Русь, Русь, неохватный простор между Востоком и Западом, простор страны, каждый житель которой полагался и себя полагал заведомо виновным в том, в чем станут винова‑тить.
Страх начинался в царских верхних палатах — самый сильный страх. Он хлестал, как фонтан, и, спускаясь ниже, все собою обволакивал, и это продолжалось так долго, что начинали бояться и самые храбрые, а потом и храбрых не стало — кто разучился, отвык, а кто от этой поганой волны бежал подалее — на Дон либо в Сибирь. И было спокойно, по‑тому что страх был распределен поровну. Было так же спокойно, как если бы поровну был распределен хлеб…
Соколы Авдей и Василий были мрачны и лаялись промеж собою всю дорогу до дому. Они долго спорили, кто первый придумал все спирать на Ивана Щура; потом вспомнили, что придумал Иван (Данило), а спрос все равно с нас, потому надо ловить Ивана Щура или кого‑нибудь вместо, а доказать, что он Щур, — дело ката Ефимки.
Подход к сыскному делу у соколов был разный.
— Я его не выходя из горницы словлю, — говорил Мымрин. — Я посижу, помыслю и расчислю, где он есть.
— А я просто по кабакам пройдусь, — говорил Авдей. — Раз мы его поймать не можем — стало, умной. А раз умной — стало, ищи его в кабаке. Только денег надо…
— То‑то и оно, — вздохнул Мымрин. — Ефимков бы хорошо… С ефимками Иван Щур сам бы к нам прибежал и себя продал. Только вот скупенек наш Аз Мыслете…
Дорога шла мимо питейного заведения. Дверь отворилась, и наружу вышел вовсе голый (благо лето) человек при нательном кресте. Человека ждала жена, или кто там она ему, дала рядно — завернуться и повела по улице…
В заведениях соколов наших сильно уважали: летось они отдали за приставы кабацкого голову Ивана Шилова, как тот Иван Шилов, вышибая их из кабака, приговаривал: государево, мол, кабацкое дело. Соколы крикнули «слово и дело» и показали на бедного Шилова, что говорил он «государево дело — кабацкое», намекая на известную склонность Алексея Михайловича, или Аз Мыслете, как называли его промеж собой для краткости и секретности друзья.
Народишку в кружале было изрядно, да только для них‑то всегда находилось местечко. Душно было. От стрелецкого напитка соколы успокоились, перестали вспоминать пере‑житое (Мымрин даже забыл, что ему было ткнуто в лицо царскою ладошкой) и не торо‑пясь, обстоятельно, стали обсуждать свою беду. Под конец первой четверти оба уразу‑мели, что поймать вора им не под силу, а посему не следует и затеваться ловить, а надо найти человека, подходящего под щуровские приметы: «ростом невелик, кренаст, глаза кары, волосы‑голова руса, борода светло‑руса, кругла, невелика; платье на нем: шубенка баранья нагольна, шапка овчинная, выбойчатая, штаны суконные, красные, сапоги теля‑тенные, литовские, прямые, скобы серебряные…»
Серебряные скобы особенно смущали Петраго‑Соловаго.
— Серебряны…— ворчал он, глядя на худые свои сапожишки. — Я тя, сукина кота, за эти скобы… В геенне сыщу!
— Тихо, Авдей, — уговаривал его Васька. — На что он нам? Нам бы похоженького найти, и ладушки…
— Не, найду. Подумай, эка птица — Иван Щур…
Какое‑то мохнатое рыло, сидевшее рядом, вздрогнуло. Потом, и без того незнакомое, перекосилось до полной неузнаваемости и молвило:
— Ловил один такой… Ловилку оторвали.
Василий собрался было по привычке объявить «слово и дело», Авдей пристроился (по привычке же) своротить болтуну все, что можно, на сторону, но что‑то им помешало…
Приказная память соколов не дала охулки и на этот раз: перед ними был опальный Стрелецкого приказа подьячий Никифор Федорович Дурной. Именно ему, Никифору Федоровичу Дурному, три года назад был дан под охрану колодник из Дорогобужа Иван Щур. И велено было Дурному «того колодника держать скована, в чепи, в железах, с великим бережением». Уж как его Дурной берег: надел на плечи ему особые железа, рекомые «стулом». Не побегаешь в таких‑то! А все же «тот колодник Ивашка Щур у него февраля 15 числа за три часа до света ушел с чепью и со „стулом»». Следом за ним, понятное дело, ушел из подьячих и сам Никифор Дурной, изрядно битый за небрежение батогами. С тех пор числился он в гулящих, жил неведомо чем и неведомо где.
— Ну, здравствуй, Никифор Федорович, — ласково сказал Мымрин.
— Ты не вичь меня, добрый человек: злодей я хуже ката Ефимки. Изверг, стро‑фокамил, камелеопард суть… Э, да ты не Васька ли Мымрин будешь?
— Для кого, может, и Васька, а для тебя — Василий Алмазович! — гордо отвечал Мымрин.
— Плесни стрелецкой, Василий Алмазович! — потрафил мымринской гордости горемыка Никифор.
— Будя с тебя, питух, самим, видишь, мало…
Это Авдей влез. Чего всяких поить!
— Иди, иди себе, — сказал Мымрин. — Мы люди государевы, нам с тобой сидеть невместно…
— Воля ваша, пойду. А ведь я его днями видел…
Авдей поймал Дурного за рубаху и силком усадил на старое место. Дурной увидел четыре горящих глаза и возгордился. Эх, однова живем!
— Сухо в глотке что‑то, — пожаловался он с намеком.
Было плеснуто ему, и не раз, и себе было плеснуто многажды, пока не узнали соколы всей правды про Ивана Щура.
— Он, вор, изменник, шиш, прельщал меня: знаю‑де, где на Москве беглым князем Курбским закопана великая казна… За половину просил отпустить. Я чепь и надпилил ему сдуру, а он меня тою же чепью да по башке… Эх, сгорела жизнь, пропала! Ведите меня на спрос — искупиться желаю, пострадать! Слово и де…
Огромная Авдеева ладонь зажала все мохнатое рыло.
— Успеется на спрос, успеется, — сказал Мымрин. — Ты сказывай, где вора видел днями?
Соколы мигом протрезвели: во‑первых, узрели в Никифоровом бедстве свое чаемое будущее, во‑вторых, запахло деньгами немалыми…
— Вор три года с Москвы не сходит. И не уйдет, покуда клад не возьмет, а невемо что ему мешает… Сила в нем нелюдская: чепи рвет, ровно куделечку. Боюсь я его, шиша… Истинный сатана: я за ем слежу, слежу… Он видит! Все он видит, про все понимает. Я за стрельцы кинусь — он смеяться ну… Хвать‑мать — нету его. Третьеводни на улице ветрел — говорит, разговор есть… Я бы сам в приказ сдался — Ефимки тоже боюсь…
В умной голове Мымрина созрел план. Все свои интересы наблюдут — Аз Мыслете спокоен, соколы богаты…
— Завтра я его встренуть должен в кружале на Арбате…
…Возвращались поздно. Мымрин поделился хитрым планом с Авдеем, Авдей одобрял.
— И, словом, клад возьмем, а потом самого Ивашку. Государь сказывал: живого или мертвого представить. Можно и мертвого. Мертвый, он про клады не больно‑то помнит…
— А Никишка Дурной? — затревожился Петраго‑Соловаго.
— А ручки тебе на что господом дадены? — поинтересовался Мымрин.
Дата добавления: 2015-08-03; просмотров: 47 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ГЛАВА 1 | | | ГЛАВА 3 |