Походы русских князей. Славяне в лаконике

Громадное напряжение, с которым велась война Ви­зантии с Болгарией при Симеоне, когда болгарское войско не один раз стояло под стенами столицы и в состоянии было ставить свои условия византийскому правительству, средства которого были подорваны непрерывной мелкой войной с арабами, сопровождалось тяжелыми последстви­ями для обеих стран, и в особенности для той, которая бы­ла меньше и не обладала такими материальными ресурса­ми, какие были у Византийской империи. Выросши и вос­питавшись в Константинополе в лучшей школе того времени, знакомый по непосредственному опыту с адми­нистративной системой и с государственными людьми империи, Симеон, полугрек по воспитанию и образова­нию, довольно пренебрежительно отнесся к администра­тивной рутине, приводившей в движение обширную госу­дарственную машину по определенной и твердо установ­ленной системе, и не мог дать себе отчета в том, что не достаточно иметь притязание на царский титул, а необхо­димо обставить свои требования разнообразными право­выми основаниями и найти содействие в церковной влас­ти. Всматриваясь в дошедшие до нас известия об его герой­ских военных делах и о тех требованиях, какие он при свиданиях и в переписке предъявлял патриарху и царям, можно весьма пожалеть, что эта исключительная по свое­му значению в славянской истории фигура мало возвыша­ется в государственном отношении над обыкновенным уровнем современников. Симеон истощал Болгарию в ти­танической войне, раздробил свои силы по перифериям и не успел заложить прочных устоев для государственного и церковного объединения составных частей его обширного, наскоро сколоченного из мало подобранного материала здания. Весьма важно здесь отметить, что Симеон разделяет судьбу многих славянских князей, которые личной энергией и настойчивостью успевали достичь больших спехов, но после которых немедленно наступала реакция, имевшая целью разрушение их дела.

Симеон умер 27 мая 927 г. Он был женат два раза, от первой жены остался сын Михаил, от второй — Петр, Иоанн и Вениамин, или Боян. Старший сын не пользовался расположением отца и был пострижен в монахи. Преемником заблаговременно готовился быть Петр, достигший ко времени вступления на престол 20-летнего возраста. Можно догадываться, что в самом семействе Симеона не было единодушия; если Петр казался способным продолжать дело отца своего, то другие братья были приверженцами старины и носили национальное болгарское платье[124]. Опекун над царевичами Георгий Сурсовул, человек, избранный для этого еще самим Симеоном, очевидно, пользовался большим влиянием и успел овладеть всеми делами, что и не представляло трудностей, если верить известиям о том, что Петр совсем оказался не созданным для правительственной роли, а предпочитал монашеское уединение и аскетические подвиги. По нашему мнению, следует, впрочем, с большим ограничением принимать уверения жизнеописателей св. Луки и Илариона об аскетических склонностях Петра Симеоновича (1), рассматривая их как общее место, выражающее похвалу со стороны монаха-писателя. Важней и более соответствует реальному положению вещей известие летописи (2), что «по смерти Симеона окрестные народы, хорваты, угры и другие, решились воевать с болгарами, и так как болгарская страна была поражена сильным голодом, то болгаре находились в большом страхе перед нашествием со стороны других народов, а в особенности боялись нападения со стороны Византии». Из этого положе-

ния был один выход, которым правительство немедленно и воспользовалось. Этот выход представлялся в тесном сбли­жении с империей и в устранении тех затруднений, кото­рые доселе делали невозможным соседское сожительство Болгарии и Византии. Само собой разумеется, что прави­тельство царя Петра, пришедшее к необходимости искать сближения с империей, было носителем новых политичес­ких воззрений, которые должны быть рассматриваемы как выражение реакции против политики Симеона. С этой точ­ки зрения нужно объяснять секрет, с каким велись перего­воры о мире с империей и о брачном союзе Петра с внуч­кой Романа Лакапина Марией, дочерью третьего царя, Хри­стофора, равно как и внутренние смуты, в которых родовитая знать, приверженцы умершего царя, пыталась свергнуть Петра и выразить протест против его политики. Самым бьющим в глаза фактом, которым опекун и со­правитель Петра Георгий Сурсовул выразил переход к но­вым политическим воззрениям, было секретное посоль­ство к царю Роману Лакапину, которое было возложено на монаха Калокира и которым делалось предложение не только заключить мир между обоими государствами, но и скрепить его брачным союзом между молодым болгар­ским царем и одной из византийских принцесс. Сделан­ное со стороны Болгарии предложение, по-видимому, шло навстречу желаниям царя Романа, так как он немед­ленно и с предосторожностями послал своих уполномо­ченных в Месемврию, болгарский город на Черном море, где греков дожидались доверенные лица со стороны Сурсовула и Петра. Вскоре затем в Константинополь прибыло торжественное болгарское посольство из 8 высших бояр, во главе которых был сам правитель и руководитель но­вой политики боярин Сурсовул. Вслед за этим посольст­вом прибыл царь Петр уже в качестве жениха и был встре­чен царем Романом за стенами города у Влахернской церкви. Как спешно велось все дело, можем заключить из того, что не больше как через четыре месяца по смерти Симеона уже подписан был мирный договор и совершен брачный союз 8 октября 927 г.

«В осъмой день октября вышел патриарх Стефан вместе с протовестиарием Феофаном и с Марией, дочерью царя Христофора, и со всем сенатом в церковь Богородицы в Пигах» — это известный храм Балуклы, сожженный Симеоном и отстроенный Романом. Здесь про­ходило бракосочетание Петра и Марии, причем поручителями по невесте были протоспафарий Феофан и Сурсовул.

Летопись отмечает одно обстоятельство, что со времени этого брака царь Христофор стал поминаться на втором месте сейчас же после Романа, а Константин Порфи­рородный вслед за ним на третьем месте. Перестановкой хотели угодить болгарам, доказав им, что царевна Мария есть дочь второго царя, вообще по случаю бракосочетания болгарам уступлены были значительные преимущества по представительству и придворному этикету, о чем будет случай сказать ниже.

Но главное значение политического и церковного ак­та состояло в обеспечении мирных отношений между дву­мя соседними народами, продолжительная война между которыми принесла столько вреда тем и другим и так бы­ла полезна их соседям. Мария была носительницей мира и залогом взаимного соглашения на будущее время, почему ей дали имя Ирины. Взгляд византийского образованного общества на совершившийся поворот в болгаро-византийской политике выражен в современном церковно-ораторском произведении, не только посвященном вы­яснению этого события, но и озаглавленном «На мир с болгарами» (3). Оратор воспользовался прекращением продолжительной войны для составления речи, сказан­ной, вероятно, в церкви св. Софии в Константинополе на более обширную тему: о преимуществах мирного времени и о пагубных последствиях войны. Так как произведение едва ли не должно быть приписано патриарху Николаю Ми­стику, то оно заслуживает полного внимания, как взгляд на события современника и весьма осведомленного в тогдаш­ней политике человека. Наиболее интересным представля­ется то, что празднуемый мир, по воззрению оратора, является благом, никем не предвиденным. Обстоятельства так дурно складывались, что никому не представлялась возможность благоприятного исхода, а между тем тогда-то Промысл и проявил свое чудесное строительство. Главны­ми мотивами неприязненных отношений между импери­ей и Болгарией, по мнению оратора, были гордость и чес­толюбие Симеона. Эти страсти, овладевшие душой князя, привели в движение Балканы и Дунай и произвели такой толчок, что его почувствовали за Геркулесовыми столба­ми, — в последних словах намекается на переговоры Си­меона с египетским калифом о совместном нападении на Константинополь. Следствием этого было народное дви­жение и восстание и нелегальная форма провозглашения Симеона царем. Этим нарушено было духовное сыновство Болгарии по отношению к Византии.

«Восстали и поднялись не чужестранцы против иноземцев, не иноязычные против говорящих на другом языке, но дети на отцов, братья на братьев, отцы на сыновей. Как Израиль, мы разделились на Иудино и Ефре­мове колено и из друзей и ближних стали непримиримы­ми врагами. И все это из-за временной славы и ради од­ного венца...»

/Отвлеченность содержания, обилие риторических фигур, библейские и мифологические образы, под кото­рыми нужно искать намеков на современные имена и со­бытия, — представляют непреодолимые трудности для по­нимания этого типического произведения X в., которое между тем в свое врем» имело большое политическое зна­чение и задавалось целью выяснить неожиданно последо­вавший поворот в политике. Описывая торжество мира, виновником которого был Петр Симеонович, оратор в следующих словах обозначает главный момент, т. е. брач­ный союз.

«И он пришел добровольно, ибо свыше было ему указа­ние. И вы, разорвав отеческое ограждение и поцеловав­шись и дав руку друг другу, согласились и довели перегово­ры до прекрасного мира. Так мы одержали победу над раз­дором и воздвигли высокую колонну над враждой»./

«Слово на мир с болгарами», не давая объяснений от­носительно мотивов, повлиявших на изменение отноше­ний между враждовавшими сторонами, все же позволяет судить о важности политического события. В Византии оценивали значение поворота в политике в самых широ­ких размерах.

«Ни поливии в своих историях, ни плутархи в парал­лельных биографиях, ни рапсоды в своих стихотворени­ях, ни красноречивые ораторы не в состоянии оценить смысл событий, — говорит оратор. — Ныне приятно ощущение бытия и радостно пользование жизнью. Теперь все помолодело, предается радости и воспевает виновни­ка сих благ: только сыны Агари будут горевать и пла­кать, при одном слухе о нашем согласии у них уже похолодела кровь!»

С точки зрения мусульманских отношений, которые складывались весьма неблагоприятно для империи вслед­ствие отвлечения ее сил на северную границу, соглашение с Болгарией было действительно большим дипломатичес­ким выигрышем со стороны царя Романа. Можно даже предполагать, что Византия не только тогда шла навстречу желаниям, выраженным правительством Петра Симеоно­вича и Сурсовула, но что она и вызвала начало этих сноше­ний, приведших к такому соглашению, которое удовлетво­рило обе стороны.

Заключенный между Византией и Болгарией мир ка­сался как определения политического и церковного уст­ройства Болгарии, так.и ее границ по отношению к импе­рии. Все это было необходимо установить, так как продол­жительный период войн сопровождался такими явлениями в политическом и церковном строе Болгарии, которые рассматривались как честолюбивые притязания, нарушавшие права империи. Разобраться в существе имев­ших тогда место переговоров, выяснить требования и вза­имные уступки и, наконец, составить понятие о содержа­нии заключенного тогда договора мы лишены возможнос­ти, потому что не сохранилось самого акта. Но так как политическое и географическое положение Болгарии в царствование Петра определяется в надлежащем освеще­нии по последующим известиям и реальным фактам, то можно делать предположения и догадки о главнейших ста­тьях состоявшегося в 927 г. договора.

Прежде всего заветной мечтой болгарских князей был титул царя. Византия не могла примириться с притязания­ми Симеона именоваться царем греков и болгар, потому что с этим необходимо соединялось умаление чести царя ромэев, но согласилась на то, чтобы принятый до сих пор в сношениях с болгарским князем титул архонта был отме­нен и чтобы в письмах, переговорах и во всех официаль­ных актах болгарский князь именовался «возлюбленный и духовный сын, царь Болгарии» (4). Вместе с этим произошли значительные перемены в придворном церемониале, о ко­торых дают понять недоразумения, происходившие в 968 г. по случаю приема посла императора Оттона I, епископа Лиудпранда. Он никак не мог помириться с тем, что выше его посадили за столом болгарского посла, и в крайнем на это раздражении встал и вышел из обеденного покоя. Тогда ему было объяснено, что, по существующему этикету, уста­новленному со времени бракосочетания Петра с византий­ской принцессой Марией, болгарский царь, равно как представитель его, считается выше всех иностранных госу­дарей, даже немецкого императора.

«Друзья болгаре» с тех пор пользовались всяческими преимуществами в империи. Чтобы сделать им угодное, была произведена перестановка даже в порядке перечис­ления лиц императорской фамилии: тесть царя Петра Христофор был передвинут в табели с третьего места на второе, вместо Константина, который был при этом пони­жен. Вместе с этим сделана была уступка насчет организа­ции и положения Болгарской Церкви.

При обращении в христианство, несмотря на неодно­кратные представления Богориса, Болгария была управля­ема греческим митрополитом или архиепископом, назна­ченным после 870 г. Но так как болгарские князья призна­вали необходимость устроить у себя независимое церковное управление и не встречали в этом отношении поддержки со стороны патриархии (5), то при Симеоне произошло, в связи с политическими обстоятельствами, отде­ление Болгарской Церкви со своим архиепископом, имев­шим кафедру в Абобе-Плиске или в Преславе. Так как, по тогдашним взглядам, проведенным и в самой организации Константинопольского патриархата, по случаю перенесе­ния столицы империи в Византию в царском городе долж­на быть патриаршая кафедра, то, уступив болгарскому кня­зю титул царя, империя не могла выставлять серьезных препятствий и против возведения Болгарского архиепис­копа в патриархи. В последнем вопросе Византия тем бо­лее должна была быть уступчивей, что, по всем вероятиям, Симеон уже имел от Римского папы если не формальное разрешение, то по крайней мере согласие на просьбу о са­мостоятельном положении Болгарской Церкви. Один из царей второго Болгарского царства (6) (1202) вспоминает об этом в письме к папе в следующих словах: «Прошу апос­тольский престол почтить меня достоинством и дать ко­рону, как это было при древних царях наших, — как зна­чится в наших летописях».

Можно догадываться, что со стороны патриарха горо­да Константинополя было поставлено условием, чтобы ка­федра Болгарского патриарха основана была не в Пресла­ве, а в Силистрии. В древнейшем каталоге (7) Болгарских ар­хиепископов значится, между прочим, «Дамиан в Доростоле, или Силистрии, при котором Болгария при­знана автокефальной. Он был провозглашен патриархом по повелению царя Романа Лакапина».

/Как бы ни были скудны сохранившиеся сведения о древнейшем устройстве Болгарского царства, но считаем необходимым рассмотреть их, чтобы выяснить до неко­торой степени вопрос о политических судьбах Болгар­ского царства, пережившего в течение X в. невероятные потрясения./

В царствование Симеона границы Болгарского царст­ва раздвинуты были на счет империи до Месемврии и да­лее простирались южней Адрианополя, доходя почти до Солуни, на западе до Адриатики. Менее было удачи в Сер- бии и Хорватии, где Византия удержала распространение болгарского влияния, возбудив смуты и вражду между ме­стными князьями и подняв хорватов на сербов, чем нане­сен был удар партии Симеона. Когда умер Симеон, главная опасность его преемнику угрожала именно в северо-за­падном углу его обширной империи, равно как в полити­ческих и этнографических отношениях западных облас­тей Болгарии, таким образом, в нынешней Северной Маке­донии и Албании уже в то время намечался очаг ближайших народных движений, повлекших за собой раз­дробление Болгарского царства. Отсюда понятно, что большой исторический интерес заключался бы в опреде­лении тех мотивов, которыми обусловливались намечен­ные выше движения. К сожалению, за скудостью данных мы должны пока довольствоваться догадками, которым твердую опору дают памятники церковной истории, отно­сящиеся к царствованию Василия II (1020). Это суть знаме­нитые хрисовулы победителя болгар, которыми он обес­печивал права Болгарской Церкви и политические права побежденного народа. Они сохранились не в подлинном виде, а в копии, вошедшей в хрисовул Михаила Палеолога от 1272 г. (8)

Ниже мы должны будем возвратиться еще раз к рас­смотрению содержания этих памятников, теперь же отме­тим, что в них заключается важный материал и для занима­ющей нас эпохи Петра Симеоновича. Издавая хрисовулы, царь Василий, с одной стороны, утверждал нераздельность и целость болгарской церковной области и нерушимость ее земельных владений после перехода Болгарии под власть Византии — с другой, вместе с тем он давал автори­тет и юридическую санкцию старым грамотам и привиле­гиям, изданным предшественниками его, царями болгар.

«Мы постановляем, чтобы нынешний святейший ар­хиепископ владел всеми болгарскими епископиями, над ко­торыми прежние архиепископы имели верховную власть при царях Петре и Самуиле. Хотя мы владеем теперь этой страной, но сохранили неприкосновенными ее привилегии и подтверждаем их нашими хрисовулами и печатями и повелеваем, чтобы нынешний святейший архиепископ Болгарии владел тою же самой церковною областию, какая была в его власти при царе Петре, и чтобы господствовал над всеми епископиями Болгарии». Утверждая права епископии Силистрии — Дристры на владение 40 клириками и 40 париками, хрисовул присоеди­няет следующее объяснение. «Ибо при Петре, прежнем болгарском царе, этот город славился честью архиепис­копской кафедры; после же того архиепископия переходи­ла из города в город — в Софию, в Водену и Моглены, — по­ка не перешла в Охриду». В заключительной части вновь повторяется выраженная выше мысль. «Утверждаем за архиепископом Болгарии названные епархии, как и преж­де была над ними его власть, установленная старыми уза­конениями, ибо не отменяем ничего из прежних преиму­ществ Болгарской архиепископии, а если бы она и испы­тала какой ущерб, то настоящим хрисовулом нашим восстановляем его, дабы неругиимо и неизменно сохраня­лись все древние преимущества архиепископии» [125].

Трудно найти лучших подтверждений, что в хрисову-лах мы имеем первостепенный памятник для определения церковной, а следовательно, и политической границы Болгарии в период установления мирных отношений с империей при царе Петре. Отсюда понятна их историчес­кая важность и глубокий интерес, возбуждаемый ими в на­учной литературе. Оказалось, что более тщательное изуче­ние хрисовулов позволило открыть в них драгоценные данные как для этнографии Балканского полуостроца, так и для старославянского языка.

«Очевидно, — говорит Новакович (9), — перед состави­телем был список епархий на старославянском языке. Еще важней, что канцелярия Охридской архиепископии издала греческую копию, составленную на основании старославянского оригинала, хранившегося в архивах ар -хиепископии. В начале XI в. по македонским церквам еще сохранялся в целости старославянский язык с его отли­чительными чертами немых, носовых и смешанных глас­ных, что можно видеть в самой греческой транскрипции.

Список имен городов и жуп, вошедших в хрисовулы, составляет основу для славянской топографии от X— XI вв. Это было время, когда славянская колонизация по­луострова могла считаться законченной, а следователь­но, и географическая номенклатура установившимся фактом. На основании географических имен можно де­лать заключения о путях сообщения и о большей или меньшей населенности».

Нельзя сказать, чтобы изучение топографических данных, заключающихся в хрисовулах, могло считаться законченным, тем более что филологические толкования особенностей языка могут встретить споры[126]. Но и в смыс­ле приурочения географической номенклатуры можно извлекать из хрисовулов в пользу Болгарской Церкви весьма важные данные. Легко понять, что в историческом отношении гораздо важней юго-западная и северо-запад­ная границы подчиненной Охридской патриархии тер­ритории, чем северная или восточная. Здесь болгарская церковная власть должна была отмежеваться от Констан­тинопольской патриархии, равно как славянский этно­графический элемент от греческого, и, следовательно, в официальном акте империи здесь должна была наблю­даться особенная точность. И тем не менее сообщаемые в хрисовулах местные имена дают бесспорные основания к заключению, что церковная область Болгарского патри­архата сильно вдавалась в греческую Македонию, Фесса­лию и Эпир. Весьма интересно в этом отношении опреде­ление границ некоторых епархий. Такова Костурская епархия с кафедрой в Корче и с городами Деволь, Колония и Мория, в особенности Главиницкая, находившаяся с кафедральным городом Главиница на берегу Адриатичес­кого моря, близ Янины, и неподалеку от города Канина. Это главная полоса, где архиепископия доходила до Адри­атического моря. Юго-восточный угол этой площади, ор­ганизованный как епархия Сербица, вдавался в греческую Фессалию и составлял здесь границу болгарских владе­ний и архиепископии. Еще любопытней появление в хрисовуле географических имен Черника, Химара и Стага с именами соответствующих епархий. Это ведет в окрест­ности Эльбассана и Аргирокастро, где была епископия Дриинопольская, составлявшая крайний предел распро­странения Болгарского царства и Охридской архиепис­копии. Можно пожалеть, что не добыто таких же точных данных для определения границ Болгарии на северо-за­паде, где известно лишь в общих чертах, что граница шла по Дрину до Савы.

Насколько позволяют судить приведенные данные, за­ключенный в 927 г. мир давал Болгарии значительные пре­имущества, установив политическую границу Болгарского царства и автокефальность архиепископии. Нет сомнения, что весь церковный строй был сколком с византийского. Церкви пожалованы были большие земельные угодья с на­селяющими их зависимыми крестьянами, и по образцу ви­зантийского строя и соответственно каноническим пра­вилам Болгарская Церковь получила административные и судебные привилегии. Но самым важным преимуществом нового порядка вещей, который, казалось бы, должен был иметь влияние и на внутреннее объединение всей терри­тории, населенной различными и разноплеменными на­родами (кроме сербов и болгар албанцы, влахи, греки и др.), был общий церковнославянский язык, наследие про­светительной миссии славянских проповедников Кирилла и Мефодия. Следует видеть большое несчастие для исто­рии южных славян в том, что обстоятельства времени не позволили окрепнуть началам, на каких было основано царство Петра Симеоновича. Именно с этой точки зрения весьма важно войти в рассмотрение внутренних отноше- ний небольшого периода Болгарского царства до разделе­ния его на две половины, хотя бы эта задача несколько больше задержала нас на северной окраине, чем это жела­тельно. Прежде всего имеются известия о внутренних дви жениях против царя Петра, которые свидетельствуют, что поводов к недовольству было достаточно как в центре, так и на окраинах обширного царства. Уже при самом вступ­лении его на престол партия бояр, возвысившаяся при Си­меоне, составила заговор, имевший целью политическим переворот в пользу младшего брата Петра, царевича Иоан­на. Но заговор был своевременно открыт и потушен с обычною в таких случаях жестокостью, а царевич Иоанн наказан был ссылкой в Константинополь, где, однако, его не заключили в монастырь, как то предполагалось, а, на­против, наградили саном патрикия и наделили почестями и богатствами.

Вскоре обнаружилось новое восстание, имевшее це­лью также политический переворот в пользу старшего ца­ревича Михаила, который уже ранее был пострижен в мо­нахи. На этот раз предполагалось образование самостоя­тельного княжения в западных областях царства, но за смертию Михаила повстанцы должны были искать спасе­ния в пределах империи, где и поселились в Северном Эпире у Артского залива. Наконец, в последние годы прав­ления Петра последовало новое восстание, имевшее уже кроме династического и территориально-политический характер. Хотя об этом последнем движении, поднятом в западных пределах царства знаменитыми колштопулами, не сохранилось точных известий, но так как оно сопро­вождалось разделением Болгарского царства на восточ­ную и западную половины и появлением новой династии Шишманичей, то в нем следует видеть один из существен­ных моментов разложения Болгарского царства и объяс­нение его нужно искать в географических и этнографиче­ских условиях образования Симеоновой державы. Комит Шишман и четыре его сына с библейскими именами Дави­да, Моисея, Аарона и Самуила, основавшие независимое княжение в области Охридского и Преспанского озер, являются представителями особой политической и этногра­фической группы в обширном царстве и сосредоточивают около себя те народные элементы, которые не успели слиться с болгарами и которые в течение всего средневе­ковья стремились к особности и автономности. Ни мину­ты нельзя колебаться относительно того, как назвать эти элементы: Шишманы опираются на албанские и сербские элементы, как впоследствии основатели второго Болгар­ского царства, Асени, черпали силы в румынских валахах. Вопрос, который мы здесь затронули, не касается лишь X века, а всей истории Балканского полуострова в средние века и в новое время. Попытки образования боль­ших политических союзов на полуострове всегда оканчи­вались неудачно: ни болгарские, ни сербские цари не в со­стоянии были сломить партикуляризма и национальных особенностей и организовать такое политическое тело, которое бы выдержало напор враждебных сил. Роковые условия образования племенных и народных групп и про­исхождения государственности на Балканском полуост­рове, несомненно, лежат в разнообразных влияниях ви­зантинизма и в близком соседстве с империей, которая всячески препятствовала образованию национальных и политических союзов между славянами, и, наконец, в на­циональном характере славянской расы. Но никак нельзя согласиться с заключениями, свидетельствующими о без­граничном пессимизме и крайней безнадежности высоко­уважаемого сербского академика покойного С. Новаковича, который советует совсем вычеркнуть из истории сред­ние века и начать строить жизнь на основании тех данных, какие постепенно выработались к нынешнему времени, «предоставив истории считаться с нелепым прошлым» (10). Кратко намеченные выше политические движения в Бол­гарском царстве до некоторой степени выясняют причи­ны непрочности политической организации в первом Болгарском царстве. Можно присоединить сюда другое обстоятельство, не менее первого содействовавшее рас­членению наскоро созданной организации. В церковном отношении территория была разделена приблизительно на 40 епархий; нужно думать, что такое же число граждан­ских управлений составляло совокупность администра­тивного устройства Болгарии. Достаточно ли было в нача­ле X в. грамотных духовных лиц, чтобы заместить ими не говорим уже места приходских священников, но даже епи­скопские кафедры; вообще оказалось ли духовенство на высоте своего положения, чтобы руководить недавно об­ращенным народом, и было ли оно национально-славян­ское или состояло больше из греков?

Склоняясь больше к последнему мнению, мы приво­дим здесь резкие отзывы о болгарском духовенстве, иду­щие от писателей того же времени, как пресвитер Косьма (11), и др., которые достаточно выясняют и отсутствие по­пулярности духовенства, и неспособность его послужить спайкой для разнородных частей Болгарии, и, по всей ве­роятности, его не-славянское происхождение. Сочинение пресвитера Косьмы, имеющее целью обличение богоми-лов — ереси, усилившейся в Болгарии в царствование Пет­ра, — дает, кроме того, драгоценный материал для характе­ристики внутреннего положения страны в эту критичес­кую эпоху. Будучи обличителем ереси, Косьма был в то же время горячий патриот и не скрывал своих взглядов на не­достатки общества, в особенности правящих классов, ду­ховных и светских. Остается до сих пор не выясненным, однако, сколько в обличениях Косьмы реальной правды, взятой из живой действительности, и сколько отвлеченно­го аскетизма и монашеской нетерпимости и односторон­ности. Таковы его нападки на монашество и на излишнее стремление светских людей постригаться в монахи, тако­вы в особенности нападки на современное правящее ду­ховное сословие, епископов и священников. В нерадении о своих пастырских обязанностях пастырей, в их увлече­нии роскошью жизни и праздностью он видит главную причину усиления еретиков, которые весьма искусно пользуются доверчивостью простого народа и умело при­влекают его на свою сторону. Но когда встречаем у него обличение за игру на гуслях, песни и пляски и когда при­чину этого он сводит на недостаток усердия к чтению книг и приписывает лености иерейской, то невольно склоняем­ся к выводу, что наш обличитель находится под влиянием отвлеченной системы и не всегда может давать себе отчет в реальности. Признавая, однако, недостатки современно­го духовенства, мы все же затруднились бы объяснением того, откуда образовалось такое раздвоение между пасты­рями и пасомыми, о котором говорит пресвитер Косьма. То обстоятельство, что у некоторых находились богатые библиотеки с большими собраниями книг и что эти со­кровища оказывались закрытыми для граждан, — на наш взгляд, также не свидетельствует в пользу реальности на­блюдений Косьмы. В половине X в. еще только создавалась славянская письменность: если у кого могли быть собра­ния рукописей, то не у болгар, а у греков.

Более важным в произведении пресвитера Косьмы яв­ляется отдел об ереси павликиан или богомилов, которая в царствование Петра пустила глубокие корни в Болгарском царстве, будучи перенесена сюда колонистами из Малой Азии, поселенными в Филиппопольской области12. Эта ко­смологическая система, построенная на основе дуализма, нашла весьма подготовленную почву среди славян Балкан­ского полуострова и держалась между ними как нацио­нальная, тесно связанная с деревенскими народными сло­ями вера в течение всех средних веков. Основателем этого нового вероучения был поп Богомил, от которого получи­ла наименование и самая ересь. Хотя полного развития бо­гомильство достигает в XI и в XII вв. и мы будем иметь еще случай к нему возвратиться как к вероучению, продолжав­шему действовать во весь византийский период, но здесь необходимо отметить условия, способствовавшие его рас­пространению между славянами Балканского полуостро­ва. Богомильство, как и павликианство, есть в высшей сте­пени антицерковная система. В кратких чертах она заклю­чается в следующем. Бог есть Творец высшего мира и не имеет власти в нашем земном мире, который создан злым началом. Как видимый мир, так и человеческое тело есть произведение злого начала, только душа наша создана до­брым Богом. Павликиане отвергали Ветхий Завет, проро- ков называлиобманщиками и ворами. Христос пришел ос­вободить людей от рабства демиургу или злому началу. Он прошел в своем эфирном теле через деву Марию как через канал; страдания его были только кажущимися. Поэтому они отвергали поклонение кресту, как знамению прокля­тия и орудию демиурга. Таинства не признавались священ­ными действиями, сообщающими благодать. Над всем че­ловеческим родом тяготеет иго злого начала, которое на­зывается также Сатанаилом. Созданные человеческими руками храмы населены демонами, каждый человек есть вместилище демона. Только богомилы суть истинно веру­ющие, их боятся демоны, как носящих в себе Св. Духа. В бо­гомильстве сосредоточились самые резкие антицерков­ные элементы: отрицание храмов, которые они населили демонами, отрицание церковной иерархии и таинств, а в догматическом отношении они проводили антихристи­анское начало, отрицая все таинство божественного домо­строительства.

Весьма вероятно, что богомильство заключало в себе и антигосударственные начала. По свидетельству Косьмы, еретики учили не повиноваться властям, хулили царя, уко­ряли бояр, считали непозволительным работать на царя и повиноваться господам. Из этих данных можно видеть, что богомильское учение отличалось всеми качествами про­тивогосударственной и противоцерковной системы и что его распространение в едва лишь начавшем складываться Болгарском государстве должно иметь объяснение столь­ко же в свойствах славянской расы и в нравственном со­стоянии тогдашнего общества, сколько в недостатках цер­ковной организации, которая подвергалась сильным на­падкам современников. Тем не менее со стороны северной границы во все время царствования Константина VII на­блюдались совершенно точно обозначенные отношения духовного отчества и сыновства, которые имели свое ос­нование в договорных и брачных отношениях 927 г.

Слегка намеченные выше элементы разложения Бол­гарского царства не нашли себе противодействия ни в Церкви, ни в высших классах общества и выразились в громадных потрясениях, испытанных Болгарией в X и XI вв. Между тем на северных границах империи в то же вре­мя подготовлялись новые живые народные силы, которым суждено было иметь известное значение в судьбах импе­рии. В самом начале X в. пало Моравское княжество под ударами угорской кочевой орды, которая основалась на местах, прежде занятых мораванами и словаками, и дала совершенно новое направление истории северо-западно­го славянства.

/«По смерти Святополка, — читаем у Константина Порфирородного, —между его детьми начались распри и поднялась междоусобная война, тогда пришли угры, ис­требили их вконец и завладели их страной, которую на­селяют и в настоящее время. Часть населения, пережив­шая этот погром, разбежалась по соседним странам» (13). /

Утвердившись первоначально в равнине между Тиссой и Дунаем, угры прежде всего были виновниками того, что начавшееся среди моравских славян культурное дви­жение перешло в другое место /: ученики славянских про­светителей перешли в Болгарию и здесь продолжали под покровительством царя Симеона культурную деятель­ность. Кроме того, угры как кочевой народ, попавший в со­вершенно новые для него условия жизни, сам начал подчи­няться условиям окружающей среды и постепенно при­шел к необходимости сознательной деятельности. /

Как показано выше, угры вовлечены были в тогдашнее историческое течение с двух сторон: со стороны царя Льва VI и со стороны Арнульфа, короля немецкого. Приобре­тенные той и другой стороной временные выгоды были слишком призрачны. Хотя угры, ворвавшись клином в об­ласти, занятые славянами, и ослабив их на долгое время своими опустошительными набегами, действительно мог­ли доставить временное облегчение грекам и германцам, но они не удовольствовались скромной ролью поработи­телей моравских славян. Ни император, ни король немец­кий не предвидели того, что хищная орда, привыкшая жить грабежом и наездами на культурных соседей, не ско­ро применится к новым условиям жизни среди оседлого и привыкшего к мирным занятиям населения. После того как угры ознакомились с европейскими культурными и бо­гатыми областями, их неудержимо потянуло на запад и они сделались страшной грозой для Германии и Италии. Уже в 898 г. с утрами познакомилась Италия. Значительный конный отряд проник до Бренты, и здесь посланные впе­ред соглядатаи сообщили достоверные сведения о бога­тых городах Италии, прекрасном климате и производи­тельности страны, но вместе с тем о густом населении и укрепленных городах, которые нужно брать искусством и продолжительной осадой. Ввиду полученных сведений уг-ры на следующий год предприняли настоящий поход в Сев. Италию и на этот раз дошли до Павии. Король Берен-гарий выступил против них с 15-тысячным войском, но потерпел полное поражение (25 сент. 899 г.). В течение це­лого года угры безнаказанно опустошали Северную Ита­лию и с богатой добычей спокойно возвратились в свой стан на реке Тиссе. Положение Германии, разъедаемой борьбой и внутренними смутами, было весьма благопри­ятно для хищнических набегов угров, которые вынудили себе у немцев ежегодную дань. В 907 г. они нанесли страш­ное поражение маркграфу Люитпольду и овладели частью Баварии и затем без всяких опасений совершали почти ежегодные походы в Швабию, Тюрингию и Саксонию. На­конец, опасность со стороны угров стала угрожать непо­средственно византийским интересам, а частию и владе­ниям империи. Не говоря уже о том, что вследствие угор­ского вторжения дунайские области стали недоступны для византийского влияния и торговли, самые имперские вла­дения не были обеспечены против угорских набегов: в Италии они стали угрожать римской Кампании и Капуе, на Балканском полуострове они опустошали Болгарию и приближались к византийским областям. Наконец, они появились и в пределах империи: в 934 г. они сделали напа­дение на Фракию. В высшей степени любопытно отметить, как бережно Роман Лакапин отнесся к утрам. «Был первый набег угров против ромэев VII индикта в апреле месяце. Они проникли до столицы, произведя во Фракии всеобщий погром»[127]. Отправлен был с целью договориться о вы­купе пленных патрикий Феофан, который так искусно ис­полнил свое поручение умелым обращением с утрами, что достиг от них всего, чего желал, и что они очень были удивлены его обхождением и умом. И царь Роман показал свое великодушие и любовь к подданным, не пожалев на­значить большие суммы на выкуп пленных. Но легкость получения добычи могла только заохотить угров на новые предприятия. В 943 г. они повторили нападение, и снова патрикий Феофан был послан для переговоров, на этот раз угры дали заложников и заключили мир на пять лет. Но, ко­нечно, мир не был соблюдаем, и новые нападения продол­жались с прежней жестокостью и с одинаковой жадностью к добыче. У империи было средство воздействовать на язычников посредством обещания почестей и наделения титулами и почетными званиями. Некоторые из угров, жившие в Константинополе в качестве заложников, полу­чали сан патрикия и принимали христианство, хотя на первых порах без внутреннего убеждения. Известно, что угры внесли в Европу новый способ военного дела и что первое поражение, нанесенное им Генрихом I при Мерзебурге в 933 г., объясняется участием немецкой конницы, которая впервые тогда отмечается в военном деле. Но кру­той поворот в военной карьере угров последовал после 955 г., когда Оттон I нанес им сильное поражение при Лехе. Это действительно был успех европейской христиан­ской культуры над азиатским варварством, который нашел отклик на Востоке и Западе и был приветствуем и визан­тийским царем и кордовским калифом. Когда в 958 г. угры снова появились во Фракии и в дни св. Пасхи выслали свои разъезды до стен столицы, то царь решился принять про­тив них уже другие меры, чем прежде, — именно, против угров был послан доместик экскувитов Ноф Аргир вместе со стратегами азиатских фем, которые употребили против неприятеля его же собственную тактику и, напав на него в ночное время, произвели в лагере угров большой разгром и отняли у них добычу и пленных. Угры продолжали свои набеги и после Константина VII, но тогда уже их военная слава значительно ослабела и Византия находила возмож­ным встречать их с хорошо подготовленными для борьбы с ними войсками.

В X в. приобретают важное значение на северной гра­нице русские. В сношениях Руси с Византией находит себе выражение героический период русской истории, оста­вивший ясный след в сказке, песне и в летописи. Морские походы на Византию обращают на себя внимание не толь­ко по смелости, отваге и неожиданности появления руси на отдаленных театрах, но также по своей организации и численности сил, какими располагали русские князья. Не следует забывать, что походы предпринимались против государства, владевшего сильным флотом, который никог­да не оставлял столицы без прикрытия. Византия и в X в. могла организовать сильные эскадры против критских арабов, и ее военные суда, в особенности носившие имя дромонов, могли поднимать экипаж до 300 человек. Следо­вательно, мы не имели бы правильного представления о ходе дел, если бы в походах Олега и Игоря весь успех объ­ясняли быстротой и неожиданностью нападения. Самый поход Игоря, который относится к числу неудачных, пока­зывает, что морские походы были далеко не легкомыслен­ными предприятиями, рассчитанными на сбор добычи и на поспешное отступление. Уже и то соображение должно изменять взгляд на ход событий, что императорское пра­вительство было своевременно предупреждаемо о подго­товляемом из Руси движении и что оно могло принять ме­ры к защите. По нашему мнению, внимательное изучение событий приводит к заключению, что материальная об­становка морских походов была гораздо выше того, что приходит на мысль при имени лодок-однодеревок, что русские имели у себя на службе и опытных моряков и дела­ли запасы оружием и продовольствием.

Мы не будем говорить здесь о походах 907 и 911 гг., со­провождавшихся известным договором Руси с греками, который сохранен в русской летописи. Ограничимся из­ложением обстоятельств похода князя Игоря. Это уже весьма обстоятельно отмеченный факт византийской, арабской и латинской летописью со многими подробнос­тями, рисующими его обстановку. В мае или в начале июня 941 г. киевский князь Игорь с флотом пристал к черномор­ским берегам Малой Азии и, сделав высадку, подверг опус­тошению Вифинию. Вся азиатская часть Босфора от Ривы до Хрисополя страдала от русского отряда, так как импера­тор Ррман Лакапин оказался в то время без средств к защи­те: флот был послан против арабов, а фемное войско было отозвано на восточную границу. Роман собрал, однако, не­сколько судов, находившихся в гаванях Константинополя, и, снабдив их греческим огнем, послал патрикия и прото-вестиария Феофана к устьям Босфора, где пристал русский флот. Русские не могли вынести действия греческого огня и должны были отступить со своим флотом, между тем как сухопутный отряд продолжал свои опустошительные на­беги по Вифинии. Здесь важно отметить одно обстоятель­ство, бросающее особенный свет на ход дела. Хотя импе­раторский флот нагнал страх на русские суда, но эти лод­ки-однодеревки не были уничтожены, а продолжали от июня по сентябрь держаться у берегов Вифинии и поддер­живать сухопутный отряд, действовавший на суше не на тесной приморской территории, но далеко внутри стра­ны, доходя до Никомидии. Понадобились исключительно благоприятные обстоятельства на арабской границе, что­бы можно было отозвать оттуда лучших стратигов — Ио­анна Куркуа и Варду Фоку. С помощью вновь прибывших с востока фем империя положила предел русским грабежам в Малой Азии. Ввиду приближавшихся холодов и осеннего времени Игорь посадил свой отряд на суда и начал отступ­ление, но его встретил вновь византийский флот под на­чальством патрикия Феофана. Русские понесли большие потери, часть потонула в море, часть спасшихся достигла на нескольких кораблях крымских берегов. Захваченные в плен были приведены в столицу и обезглавлены. Этим, од­нако, не окончились враждебные отношения Руси к Византии. Игорь снова собрал большое войско в 944 г., но импе­ратор отправил послов к печенегам и подкупил их для на­падения на Киев, почему Игорь должен был согласиться на предложенные ему условия мира.

В походах руси на Византию нельзя не отметить куль­турного элемента, который чрезвычайно ярко прогляды­вает в содержании договоров с греками. Уже князь Свято­слав желал перенести свою столицу на Дунай в той мысли, что туда свозятся лучшие произведения из разных стран; соответственно тому и походы па Константинополь со­провождаются установлением правильных торговых сно­шений между Россией и Византией, в которых тщательно обеспечивались торговые интересы русских купцов. / Ря­дом с договорами в этом отношении особенно выигрыва­ет путешествие в Константинополь великой княгини Оль­ги, как оно описано в придворном византийском журнале. / Завязавшиеся в X в. сношения между Киевской Русью и империей привели, между прочим, к военному братству; в Византии постоянно находился военный отряд из русских наемников, который принимал участие в морских и сухо­путных походах, — сначала в несколько сот человек, а впоследствии в несколько тысяч. Пребывание в Констан­тинополе русских дружин должно было сопровождаться разнообразными культурными воздействиями на них со стороны Церкви. Уже из договора Игоря несомненно сле­дует заключение, что между русскими договаривающими­ся были две стороны — христиане и язычники. «Кто помыслит от страны Русской разрушити таку любовь, то принявшие крещение да приимут наказание от Бога Все­держителя, а некрещеные да не имуть помощи от Перуна» (14). Что к половине X в. в Киеве много было христиан, это засвидетельствовано и в летописи. Княгиня Ольга посети­ла Константинополь уже христианкой, в ее свите был, между прочим, священник Григорий.

Совершенно особое место принадлежит в истории за­нимающего нас теперь времени известиям о славянских колониях в Лаконике, по склонам Тайгета. Судьба несколь­ких колен, заброшенных в период славянской колонизации Балканского полуострова на самые южные оконечно­сти Пелопонниса, представляет большой интерес в Гре­ции средних веков (15). В частности, по отношению к блед­ной выразительными фактами югославянской истории история трех колен, которые, будучи окружены совершен­но чуждыми народными элементами и находясь вне связи с единоплеменниками своими на Балканском полуостро­ве, все же продолжали долгое время сохранять известного рода автономию и особенности быта, представляет любо­пытную проблему. Три колена, о которых идет речь, — ми-линги, езериты и майноты, ведущие неравную борьбу с им­перией, но никогда не пришедшие к мысли о реформе ко­ленного устройства и образовании политического союза из раздельных колен, — до известной степени дают на ма­лом примере разгадку средневековой истории южных сла­вян. В занимающий нас период славянские поселения не ограничивались упомянутыми коленами, но шли далее в Аркадию, где было особое колено в равнине Скорта, на границе же Фессалии и Эпира было сплошное славянское население. И тем не менее между славянскими колониями ни разу не находим солидарности и попытки организо­вать такое движение, в котором бы проглядывала государ­ственная или по крайней мере племенная идея. Пелопон-нисским славянам нанесен был чувствительный удар во второй половине IX в. тогдашним стратигом фемы прото-спафарием Феоктистом. Относительно последующей судьбы их единственное и весьма ценное известие сохра­нено у Константина Порфирородного (16), которым здесь и воспользуемся. Говоря об экспедиции упомянутого Феоктиста, наш писатель выражается так:

«Всех славян, остававшихся в полузависимом положе­нии в пелопоннисской феме, он победил и подчинил, оста­лись только езериты и милинги в Лаконике и Элосе. Там находится большая и высокая гора, называемая Пентадактил (Тайгет), вдающаяся на большое пространство в море, и по обеим ее сторонам, ввиду недоступности мес­та, поселились на одном склоне милинги, на другом — езе­риты. Вышеозначенный протоспафарий и стратиг Феоктист, добившись того, что и эти славяне согласились признать себя зависимыми, наложил на них дань, нами-лингов 60 номисм, па езеритов 300, каковой налог они вносили при упомянутом стратиге [128], как это утвержда­ют местные жители».

Такое положение продолжалось до времени Романа Лакапина, когда страгиг протоспафарий Иоанн Протевон принял ряд мер к более строгому ограничению вольнос­тей славян.

«Он довел до сведения кир Романа, чтомилинги и езе-риты совершенно вышли из подчинения, не признавая ни власти стратига, ни царских наказов; что они живут как автономное и политически независимое пле­мя [129]; управляются своим выборным старшиной, а не на­значенным от стратига, не ставят вспомогательного отряда в военные походы и, наконец, не исполняют ника­кой другой казенной повинности. Случилось так, что, прежде чем донесение стратига дошло по назначению, стратигом Пелопонниса был объявлен протоспафарий Кринит Аротра, которому, когда царь осведомился о по­ложении дел вЛаконике, дан был приказ идти против милингов и езеритов с военными силами, победить их, под­чинить и сделать на будущее время безопасными».

Славян постигла суровая расправа. / С марта месяца до ноября славяне выдерживали отчаянную борьбу: греки уничтожили их посевы, опустошили их селения и довели славян до последней крайности. Тогда они попросили прощения за прежние проступки и согласились отдаться на всю волю победителя. / Протоспафарий Кринит нало­жил на них подать больше прежнего, милинги должны бы­ли платить по 600 номисм, а подать с езеритов увеличена была вдвое. Но скоро обстоятельства изменились к выгоде славян. В пелопоннисской феме произошли смуты, вы­звавшие смену стратигов. Здесь имеется весьма любопыт­ное известие, что по случаю нападения на эту фему каких-то других славян византийское правительство принужде­но было сделать уступку милингам и езеритам и отказаться от требования с них усиленных взносов.

«Поелику же, как сказано, в пелопоннисскую фему вступили славяне (оι Σκλαβησιανοι), то царь, опасаясь, чтобы они, соединившись с милингами и езеритами, не произ­вели разгрома всей фемы, издал в их пользу хрисовул, ко­торым повелевалось платить им подать по прежнему по­ложению».

---

Дата добавления: 2015-08-03