К бессмертной возлюбленной 19 страница

Таких похорон Вена еще не знала. 29 марта, казалось, весь город выплеснуло на улицу. На несколько километров разлилось море голов. В нем утлым суденышком затерялся черный катафалк, запряженный четверкой коней. Люди, прорвав цепь солдат, спешно вызванных из казарм Стефаном фон Брейнингом, оттерли от гроба близких и друзей – брата Иоганна, его жену и падчерицу, мать племянника, Шиндлера, Хольца, Брейнинга.

Многоголосый гул толпы заглушал артистов придворной оперы, исполнявших траурные мелодии.

Процессия, растянувшись до самых городских ворот, медленно двигалась по улицам Вены. А народ все прибывал.

– Кого хоронят? – недоуменно спросил какой-то приезжий, пораженный неслыханным скоплением народа.

– Генерала от музыки, – ответил ему простой человек с венской улицы.

Хоронить Бетховена вышла вся Вена. За гробом шел народ и, смешавшись с ним, лучшие писатели, музыканты, артисты столицы, цвет Австрии – Грильпарцер, Раймунд, Ленау, Шуберт, Зейфрид, Умлауф, Гуммель, Аншютц.

В многотысячной толпе, провожавшей Бетховена в последний путь, не было только императора, эрцгерцогов или кого-либо еще из членов августейшей фамилии. Двор не мог простить и мертвому Бетховену его популярности.

Когда после долгих часов пути процессия достигла загородного, затерянного в полях и лугах Верингского кладбища, толпа замерла перед оградой. Люди, скорбно притихнув, слушали. А их обнаженные головы пригревало весеннее солнце, стоявшее в радостно-голубых небесах.

Люди слушали речь, произносимую над гробом Бетховена. Ее сочинил Грильпарцер, а читал Аншютц – прославленный и любимый актер Вены. Власти запретили произносить речь на могиле, поэтому он выступал у входа на кладбище.

«Кто может считать себя равным ему? – гремел зычный голос Аншютца, и люди, как самой волнующей проповеди, внимали звонким и проникновенным словам. – Подобно тому как кашалот стремительно переплывает моря, так и Бетховен облетает владения своего искусства. От воркования голубки до раскатов Грома, от изощреннейшей комбинации чисто техническими средствами до края пропасти, где на смену мастерству художника приходит безудержный каприз разбушевавшихся стихийных сил, – всюду он проник, всем овладел. Тот, кто придет после Бетховена, не сможет следовать по его пути, он должен будет начинать сызнова, ибо его предшественник, Бетховен, останавливается лишь там, где предел искусства».

С той поры прошло полтора века. Но время, всевластное над людьми, оказалось подвластным Бетховену. Он подчинил жестокое и скупое на благости время, и оно оказалось бессильным перед ним.

Больше того: он принудил время покорно служить ему. И сто пятьдесят лет спустя Бетховена играют и чтят в тысячу крат больше, чем при его жизни.

Бетховен покорил не только время, он покорил и пространство. Еще при жизни он легко и свободно перешагнул границы своей страны. А сейчас нет уголка на земном шаре, где не звучала бы его музыка. И нет образованного человека, который бы не знал Бетховена и не любил его.

В свое время Бетховен мечтал о тех днях, когда «музыка станет национальным достоянием». В наше время его музыка стала достоянием интернациональным. И это не поэтическая метафора, а сухой и непреложный факт.

России Бетховен полюбился издавна. Именно в Петербурге 6 апреля 1824 года, за год до того, как венцы услышали Торжественную мессу в отрывках, она была впервые в истории исполнена целиком. Еще с тридцатых годов прошлого столетия бетховенские симфонии стали неотъемлемой частью репертуара русских оркестров. Бетховену посвятили восторженные, гениальные по своей глубине и проникновенности статьи такие славные умы музыкальной России, как В. В. Стасов и А. Н. Серов. Его творчество с благоговением изучали и перед ним преклонялись такие титаны русской музыки, как Глинка и Чайковский. Его произведения вдохновенно исполняли такие замечательные музыканты, как Балакирев и Рубинштейн.

Но воистину грандиозного размаха любовь к Бетховену достигла в наше, советское время.

Величайшую радость Бетховен испытывал тогда, когда радовал других. А наивысшим счастьем считал – доставлять счастье ближним. «С детства моей самой большой радостью и удовольствием была возможность что-либо делать для других», – признается он в своем письме. Бетховен потому так и любил музыку, что видел в ней «столь необходимое для счастья народов искусство».

И как благородный завет художникам всех времен и народов звучат его чудесные слова, обращенные к маленькому Листу, посетившему его на самой заре своей артистической деятельности; они, эти крылатые слова, – девиз всей жизни и всего творчества самого Бетховена:

– Нет ничего прекраснее, чем приносить людям счастье и радость!

ЭПИЛОГ

Было это в декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года. В преддверии благословенного года сорок пятого. Еще ярились морозы, жгучие и безжалостные, особенно в горах Словакии, где мы тогда воевали.

Но в воздухе уже веяло весной – благостной весной Победы.

Ее приближение чувствовалось во всем. И в том, что все чаще играла «катюша»; ее могучий голос, подобно весеннему грому, грохотал в низком небе, и раскатистое горное эхо радостно подхватывало его. И в том, что все реже раздавался немыслимо пронзительный скрежет «ванюши», шестиствольного немецкого миномета, прозванного нашими солдатами также «ишаком». И в том, что пленные немцы, или, как в ту пору их называли, «фрицы», с каждым днем выглядели все ободраннее, а наши «младшие» и «старшие» лейтенанты щеголяли в шинелях, перешитых доморощенными полковыми или батальонными портными на офицерский манер, а вместо шапок-ушанок носили лихие кубанки. И в том, что солдаты все чаще поговаривали о доме, и не так, как говорят о чем-то очень далеком, а как о близком и достижимом, что вот-вот должно явиться в твою жизнь и заполнить ее всю, до отказа.

Но война еще шла. Фронт жил своей огромной, беспощадной, несмолкаемой жизнью.

В тот декабрьский вечер на западе, где только что угасло кровавое зарево заката, темно-лиловое небо прострачивали разноцветные стежки трассирующих пуль. Тяжело, с надсадой бухали вдали орудия.

Я подошел к небольшой словацкой деревушке. Она уже была видна с последнего перевала, до которого удалось добраться после долгого, тяжелого и мучительного пути.

И эта жалкая, растерзанная войной деревня казалась желанным приютом отдохновения. Там были люди – после безлюдной дороги в горах. Там было тепло – после лютого холода, впивающегося сотнями жал в нос, щеки, подбородок и даже веки. И, главное, там была цель, которую я чуть ли не целый день стремился достигнуть.

В горной деревушке находились артиллерийские разведчики. У них-то мне и надо было побывать.

Разведчиков я разыскал быстро. Среди нескольких домов, от которых остались только темные скелеты стен, найти один, ненароком уцелевший, оказалось нехитрым делом.

Когда я вошел в тесноватую комнату, меня обдало спасительным теплом. В углу стояла высокая железная бочка, в каких возят бензин. В ее передней стенке было вырезано отверстие. В нем причудливо вилось пламя. Дымовая труба, сбитая из больших консервных банок, была раскалена докрасна. С банки на банку весело скакали золотистые искорки. В комнате повисла полутьма вперемешку с дымом. Два окна были заколочены фанерой и досками, третье – завешено пятнистым, как ягуарова шкура, маскхалатом.

А впереди, у стены, тревожно мигая, то сходясь, то расходясь трепетным кружком, горел ярко-зеленый глазок.

У радиоприемника собрались разведчики. Кто примостился на скамье, кто присел на корточки, кто просто улегся на полу.

На мой приход они не обратили внимания – только кое-кто мельком оглянулся, кивнул и снова повернул голову к приемнику.

Это было странно. С разведчиками я был знаком давно, еще с Белгорода. Я часто и подолгу бывал у них, и нам не раз приходилось делить радости и горести военного житья-бытья. Совсем недавно, когда в одном из придунайских городов меня оглушило шальной миной, эти ребята вынесли меня с открытой набережной, оттащили в переулок и укрыли в подворотне. Сделано это было под огнем немецкого пулемета. Он бил с холмов другого берега, откуда проклятая набережная простреливалась насквозь…

Зеленый кружок разомкнулся и сомкнулся вновь. В приемнике что-то щелкнуло. Послышалось гулкое покашливанье, невнятный шум – где-то далеко-далеко, в неправдоподобно ярком, светлом и празднично нарядном зале шел концерт. Сейчас там, видимо, был короткий перерыв между двумя номерами.

Но вот все стихло. И полилась музыка. Возвышенная, чистая, полная мудрого спокойствия и мирной тишины.

Адажио Девятой симфонии Бетховена.

– Откуда передают? – спросил я.

– Из Берлина, – отозвался от приемника Леша-радист – огненно-рыжий парень с некрасивым, вспаханным оспой лицом и несказанно прекрасными, ласковыми глазами.

На нас прикрикнули:

– Тише вы там…

– Дайте послушать…

Эти простые ребята, волею судеб живущие среди пушек, а не среди лир, не могли оторваться от бетховенской музыки. Они слышали ее, наверное, впервые в жизни. Но она наверняка запала им в душу на всю жизнь. Великая музыка пела о счастье, когда вокруг бесновалось вокруг бесновалось горе. Обращенная в грядущее, она, казалось, приближала его, стремясь неумолчным, широким и мощным потоком вперед, туда, где в туманной дали, разрывая суровую мглу горестей, уже все ярче вспыхивали зарницы грядущего счастья.

Вдруг раздался взрыв. Оглушительный и свирепый, он ошеломил нас своей внезапностью и жестоким несоответствием доброй музыке, по-прежнему продолжавшей струиться из приемника.

За первым ударом последовал второй. Еще более угрожающий.

Третий снаряд разорвался совсем рядом. Кто-то огромный и страшный со злобой тряхнул наш домишко. Он заходил ходуном. С потолка посыпалась штукатурка и застучала по полу. Испуганно забарабанила по оконной раме фанера. Потух зеленый глазок.

Только в печке металось пламя и длинные черные тени беспокойно вздрагивали в углах комнаты.

Все, кто сидел или стоял, бросились на пол. Мы прижимались к холодному, пахнущему морозом и пылью полу, точно он мог спасти от смертоносного буйства артиллерийского обстрела. Музыка смолкла. Да если бы она и звучала, все равно ничего нельзя было расслышать. Так сильны, близки и часты были разрывы.

Время от времени обстрел стихал, чтобы через минуту вновь взбушеваться ужасающим грохотом.

– Вот дает фриц, – с уважением проговорил залегший рядом со мною солдат, когда наступило одно из таких затиший. – И ведь точно дает, как часы. Два раза в день, в одно и то же время…

– Дурью мучается, – мрачно поправил его другой. – По пустой деревне садит. Зря только боеприпасы расходует, – и уже другим тоном, наставительно добавил. – Ему бы надо…

Что надо было предпринять немецким артиллеристам, я так и не узнал. Возобновился налет.

Сколько все это длилось, трудно сказать. Когда вблизи рвутся снаряды, бег времени заметно замедляется. Но рано или поздно всему приходит конец.

В том числе и артиллерийскому налету. Он стих столь же внезапно, как начался.

И лишь только жизнь вошла в свою колею, раздались голоса.

– Давай радио…

– Налаживай обратно музыку…

Леша недаром слыл хорошим радистом. Вскоре приемник заработал вновь. И мы опять услышали Девятую симфонию. Теперь уже финал ее.

Ликуя и радуясь, хор торжественно призывал:

Обнимитесь, миллионы,

В поцелуе слейся, свет!

И хотя почти никто не разбирал слов чужого, непонятного, а для некоторых, ослепленных войной, даже ненавистного языка, смысл того, о чем пелось, для всех был ясен. Его несла музыка – всесильная, ибо для звуков нет словесных препон и границ.

Сквозь неумолимую чреду годов и десятилетий, сквозь надолбы и завалы ненависти, страха и унижения, через траншеи и руины фронтов, сквозь колючую проволоку и рвы концлагерей, сквозь решетки зловонных гестаповских подвалов и камеры пыток, из самого логова фашистского зверя, уже близкого к издыханию, прорвалась эта прекрасная музыка.

В недобрую пору разгула смерти и разрушения бетховенская музыка звала к миру и братству.

Могучий голос Бетховена, перекрывая зловещий рык войны, торопил победу света над тьмой, торжество человечности, свободы, радости и счастья.

Дата добавления: 2015-08-05