, - воскликнул С.-Д., - /Ты, чья догма всегда непреложна,/Ты, чья схема навек приложима везде,/Чьи слова изменять невозможно...">. См.: Ильин (Осоргин) М.А. Молитва социал-демократа // Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы. 1918. № 4-6 Апрель-июнь. С. 142.

[10] См.: Бибихин В. Хайдеггер // Знание-сила. 1989. № 10. С. 64; Он же. Дело Хайдеггера // М. Хайдеггер. Время и бытие. М., 1993. С. 4 и др.

[11] Бибихин В. Хайдеггер... С. 61.

[12] Войнович В. Портрет на фоне мифа. М., 2002. С. 109.

[13] Хоружий С.С. Арьергардный бой: миф и мысль Алексея Лосева // Вопросы философии. 1992. № 10. С. 115.

[14] Тарасов А. Долой продажную буржуазно-мещанскую культуру посредственностей, да здравствует революционная культура тружеников и творцов // Альтернативы. 1999. № 3. С. 152.

[15] Клейн Л. Горькие мысли <привередливого рецензента> об учении Л.Н.Гумилева // Нева. 1992. № 4. С. 229, 231

[16] Крюков М.В., Малявин В.В., Сафронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков. М., 1979. С. 8.

[17] Рыбаков Б. А. О преодолении самообмана (по поводу книги Л.Н. Гумилева <Поиски вымышленного царства>. М., 1970) // Вопросы истории. 1971. № 3. С. 153-159.

[18] См.: Russia Mediaevalis. Т. 1. Munchen, 1973. S. 220.

[19] Khazanov A. M. Nomads and the Outside World. 1994. P. XXXIV.

[20] Лурье Я.С. Древняя Русь в сочинениях Л.Н. Гумилева // Звезда. 1994. № 10. С. 171.

[21] Там же. С. 177. Cм. также: Лурье Я.С. История России в летописании и восприятии нового времени // Лурье Я.С. Россия древняя и Россия новая. СПб., 1997.

[22] См.: Соколов В.В. (рец.) Мераб Мамардашвили. Лекции по античной философии. М., 1997 // Философия и общество. 1998. № 1.

[23]Харитонович Д. Современность средневековья // Новый мир. 2000. № 10. С. 207.

[24] Там же. С. 211.

[25] Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. 1991. № 2-3. С. 32.

[26] Там же. С. 32.

[27] Там же. С. 32 и 33.

[28] Свасьян К.А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу // Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. М., 1993. С. 5.

[29] Рашковский Е.Б. Читая Тойнби... // Тойнби А.Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 643.

[30] Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм // Полн. собр. соч. Т. 18. С. 92.

[31] Февр

[32] Там же. С. 95-96.

[33] См.: Семенов Ю.И. Философия истории от истоков до наших дней: Основные проблемы и концепции. М., 1999. С. 130-132, 215-216.

[34] Куряев А.В. Предисловие к русскому изданию // Мизес Л. фон. Теория и история. интерпретация социально-экономической эволюции. М., 2001. С. 5; Родбарт М. Предисловие // Там же. С. 7.

[35] Мизес Л. фон. Теория и история. Интерпретация социально-экономической эволюции. М., 2001. С. 187.

[36] Там же. С. 134.

[37] Там же. С. 116.

[38] Мизес Л. фон. Бюрократия. Запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность. М., 1993. С. 131.

[39] См., например: Современная западная философия. М., 1998. С. 138.

[40] Маркс К. Исповедь // Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М., 1956. С. 275.

Дата добавления: 2015-08-18