Многожeнец

(Рассказ отчуждeнного человека) Существо я странное, в общем, простое и неприхотливое, но сболезненно-хрустальной, построенной из воображения душой. Живу я в большихопустевших после смерти моих родителей двух комнатах. Мебель и другиевнешние предметы в них заброшены и носят отпечаток моего сознания. Это, наверное, потому, что я прикасаюсь к ним взглядом. Люблю я очень,побродив по комнате, сесть на подоконник и, раскрыв окно, смотреть в город.Мне страшно, что такой гигантский мир восходящего солнца, ослепленных имдомов и блистающих крыш - всего лишь создание моей фантазии. Когда эточувство мне надоедает, я занавешиваю окна и опять брожу по комнатам.Ощупываю своими мыслями каждый предмет. Единственно, куда я не люблюзаходить, - на кухню. Потому что там много острых запахов. А мне не хочется,чтобы что-то било в меня. До свидания, вещи! Около меня есть человек. Да, да - человек. Моя жена. Самое интересное и чудное в этой истории, что на самом деле у менянесколько жен. Правда, формально они воплощены в одно лицо - лицо моей Иры.Но в действительности их несколько. И главное, я никак не могу протянутьмежду ними нить. Между ними - одна пустота, провал. Тех, нескольких, я ужехорошо изучил, а между ними провал. Или может быть - пустота тоже одна изразновидностей жены? Во всяком случае, иногда я никого не вижу, даже если рядом Ира. Онасама это чувствует и поэтому стремится уйти. Один раз я застал ее дажепрячущейся на чердаке, между старыми треснутыми горшками. А она ведь любитизысканно одеваться. Во время ее пустоты я себя хорошо чувствую: конечно, немногоопустошенно, нет эдакой возвышенности, парения, но зато и тоски нет. А привсех других женах тоска на меня страшная нападает. Правда, большей частью всоединении с возвышенностью. Даже иной раз не отличишь одно от другого. Ну так вот. Поскольку Иры практически не существует, а существуют несколько жен,между которыми общность только в одной документации - паспорте, значит, наимя Иры Смирновской, то я всем этим моим женам дал отличительные имена: 1)Горячая, 2) Холодная, 3) Сонная и 4) Полоумная. А в перерывах - пустота. Когда ничего нет или Ира на чердаке прячется. Горячая - это та, которую я люблю, или больше всего люблю. Ласковаятакая, нежная, как одуванчик, который мне часто снится по утрам. И глазенкивсе время на меня смотрят. Скорее даже под сердце, где самое нежное ичувствительное место. И кажется мне она такой близкой, как оторвавшийся отменя островок моей души. А как же тоска?! Я ведь предупреждал, что без тоскиу меня ничего не бывает. Но как только я дохожу до самой высшей точки всвоем ощущении Горячей как любимой, так точно бес меня в сознание толкает.Просто начинаю я вдруг ни с того ни с сего чувствовать раздражение кГорячей. Негативизм да и только. Хорошо помню, что это раздражение - абсолютно априорного происхождения,даже страшно становилось, что оно как будто из ниоткуда вырывается. Но чтобыоформиться, так сказать, в жизни, этому раздражению нужно было за что-тоуцепиться. И тогда в Горячей, в которой все до этого было мое и ласкалодушу, вдруг появляется какая-то отвратительная для меня черта. Она, бедная,ничего и не подозревает. Я все тщательно скрываю, из стыдливости: уж больносовестно: люблю, люблю - и вдруг отвращение. К тому же это ужасномучительно: ведь я по-прежнему ее люблю и в то же время не могу полностьюотдаться чувству из-за копошащейся, извивающейся червивой мысли. А впрочем,может быть, подсознательно она догадывалась. Должна, должна догадываться -черт побери! Ведь, бывало, целую ее - целую до истерики - ее нежное, родное, как моесердце, личико, ворошу детские в своей правдивости волосы - и вдругостановлюсь. Остановлюсь, возьму личико в ладони и так холодно, со змеинымспокойствием и отчуждением загляну в глаза. Она от страха даже не понимает,в чем дело, - ведь только что поцелуи были, поцелуи до истерики. Наверное,безумным считает. А я сам себе в этот момент людоедом кажусь. Но единственное, что меня искупает: страдания. Ведь ежели я убиваю - ая таким взглядом именно убиваю: ну, представьте себе: посреди ласк и прочихотчаянных нежностей такой взгляд; а он у меня тогда тяжелый, свинцовый, каку бегемота, который пьет мутную воду с мелкими рыбешками, - так вот, ежели яубиваю, так и страдаю, можно даже сказать, что где-то там, за спинныммозгом, взвизгиваю от страданий. Потому что, повторяю, это ужасное мучительство: любить человека и в тоже время отталкиваться от него, думать о нем всякие пакости, подозревать,что он - не такой, каким должен быть тот, которого ты любишь. Как уобезумевшего пустынника, который пьет под жарким, исступляющим зноем соленуюводу... Поэтому я и решил, почему я один должен страдать??...Ее, ласковую,судорожно любимую, тоже надо потерзать... И я бы добил ее, если б Горячая была всегда. Больше всего меня мучило,что в действительности, в реальной жизни никаких поводов для подпольныхмыслей не было; они появлялись у меня изнутри, безотносительно реальности,просто как оппозиция чувству любви. Сумасшедшим меня, наверное, по наивности считала. А до сути дела недобиралась. Ей и невдомек было, что нормальный человек может быть такжесток, что и сумасшедшему не приснится. После Горячей надолго провалы наступали. Бледное солнце пустотывсходило. Кто-то жил около меня, прятался, иногда чайник кипятил. Тоска моя проходила, и легко, легко так мне было бродить, опустынивдушу... Чаечек с сахарком попью, поскребусь, в кино схожу. Так, глядишь, ивремя пройдет. Только легкие тревожные укусы пустоты чувствую. И вот вдруг появлялась Холодная. Это сразу как-то происходило, безпредварительных намеков и нюансов. Появлялась, и все. Я сначала молчал. Незнал, как от пустоты к ощущениям перейти. Но Холодная была совсем другая. Наменя она даже не смотрела. А глядела куда-нибудь в сторону - в зеркало, вокно. И далекая-далекая такая была от меня, как звезды от уборной... Теперьвсе мои переживания менялись. Весь мой прежний комплекс любви-злобыпропадал. Я тихий такой становился, как скучающая мышка. А она меня по щекамне била, по крайней мере мысленно. Влюблен я в нее тоже был, но как в мешке,затаясь, и только из мешка этого, из прорези, на нее своими просветленнымиглазами смотрел. Она мужиков нагонит, но не по надобности, а просто так; я же у нее напобегушках. В магазин за закуской схожу, посуду вымою... И странно, в глазаи в лицо мои она ни разу не заглядывала; и мне тихо-тихо, болезненно такбыло: любил я ее не так сильно, но с затаенным мучением. Какое-то непонятное томление. Сожмусь в углу и смотрю, что она - хорошая, близкая, хотя бы инаполовину, как Горячая, но потому что далека от меня: - все сглажено. Хотьи больно, но сглажено. Платочек ей поглажу, полюбовникам редиску порежу. Хи-хи... Пальчик свойокровавлю по неуклюжести чувств... Так и проходили наши дни. Я иной раз впотолок смотрел. Это чтобы от любви переключиться....А она ходит, ходит по комнате и хоть бы хны. И даже спала она сомной тоже точно так: не обращая внимания. Глаз я ее почти совсем не видел: куда они у нее во время этогоудовольствия девались, сам не пойму... Словно под подушку она их прятала...И спихивала меня сразу же, прямо на пол. Равнодушно так, глядя на звезды. Тоскливо мне в конце концов становилось: я ведь не мазохист, себялюблю. И ей тоже, наверное, страшно было не обращать внимания на человека, скоторым рядом, у сердца живешь, который в твою плоть влезает... Смотритиногда на меня после "любви" такими остекленевшими глазами... Потом и Холодная пропадала. Пустота наступала. Иногда во время этихперерывов мне Сонная являлась. Во сне. С ней-то мне особенно сладко становилось и себя жалко. Я ее не в умевидел, а прямо в сердце. Так и плыла она по моему сердцу, как по родному,дрожащему озеру. С Сонной, пожалуй, мне лучше всего было, но, во-первых, онаредко приходила. Во-вторых, во сне. А какая во сне жизнь. Так, односкольжение. Таинственно, правда, и защищенно от всего гнусного мира. И слезыу меня появлялись. Во сне. Но туманно очень. Правда, все-таки какое-тозаднее чувство было: осторожный такой, благолепный дьявол во мне за стенкойсознания стоял. И внимательный такой, не потревожит, только дыхание я егочувствовал. Своим нежным спинным мозгом. Дескать, и Сонная - это только так. Легче всего в смысле тоски мне было с Полоумной. Не то чтобы тоскименьше приходилось - нет, - но тоска была какая-то не слишком уж ирреальная,а более здоровая, феноменально-олигофреническая. Звери, наверное, такуючувствуют, когда им нечего делать. Полоумная была крикливая и очень похотливая, до похабности. Являласьона ко мне оживленная, наглая, точно с мороза; прямо в упор на меня смотрити ржет, зубы скалит. От веселья удержу нет. И все лезет ко мне, как баба. Исамое удивительное, чем ближе к цели, тем веселье с нее спадало и онатяжелой, серьезной становилась, как зверь. Пасть, бывало, свою раскроет и дышит в пустоту, как рыба. А я совсем какой-то чудной делался. Я ее даже за одухотворенность непринимал. И все мне было интересно: кто она, кто? Очень часто я ей в пастьзаглядывал, прямо во время любви, влезу глазами в разинутый рот и смотрю: накрасные, оглашенные жилки, кровавую слизь, на лошадино-белые зубы. И еще мнехотелось ее остричь. Мне казалось, что тогда она больше на животное походитьбудет. Кто она на самом деле была, я не знаю, то ли дерево, то ли зверь, авернее всего - особое существо, которое целиком состояло из нагляднойтаинственности. Не раз стучал я ее по голове: "Отзовись! Отзовись!" Развязная онастрашно была... И все - давай, давай! Долго она такой оглашенной жизни не выдерживала... Лежит под конец уже,бывало, такая отяжелевшая, ушедшая в себя, только ногой дрыгает или мухмысленно ловит. Когда она исчезала, пустота опять возникала. Я уже говорил, что пустота- это одна из форм жены. Долго так продолжалось... Ишь, хитрец, у другиходна жена, а у меня несколько... И чередовались они, читатель, по-разному, слюбомногообразием... То одна появится, то другая... Хи-хи... А пачпорт -один... И прописка - одна. Только я теперь точку хочу поставить. Хватит, уменя не сумасшедший дом. За последнее время я их всех прогнал; одна Ира Смирновская, их пустаяоболочка, осталась. Да впрочем, оболочка ли? Они и внешне друг от дружкиздорово отличались. Ну, допустим, оболочка. Теперь я с этим видом жены и имею дело:Оболочка. И точку я ставлю тем, что хочу дойти до истины: кто они, кто она? Очень я этим Ирочку мучаю. Я, бывало, ей ручку стисну (я, читатель,люблю все живое мять) и говорю: отвечай, почему ты мое воображение? И почемуэто воображение так на меня воздействует, что я и сам, от собственноговоображения; меняюсь... Ишь.... Сейчас я смотрю, упоенный, на Ирину. И сквозь эту Оболочку вижуГорячую, в глубине, за ней, как за прозрачной скорлупой, Холодная... И они -разговаривают, разговаривают сами с собой... Да-да, шевелятся... Шепчут. Асовсем далеко-далеко, как миленькая куколка, покачивается Сонная... Исжимается сердце, мое сотканное из призраков сердце. Ира, почему ты моевоображение? Почему ты только мое воображение? Ее глаза мутнеют от боли. Нет, нет я докажу себе, что ты существуешь...Сейчас, сейчас... Вот я целую твою руки, глаза, лоб, вот мы опускаемся надиван... Ах!...Теперь ведь ты существуешь... Это так сильно, так остро...Но что, что такое?.. Тебя все равно нет, нет, нет!!...Есть только моиощущения - огненные, сладкие, - только мои ощущения; а тебя нет!...Тебя нет, подо мной пустота... Пропасть, бездна... Я падаю...А-а-а... Действительно, никого нет! Я очнулся. Одна пустота вокруг. В неевходят: шкаф, стол, тумбочка, кресло и Ира Смирновская, плачущая надиване...

Урок

Пятый класс детской школы. Идет урок. Две большие, как белые луны, лампы освещают аккуратные ряды потных,извивающихся мальчиков. Они пишут. Перед ними стройно стоит, как фараон,ослепительно белокожая учительница. В воздухе - вздохи, шепоты, мечтания иукусы. Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять. "Хорошо бы кого-нибудь обласкать", - думает из угла веснушчатый,расстроенный мальчик. - Арифметика, дети, большая наука, - говорит учительница. Скрип, скрип, скрип пера... Не шалить, не шалить... "Куда я сейчасденусь, - думает толстый карапуз в другом углу. - Никуда... Я не умею игратьв футболки меня могут напугать". Над головами учеников вьются и прыгают маленькие, инфернальные мысли. "Побить, побить бы кого-нибудь, - роется что-то родное в уме одного изних. - Окно большое, как человек... А когда я выйду в коридор, меня опятьбудут колотить... И я не дойду до дому, потому что надо идти через людей, поулицам, а мне хочется замирать"... Кружева, кружева... Белая учительница подходит к доске и пишет на ней,наслаждаясь своими оголенными руками. Маленький пузан на первой парте, утих, впившись в нее взглядом. "Почему ум помещается в голове, а не в теле, - изнеженно-странно думаетучительница. - Там было бы ему так уютно и мягко". Она отходит от доски и прислоняется животом к парте. Повторяет правило. "Но больше всего я люблю свой живот", - заключает она про себя. "Ах, как я боюсь учительницы, - думает в углу веснушчатый мальчик. -Почему она так много знает... И такая умная... И знает, наверное, такое, чтонам страшно и подумать"... Раздается звонок. Белая учительница выходит из класса, идет по широким,пустым коридорам. Вокруг нее один воздух. Никого нет. Наконец она входит вучительскую. Там много народу. Нежданные, о чем-то думают, говорят. Белаяучительница подходит к графину с водой и пьет. "Какая ледяная, стальная вода, - дрогнуло в ее уме, - как бы неумереть... Почему так холодно жилке у сердца... Как хорошо"... Садится вкресло. "Но все кругом враждебно, - думает она, мысленно покачиваясь вкресле, - только шкаф добрый". Между тем все вдруг занялись делом. Пишут, пишут и пишут. В комнате стало серьезно. К белой учительнице подходит мальчик с дневником. - Подпишите, Анна Анатольевна, а то папа ругается. Белая учительница вздрагивает, ничего не отвечает, но шепчет про себя: - Разве мне это говорят?.. И разве я - Анна Анатольевна?.. Зачем онменя обижает. "Я" - это слишком великое и недоступное, чтобы быть простоАнной Анатольевной... Какое я ко всему этому имею отношение!? Но она все-таки брезгливо берет дневник и ручку. "Я подписываю недневник, - вдруг хихикает что-то у нее в груди. - А приговорчик. Приговор. Ксмерти. Через повешение. И я - главный начальник". Она смотрит на бледное,заискивающее лицо мальчика и улыбается. Легкая судорога наслаждения отсознания власти проходит по ее душе. - Дорогая моя, как у вас с реорганизацией, с отчетиками, - вдругпрерывает ее, чуть не дохнув в лицо, помятый учитель. - Ух ты, ух ты, а япролил воду... Побегу... Опять раздается звонок. Белая учительница, слегка зажмурившись, чтобничего не видеть, идет в класс....Кружева, кружева и кружева. "Хорошо бы плюнуть", - думает веснушчатый, нервозный мальчик в углу. Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять. Белая учительница стоит перед классом и плачет. Но никто не видит ееслез. Она умеет плакать в душе, так, что слезы не появляются на глазах. Маленький пузан на первой парте вылил сам себе за шиворот чернила. "Я наверняка сегодня умру, - стонет пухлый карапуз в другом углу. -Умру, потому что не съел сегодня мороженое... Я ведь очень одинок". Белая учительница повторяет правило. Неожиданно она вспотела. "По существу ведь - я, - думает она, - императрица. И моя корона - моинежные, чувствительные мысли, а драгоценные камни - моя любовь к себе..." "Укусить, укусить нужно, - размышляет веснушчатый мальчик. - А вдругАнна Анатольевна знает мои мысли?!"... Урок продолжается.

Дата добавления: 2015-08-05