Вокруг да около неистинных горизонтов

Мы закрываем газету или выключаем радио, хмуримся и говорим, к примеру, так: надо забрать ребенка из детского сада, не забыть купить хлеба, на улице скользко, туман... В ежеминутности, в ежедневности, по крайней мере, присутствует нечто реальное - экзистенциальная забота о более или менее ритмичном функционировании нашей пустяковой жизни. Но в сообщениях "средств массовой информации" мы не ощущаем ни малейшей реальности. Странное дело: мы читаем или слушаем о "землетрясении в Японии", о "кровавой разборке мафиозных групп", о бомбежках, ножевых ударах, голоде, наркомании, и нас это не особенно трогает. Моя хата с краю, понятно, мир катится в тартарары, тоже понятно. Однако вялостью и сумеречной скукой нельзя удовлетворительно объяснить наше равнодушие к делам мира сего. Проблема в другом: мы либо сомневаемся, либо откровенно не верим прочитанному, услышанному, увиденному на экране телевизора. Можно согласиться только с одним: то или иное событие, вероятно, произошло, раз о нем сообщается. Но все остальное - комментарии, интерпретация, статистические данные - неточно, сомнительно, неверно или просто лживо.

Проблема лжи - одна из центральных в человеческой жизни. Ложь - противоречивый, многоплановый, крайне запутанный психологический феномен. Строго говоря, ее нельзя считать грехом, ибо всякий грех имеет антитезу — добродетель, - а ложь антитезы не имеет. Потому что правда не является антитезой лжи. Это хорошо доказал французский социолог Франсуа Кан в любопытной работе "Опыт возможной философии лжи" (1989), рассуждая о том, что лживость фашизма или коммунизма еще не демонстрирует истинности антифашизма или антикоммунизма,. Ложь это Протей нашего бытия, она принимает любые личины и позы, рассыпается в тысячах бликах правдоподобий. Самый примитивный мотив лжи, как для индивида, так и для группы - автопротекция, самозащита. Франсуа Кан пишет о нашей стране следующее: "Коммунистическая система - одна из идеальных систем самозащиты. Вся информация, выданная властями с 1955 по 1985 год, полностью фальшива... Вся публичная статистика ошибочна, все цифры подделаны, все факты, свидетельствующие о неслыханном процветании, сфабрикованы. Речи вождей? Рапорты чиновников Госплана? Репортажи в прессе? Ложь, ложь и ложь!"

Франсуа Кан поскромничал, сузив размеры и продолжительность царства лжи: во-первых, после 1985 года положение у нас ничуть не изменилось - наши правители, срывая одежды и маски со своих предшественников, не забывали натягивать на себя новые маскарадные костюмы; во-вторых, западные страны никогда не пренебрегали ложью, мотивированной автопротекцией.

Обвинять кого-либо во лжи - опасный и нелепый демагогический прием, поскольку обвинитель, принимая неустойчивую позу правдолюбца, многим рискует. Нельзя негативно оценивать ложь и блеф - мы дышим этой атмосферой и плаваем в ней. Ведь очень трудно понять нашу платоническую любовь к так называемой правде и еще труднее определить ее характеристики. Нельзя сказать правду, ибо "мысль изреченная есть ложь", и это справедливо по многим причинам: мы не знаем, что такое мысль неизреченная и не знаем процессов и законов ее превращения в знаковую систему языка. Мы только чувствуем сложность или практическую невозможность адекватного выражения мысли. Нельзя сказать правду в знаковой системе, так как "обозначающее" связывают с "обозначаемым" контрапунктические отношения, совершенно недоступные пониманию. Могут возразить: ладно, не будем увлекаться такими головоломками, ведь речь идет о правдивости в человеческом общении или в политике и в конце концов о незыблемых научных истинах.

Так.

Начиная с эпохи материализма, позитивистской направленности мышления и тенденции "объяснения снизу", под "истиной" и "правдой" стали понимать нечто малопривлекательное. "Вот она, истина" - воскликнул Парацельс (XVI в.), когда из пепла белой розы медленно расцвела роза пурпурная. Магия. Те же слова произнес Либих (XIX в.), разглядывая минеральный порошок, с помощью коего он получил отличный урожай огурцов. Наука. Девятнадцатый век много занимался разоблачением лжи и блефа, в его литературе появилось много слов, занявших достойное место в демагогическом жаргоне нашей эпохи: лицемерие, фиглярство, позерство, фальсификация и т. п. Разумеется, "тьмы низких истин нам дороже, нас возвышающий обман". В процессе разоблачения этого самого обмана предполагалось постепенное открытие... правды. Основное качество подобной правды - неприглядность... На самом деле, за широким филантропическим жестом просвечивает расчетливая алчность, за деликатным ухаживанием - звериная похоть, за кокетливой улыбкой - оскал черепа. Люди в данной перспективе представлены сборищем эгоистов и хищников, которые стыдливо прячутся за колоритным облаком напыщенных фраз и возвышенных стремлений. Но, тем не менее, надо говорить правду и только правду, "кто лжет, отрекается от себя", - сказано у Бальзака в "Отце Горио". Безобразие, болезнь, смерть, нищета, старость - все это радикально и правдиво; красота, богатство, юность, здоровье отдают червоточиной, румянами, фальшивыми деньгами.

Легитимна ли такая точка зрения? Вряд ли.

Женщина, усталая после рабочего дня, подходит к зеркалу, стирает следы туши и губной помады, всматривается в свое измученное лицо. Вот она, правда? Ничего подобного. Антикомплимент, неприятная ложь, ведь зеркало — такой же генератор иллюзий, как любовь или тщеславие. Индивиду, который сам себе не нравится, трудно удержаться от соблазнительного уничижения: ну и рожей Господь наградил, мерзок я и подл, греховней меня, почитай, и на свете нету... Где же истина, правда? Посередине, как любят утверждать? Но эту середину невозможно зафиксировать, это мертвая зона, проходя через нее, индивид растворяется в толпе, теряя себя самое. Что же считать правдой? Вариантов здесь маловато. С точки зрения позитивистов, кожа, кости, дарвиновская обезьяна плюс рациональность, плюс экономические законы, словом, материальный субстрат.

Однако дальнейший поиск правды в этом направлении приводит к неопределенности, ибо материальная структура размывается, распадается во "множестве, неразличимости, бессвязности" (признаки возрастающей материальности по Николаю Кузанскому) точно так же, как индивид пропадает в толпе. Никаким термином, никакой цепью терминов нельзя характеризовать толпу: назвать ли ее "прогрессивным человечеством", или "бандой оголтелых мародеров", или "общественным мнением" - смысла ей это не прибавит.

Тогда, что тогда?

Следует ли искать правду в индивидуализме, в ситуации человека, который противопоставляет себя толпе? Он пытается прочувствовать силовые линии, эманирующие из его неведомого центра, уяснить свою внутреннюю расположенность и предрасположенность, идею своего бытия, дабы, соответственно с этим, ориентировать свою жизненную активность. Но какой бы ориентир он не избрал, ему в любом случае придется убить марионетку в себе, разорвать все связи с толпой. Имеется в виду не только отчуждение от общепринятых желаний, стремлений и цепей, но и отказ от культурных и научных догм, несмотря на их безусловную, казалось бы, очевидность. Здесь необходимо принять героическое решение, поскольку общество, равно как и дьявол, не прощает полуконформизма, относительной продажности. Это поиск внутренней правды, страшный путь одинокого мистика, ибо "душа - тайная цитадель в сокровенной глубине человеческого существа" (Майстер Экхарт).

Как согласиться с такой постановкой вопроса? Проблема лжи вполне легитимна в политике, экономике, человеческих взаимоотношениях, но ведь существуют очевидные, общие для всех истины. Только фанатик станет отрицать таблицу умножения или защищать концепцию плоской и неподвижной земли. Значит ложь - явление не тотальное, и есть области, где она просто исключена.

В основе любого высказывания о мире, в основе любой науки присутствует теоретический момент, априорная константа. Диапазон этих "моментов" довольно широк - от сомнительных и спорных до совершенно незыблемых, как то: прямая, линия, круг, числовой ряд. Если бы удалось доказать универсальность априорных констант, то можно было бы ассоциировать ложь и незнание с периферийной темнотой, вполне подвластной свету первичных истин. В этой уверенности пребывали восемнадцатое и девятнадцатое столетие. Кант даже расширил априорную универсальность до категорий мышления и этических постулатов. Наше время рассеяло эти надежды, уподобив лучи Просвещения блуждающим огням. Анри Пуанкаре выявил относительность математических аксиом, но главный удар по универсальности априорных констант нанесли антропологи и энтографы. Клод Леви-Строс, изучая жизнь примитивных племен, привел массу примеров иной, отличной от европейской, структуры мышления. Оказалось, что при отсутствии в сознании многих туземных племен таких понятий как точка, прямая пиния, числовой ряд и т. п., при полном непонимании наших представлений о пространстве и времени, там наличествуют очень сложные априорные доминанты. Поскольку белые люди не решились отнести туземцев к животному царству, им пришлось распрощаться с идеей универсальности собственных априорных понятий, равно как и с идеей прогресса научных знаний. Стало ясно, что Птолемей оперировал иными априорными константами, нежели Галилей. Что имелось в виду на заре новой эры под "центром" и "неподвижностью"? Почему Птолемей, зная гелиоцентрическую идею Аристарха Самосского, создал свою систему? Какую, собственно говоря, "землю" он подразумевал? Планету, мать-богиню, космогонический элемент? Игнорируя коннотации главных понятий, трудно оценить смысл и метафизическую значимость его системы.

Итак, эволюция общественного сознания, диалектическое развитие научной мысли, поступательный ход от меньшего совершенства к большему - иллюзия и самообман. Эпохи, социальные аггломерации, научные, политические и культурологические системы - все это переплетается в сложном контрапункте, образуя тот или иной угол, вспыхивая в невидимом и вновь пропадая в нем. При таком положении дел нельзя представлять истину как нечто постоянное и надежное, и нет резона искать точку опоры в прошлом, поскольку там всегда можно оную найти. Современный английский философ Герберт Керр высказался на эту тему следующим образом: "Факты не похожи на рыб в корзине торговца, а скорее на рыб в необъятном океане. Улов историка зависит не столько от случая, сколько от выбранного места и снаряжения. В принципе историк находит именно те факты, которые желает найти" ("Что такое история?", 1975).

Следовательно, "истинность" или "ложность" не является атрибутами логических посылок. Научная теория, система ценностей, мода, школа в искусстве создаются на эвристических гипотезах и держатся на энергии разнородных прагматических синдромов. Почему же нас столь болезненно мучает антиномия правды и лжи? Проблема лжи, изначально бессмысленная в искусстве и неактуальная в науке, остается в этике живой и неразрешенной. Этика - единственное, что осталось от религии, и мы цепляемся за этот обломок, так как страшимся свободного плаванья в океане бесконечных вероятностей. Этика связует в единую структуру тонкую психическую материю нашего "я" и позволяет отыскать "родственные души", спасая от неизбежной самоизоляции. Вне этических параметров самые дикие выверты и чудовищные преступления сразу утратили бы всю свою колоритную напряженность, и новое миропонимание, где земля - только пылинка в бесконечности, засияло бы во всей своей угнетающей стерильности. Душа, которая, согласно Аристотелю, формирует и совершенствует тело и эмоциональность, не терпит измены, то есть лжи самой себе. Поэтому столь акцентирована в нашу эпоху проблема конформизма - современного синонима "гибели души". Но это сугубо личное дело, ибо время коллективных этических парадигм миновало вместе с "национальным самосознанием".

Поэтому любая ламентация касательно утраты "духовности" и "понижения культурного уровня" нелепа и анекдотична, равно как и любая апелляция к "историческому опыту", "правам человека" и прочим демагогическим шедеврам французской революции.

Когда исчезает индивидуальная этика, связующая эмоции в более или менее гармоническое целое, неуправляемая энергия этих эмоций требует беспрерывного утоления, удовлетворения. Постоянный страх нечто потерять и постоянное желание нечто приобрести диктуют конформистскую манеру поведения, так как страх и желание характеризуют ложь во всех ее модификациях. Более того, свободные эти эмоции принуждают нас к ежедневному и ежечасному действию. Действие. Экзистенциальная категория, которая почти полностью вытеснила досужее размышление, созерцательность, мечтательность. Мир более не пейзаж, мир - "окружающая действительность", методическая суматоха, завод. Само собой, фактор времени обретает убийственную агрессивность, его постоянно не хватает, "нет времени" задуматься даже о близком прошлом или сколько-нибудь далеком будущем. Отсюда полное пренебрежение к истории, из которой суетливо вырываются какие-либо "примеры", долженствующие украсить воинственный нарциссизм удачливых предпринимателей и политиков. "В начале было дело" - сказал гётевский Фауст, и основатель прагматизма, Чарльз Пирс, возвел это в главную жизненную максиму: "Сначала действие (прагма), потом результат. Ошибки исправляются по ходу дела. Действие прежде всего" ("Как нам прояснить наши идеи", 1878). Это и есть априорная константа "действительности", в истинности коей усомниться нельзя. "Действительность— демон Европы, - писал Готфрид Бенн в 1955 году. - Устои, основы рассыпались, остались вероятностные отношения и функции; дикие, беспочвенные утопии; гуманитарная, социальная, пацифистская макулатура, через которую тянется некий процесс в себе; экономика как таковая - смысл и цели нелепы и фантастичны... и на всем этом расползается флора и фауна деловой монады и под всем этим ползут вероятностные отношения и функции".

Целое придает организму новое качество. Это качество невозможно найти ни в составляющих, ни в комбинациях этих составляющих. Когда целое - идея и принцип - уходит из организма, его составляющие принимаются враждебно, разрозненно и беспрерывно... действовать. Таков modus vivendi современной цивилизации.

Реклама функционирует независимо от товара, полицию заботит, прежде всего, собственная безопасность, кабинеты не устают тешиться "оружием массового уничтожения", "благом человека" и прочими игрушками, композиторы предназначают музыку для ушей своего клана, информаторов менее всего беспокоит достоверность информации... И они правы, поскольку ложь не имеет антитезы. Проверить какие-либо сведения нет ни малейшей возможности, так как массовая цивилизация всегда оперирует большими цифрами. Скажем, какой-нибудь премьер оглашает сумму военных расходов, которую его недостойные предшественники скрывали от народа. Насытит ли точная цифра миллиардов или триллионов любопытство обывателя? Ни в коей мере. Он просто почувствует, что обман имеет антитезой... другой обман.

Но здесь интересно следующее: откуда взялась эта детективная мания проверки предположительно ложных данных с цепью выяснения истинной ситуации? Проверить можно работу механизма, но не "истинную подоплеку" каких-либо деклараций, происшествий, событий. Столь ценимый прагматиками детерминизм, один из "теоретических моментов" цивилизации "действительности", более или менее пригоден только для разработки и эксплуатации механических систем, но совершенно бесполезен для объяснения жизненных коллизий. Причины и следствия события, сколь остроумно они бы не исследовались post factum, не имеют отношения к событию. Оно творится мгновенно, и поле его интерпретаций бесконечно.

Понятно, что в цивилизации, не объединенной никаким "целым", не оживленной никакой "душой", одна интерпретация стоит другой, и ее характер зависит от планов и возможностей авторов. И здесь возникает следующий парадокс: эти авторы столь же мало "знают правду" о событии, как и те, на кого рассчитана информация. Поэтому информаторы и потребители информации движимы порывом тотального недоверия.

Отсутствие сколько-нибудь приемлемой верификации, общее или частное сомнение - климат, в котором мы существуем. Эманация недоверия исходит от нас самих, поскольку мы не верим, что наше "я" - дух, душа и тело - есть нечто единое, организованное внерационально, равно замкнутое и равно открытое. Мы полагаем, что надо бежать к врачу при болезненных симптомах, спрашивать совета в затруднительном положении, короче говоря, мы полагаем, что кто-то другой нас вылечит, научит уму разуму, растолкует загадку жизни и смерти. И однако этому другому мы тоже не очень склонны доверять. Лишенные оси индивидуального бытия, мы барахтаемся на общечеловеческих волнах и слушаем биение беспокойного моря там, в одиночестве.

Дата добавления: 2015-08-05