Первый сон Максима Амелина

Невообразимых размеров гроб посреди Красной площади цепью огорожен, и людей через специальный вход, где два омоновца с автоматами стоят, пропускают. Люди, в основной массе пожилые, но есть и молодые, кладут четные гвоздики и через другой специальный выход уходят. Просто гора цветов. Венки с траурными лентами. Свинцовое небо. Возможно, осень. Через весь гроб тоже огромная траурная лента, ветер треплет ее, прочесть надпись почти невозможно. А на крышке гроба что-то вроде трибуны установлено. Пасмурно, повторюсь, вроде даже накрапывает чуть-чуть, зябко. И вдруг омоновцы вход собой загораживают, и сначала тихо, а потом громче и громче - музыка. Толпа, заполонившая площадь, смолкает прямо пропорционально росту музыки. Музыка поднимается до самого неба и, заполонив собой все, внезапно прекращается. Наступает полнейшая тишина. Максим Амелин идет по гробу к трибуне, глухие шаги его слышны даже в последних рядах. Подходит к трибуне и поднимает правую руку. Ода, - говорит он без микрофона, но голос его могуч, - ода на смерть "Нового мира". Держит паузу. Читает. Легкие всхлипывания народа переходят в откровенные рыдания, сливаются в общий плач. Дочитывает. Поворачивается, чтоб идти назад, но дорогу ему преграждает заплаканный Солженицын с черной плоской коробкой в руках. Открывает, достает и надевает Максиму Амелину на голову лавровый венок. Публика рукоплещет, снова играет музыка. Его уже несут куда-то на руках. Гроб утягивают с площади танками. Девочку задавили, - кричат где-то, - девочку. Он оглядывается и видит в толпе маленькое лицо знакомого критика. Молодец, - кричит ему старичок-критик, - цезуру выдержал, выдержал цезуру!

Тем не менее Голландия скучна, они, голландцы, добывают электроэнергию посредством ветровых мельниц. Это, конечно, экологично, но, черт меня дери, как скучно! Это, - говорит мне мой переводчик, словацкая девушка Ева, - очень экологично! А мне, - говорю, - плевать, Ева, на экологию, у меня других забот полно. Ты, - говорит Ева, - как я думаю, волнуешься сейчас, как и каждый русский, что у вас новый президент? Вот уж, Ева, - говорю, - что меня не волнует, так это. О, - улыбается Ева, думая, что попала в точку, - ты расстроен событиями в Чечне? Нет, - говорю по-английски, - мне просто все обрыдло. Ева сделала большие глаза и посоветовала мне идти в свой номер, а там лежать и читать Библию до тех пор, пока не полегчает. Библия… Что Библия? - подумал я. Эта безусловно Книга книг помогает поддерживать душевное равновесие тем, кто его уже достиг. От депрессняка, скотского настроения и дикого похмелья Библия не спасает. Эти недуги врачуют другими книгами. Например, и это проверено не только мною, книгами Юза Алешковского^[89], которые обладают какой-то волшебной силой - один приятель рассказывал мне, что Алешковский спас его от смерти, то есть натурально, человек пролистал "Руку" и решил не вешаться. Вот уж лет десять по городам и весям России ходят прилизанные европейские мальчики, беседуя с прохожими о Христе. Благое вроде бы дело, но что-то не ощущается подвижек к лучшему, пусть небольших, что-то не стали люди добрее. Полагаю, если бы по тем же городам и весям вразвалку прогуливались ребята в рубахах с засаленными воротниками и базарили с народом за Алешковского, раздавая на халяву его брошюры, не прошло бы и пары-тройки лет, возродилась бы, восстала из праха Россия. Я это вам серьезно говорю. Без, что называется, дураков. Пришел в отель, позвонил отцу. Договорились осенью железно ехать на курганские озера, если все будет нормально. Позвонил Олегу Дозморову. Как, - спрашиваю, - дела? Да все нормально, - говорит, - Рябоконь вот опять запил. Случилось что-то? - спрашиваю. Да нет, - говорит Олег, - вроде как без повода запил.

Повод, так или иначе, был. В этот день Дима проснулся чуть раньше обычного, чтоб посмотреть по телику местную передачу "Криминал". Дима не любил все эти разборки, бытовуху и изнасилования, передачу же смотрел по причине того, что вел ее его однокурсник. В универе вместе учились, - говорил Дима. Лежит Дима на диване, смотрит телик, где дружок его возмущенно говорит о росте проституции в Екатеринбурге, вскользь сообщая, что в Юго-Западном районе девочки берут сорок-пятьдесят рублей, ровно на дозу плохого наркотика. Так ведь я живу в Юго-Западном, подумал Дима. Что такое пятьдесят рублей в наше время? Валера мне вчера полторы косых отвалил. Дима оделся поприличнее и вышел на улицу. Теплынь на улице, благодать, мужики на голубятне какой-то херней страдают, приколачивают что-то. Подошел к какому-то наркоману, спросил насчет девочки. За десятку наркоман пообещал привести прямо на дом. Только деньги потом, - сказал Дима. Вернулся домой, стал ждать. Вдруг телефон. Да, - говорит Дима, - слушаю. Старик, - говорит ему Рома Тягунов, - о твоей книге в "Новом мире" написали! Как? - спрашивает Дима, не веря такому счастью. А вот, - говорит Рома, - где все книги, вышедшие за год, перечисляются, есть и о твоей: Д. Рябоконь, стихи, издательство Уральского университета, понял? Дима от волнения и радости начинает заикаться и, заикаясь, говорит: давай-ка, Ромыч, ко мне, журнал тащи, обмоем это дело, литруха с меня, да, возьми на закусь чего-нибудь, у меня только лапша китайская. Ромыч, живущий двумя этажами ниже, приходит с журналом и шпротами. Дима бежит за водкой и прибегает, вытирая рукавом пот со лба. Ну, за твой успех, Дима! - поднимает тост Рома. Выпивают. Ну, Дима, - говорит Рома после второй, - я побежал, дела, Дима, сам знаешь, и рад бы, но дела. Дима Рябоконь остался один на один с "Новым миром" в двухкомнатной квартире. Круто, размышлял Дима, заметили, значит, суки, заметили, хер теперь позволю Дозморову разговаривать со мной покровительственным тоном, надо стихов им выслать, чтоб напечатали, круто будет - стихи в "Новом мире". Тут в дверь Рябоконя резко постучали. Рябоконь открыл. Впереди стоял наркоман, а за спиной его пряталась небольшого роста девица. Чего? - спросил совершенно пьяный Рябоконь. Давай десятку, - сказал наркоман, - с Юлей после рассчитаешься. Чего? - угрожающе повторил Рябоконь, - да это она мне пусть платит, ты хоть знаешь, с кем разговариваешь, сопляк? Девица выскочила из-за спины наркомана и быстро-быстро застучала каблучками по лестнице. Наркоман, недоумевая, тормозил: дядя, ты чё буровишь, ты попутал меня с кем-то, что ли? Вон! - орал Дима, - к ебаной матери, чтоб духу твоего здесь не было! Наркоман ушел. Дима допил остатки водки и спустился на улицу. Вы на хуй здесь голубятню построили? - спросил он, задрав голову. Те сначала перестали стучать молотками, потом спустились по лестнице на землю, подошли очень близко к Диме и нехотя стали его бить.

"Боря, двадцать три / года это так / много, что смотри, / скоро будешь как / Лермонтов, а там, / словно Александр / Пушкин, а потом / вовсе будешь стар. / Что тебе сказать? / Не волнуйся. Пей / в меру. Завязать / вовремя успей. / Муз не забывай. / Впрочем, и они / бляди… Ну давай, / бог тебя храни". Эти стихи подарил мне на день рождения Олег Дозморов. Два года прошло с тех пор. Два года назад кончилось золотое время, когда мы писали друг другу послания в духе Дениса Давыдова, называли друг друга поручиками и упивались шампанским. Например, едем куда-то в поезде, Олег смотрит в окно и туповато-многозначительно сообщает: нищета, поручик, вот бич нашей родины! Попутчики решительно не понимают, что происходит. Я звоню Олегу и приглашаю к телефону поручика Дозморова, предварительно поинтересовавшись: не почивают ли и в каком нонче духе? Вон, идет твой поручик, хохочет… - говорит мама Олега. Мы обсуждали женщин, надувшись играли в преферанс, собирались издавать литературный журнал с виньетками и выебонами типа "Журнал такой-то, такой-то нумер за такой-то год. Посвящается любительницам и любителям отечественной словесности поручиками такого-то полка, расквартированного там-то и там-то, Дозморовым и Рыжим". Два года прошло с тех пор, Олег, а кажется, двадцать. Куда все подевалось? Что стало с нами? Почему господин в зеркале думает о смерти чаще, чем о жизни. Бреется брезгливо и думает о смерти. Почему стало плевать на то, во что ты одет? Где стрелочки на брюках? Что за перья и нитки на пальто? И что это за турецкая дрянь у меня на ногах, я всегда носил минимум "Саламандру"? Мы предпочли вымыслу реальность, я во всяком случае, а реальность что, вот она такова. Она серьезна до глупости, она сидит с тобой в кафе в виде Оли Славниковой^[90] и говорит, что обязательно надо печататься в "Новом мире", потому что это престижно, или вдруг, превратившись в редактора одного поэтического альманаха, назидательно объясняет: говорить о Довлатове как о серьезном писателе просто смешно! Реальность предлагает сыграть по-крупному. И как бы ты хорошо ни передергивал, эта дрянь передергивает лучше. Я проиграл несколько деревенек, поручик, но, черт возьми, я отыграюсь, в один прекрасный день я оставлю этих ребят без штанов. Слово офицера.

Выпив двести, он вроде пришел в себя, злоба постепенно схлынула, и Дима без особого наслаждения выслушивал разнообразные варианты мести, предлагаемые ему Тягуновым. Тягунов сначала предлагал всякую ерунду вроде спалить ночью голубятню, подпилить лестницу, короче какие-то детские штучки, но мысль его работала. Наконец Рома подошел к телефону, набрал какой-то номер и проговорил в трубку следующее: Юрий Максимыч, тут Рябоконя обидели, вышли своих ребят, да, можно и меньше, да, по тому же адресу. Ты куда звонил, в "Мрамор"? - ужаснулся Рябоконь. Ребята приехали на желтом небольшом автобусе с горизонтальной черной полоской. Один побежал за Димой, трое сели на скамеечку возле голубятни, водитель разделся до трусов и, прихватив замасленное одеяло, полез загорать на крышу. Мужики-голубятники, почуяв неладное, перестали пилить и ушли внутрь голубятни, закрыли дверь. Через некоторое время из подъезда вышли Рома с Серегой, потом Дима. Э, - крикнул Серега, - э! Мужики открыли дверь, высунулись. Это вы, что ли, те двое, что весь район в страхе держат? - спросил Серега. Нет, - ответили мужики, - не мы. А кто вчера человека избил? - спросил Серега, - тоже, что ли, не вы? Так мы ж не знали, - ответили мужики, - что это ваш человек. Незнание закона, - сказал мужикам Серега, - не спасает от ответственности. Мужики молчали. Серега тоже молчал. Заговорил Рябоконь. На хуй вы меня избили? - спросил Рябоконь. Так мы ж, блядь, не знали, что ты их человек! - сказали мужики. По мне, блядь, не видно, что ли, что я не сам по себе, я, что ли, блядь, на лоха похож? - спросил Рябоконь. Мужики задумались. Рябоконь продолжал: так неужели, блядь, не понятно, что если вы меня избили, то неприятности у вас будут? Понятно, - сказали мужики. Так а на хуя, блядь, вы себе неприятности наживали, когда меня били? - спросил Рябоконь. Хороши вы, мы видим, пиздоболить, - сказали мужики, не выдержав напряжения, - уебывайте на хуй отсюда. Трое, что сидели на скамейке, встали, водитель слез с крыши, кинул на сиденье одеяло и стал одеваться. Одевшись, достал из-под сиденья "Калашникова" и сразу дал продолжительную очередь поверх голубятни. Первое предупреждение! - сказал Серега и с остальными направился к автобусу. Рома пошел домой, а Дима так и остался стоять. Потом залез по лестнице в голубятню - мужики сидели, обняв колени руками, лица их были искажены ужасом.

Приехали как-то с Олегом Дозморовым в Петербург на конгресс, посвященный скольки-то-летию со дня рождения одного из культовых российских сочинителей. Я, как всегда, ухитрился улизнуть, а Олегу Рябоконь навязал-таки увесистую пачку своих собственных книг. Кушнеру, - сказал Рябоконь, - дай пару экземпляров обязательно, ну и если кого влиятельного там увидишь… Что мне с ними делать, - говорил Олег, - блядь! Первые два экземпляра подарили А. Пурину, нашему давнишнему приятелю, который зашел к нам в номер с человеком, похожим на мышь, каким-то телеведущим, и этому самому телеведущему. Таким макаром и разошлись книжечки, один экземпляр остался. Куда девать? И тут Олег мне напомнил, что я имею честь состоять в товарищеских отношениях с любовником ответственного секретаря одного толстого питерского журнала, посредственным сочинителем, но весьма добрым малым. Я сказал, что нет проблем. При этом разговоре присутствовал Саша Леонтьев, он-то и предложил не только подарить, но и подписать, типа от Рябоконя - такому-то. Потупее, - сказал Дозморов, - но трогательно. Саша подписал. "Дорогому (имя в уменьшительно-ласкательном качестве, фамилия), чьими стихами я всегда наслаждаюсь с удовольствием. Ваш Дима Рябоконь (размашистая подпись, число, домашний адрес)". Я подарил. Через месяц Дмитрий Рябоконь получил письмо. Письмо пахло дамскими духами и имело следующее содержание:

Милый Дима!

Благодарю Вас за книгу Ваших стихотворений, я тронут. Книга очень хорошая - за нарочитой грубостью сюжетов и лексики угадывается по-женски нежная душа. "Душа ведь женщина!", помните, как замечательно это сказано у О. Мандельштама.

Представляю, как трудно такому тонкому человеку, как Вы, жить в глухой провинции, как сложно писать стихи, как почти невозможно найти человека, который бы относился к Вам с теплотой и пониманием.

Но не опускайте руки, пишите. Пишите, Дима, и, умоляю Вас, высылайте мне, а будет возможность - приезжайте сами.

Очень жаль, что в книге нет Вашего фото.

Обнимаю Вас.

Ваш такой-то. Подпись. Число.

Это, - говорил Рябоконь по телефону Олегу Дозморову, - я просто охуел, когда прочитал, просто прихуел даже. Так ты же, - говорил Олег, - сам просил всяким влиятельным твои книги раздавать, а тут любовник ответственного секретаря, солидол. Тоже педераст, что ли? - спрашивал Рябоконь. Ну, - говорил Олег, - не знаю, если у него есть любовник, так как? Борис, я, короче, на тебя в обиде, - звонил мне Рябоконь, - на хуй вы мои книги в Питере всяким педерастам раздали? Что-то промямлив, я вдруг вспомнил, что одну книгу Рябоконя Олег отдал Сергею Костырко с просьбой упомянуть при случае. Парню будет приятно, - сказал Олег. Вспомнил я этот эпизод и сказал Рябоконю: так это все Дозморов, а я твою книгу человеку из самого "Нового мира" отдал, приколись! А, - сказал Рябоконь, - спасибо. Но вдруг спохватился. Так ведь, - сказал, - ты же не взял мои книги, Олег взял. Ну, - я хлопнул себя по лбу, - я, короче, специально купил в магазине перед отъездом. Явная ложь, но Рябоконь все же сделал вид, что поверил, еще раз поблагодарил.

Олег положил трубку и, тоже подумав, что вряд ли бы Рябоконь запил без причины, пошел открывать входную дверь. О, - сказал Олег, - какими ветрами! В дверях с торбою через плечо стоял поэт из Нижнего Тагила Василий Туренко^[91]. Я из Нижнего Тагила, - сказал Туренко, - только что, привет, Олег. Стали пить чай. Олег, - сказал Туренко, - у меня книга вышла. В Тагиле, что ли, - спросил Олег, макая сушку в чай, - как называется? Нет, - сказал, волнуясь, Туренко, - в Челябинске. Он покопался в торбе, которую положил у ног, и достал белый прямоугольник. Вот, - сказал Туренко, - Кальпиди издал. Олег повертел книгу, полистал, прищурясь, прочитал название, потом пожал руку Туренко и сказал: поздравляю, хорошая книга. Как название, - спросил Туренко, - а? Хорошее название, - сказал Олег, - "Вода и вода", хорошее название для поэтической книги. Да, - сказал Туренко с гордостью, - Кальпиди придумал. Правильно, что Кальпиди издательской деятельностью занялся, - сказал Олег, - сколько он с тебя содрал? Туренко заволновался. Сколько? - еще раз спросил Олег. Спонсоры оплатили, - хмуро отвечал Туренко, - а почему правильно, что Кальпиди издавать книжки стал? Потому что он не поэт, - сказал Олег. А кто поэт, - опустив, а потом резко подняв голову, спросил Туренко, - Рыжий, что ли? Да, - сказал Олег, дожевывая очередную сушку, - Рыжий. Рыжий, - сказал Туренко, - это совок в худшем его проявлении, это такое говно, что… Стоп, Володя, - сказал Олег, - я этого не слышал, ты этого не говорил. Слушай внимательно, - сказал Олег, разламывая сушку, - учредили новую премию, "Мрамор" называется, я в жюри, могу тебя рекомендовать. Кто еще в жюри? - побледнев, спросил Туренко. Еще, - сказал Олег, - пара писателей и Рыжий, последний имеет немалый вес, во всяком случае его слово что-то значит. Так, - краснея, спросил Туренко, - надо ему книгу подарить? Да, - сказал Олег, - обязательно, подпиши только как-нибудь черт его знает эдак, он лесть любит. Туренко полез в торбу, спрашивая о материальной части премии. Стела из белого мрамора? - как бы переспрашивал он, подписывая. Ага, - подтверждал Олег, - в виде раскрытой книги. Занятно, - бормотал Туренко, подписывая, - очень занятно. На открытии будут присутствовать Евтушенко и, пожалуй, Маркес, - говорил Олег. Он сидел спиной к окну, выходящему, если так сидеть, прямо в небо. Маркес! - восхитился Туренко, положив перед Олегом книгу. Да, - отвлекаясь на сушку, кивнул Олег, - они с Евтушенко друзья с шестьдесят второго…

Дата добавления: 2015-08-05