Золотые колты парадного убора. Вилы-русалки

"Русалки (вилы) суть женские существа - очень красивые девушки с длинными косами и крыльями. Они живут на краю света, а к нам прибывают лишь однажды в году - весною и в нужное время орошают дождем хлебородные нивы. Они выливают росу из рогов и хлеба начинают колоситься. От русалок зависит плодородие нив". (Дмитрий Маринов. Народная вера)

Единственный параграф в этой книге предварен эпиграфом. Это сделано потому, что значительная часть золотых колтов XI - XII вв. из княжеских кладов Киева и Чернигова является прямой иллюстрацией наблюдений болгарского этнографа Д. Маринова над праздниками русалий в честь русалок-вил.(Маринов Д. Народна вера и религиозни обичаи. София, 1914, с. 191. Русалки заботятся также и об опылении цветущих хлебных колосьев, "когда нивы сияют, так как это их брачное торжество" (с.476).)

Золотые колты с многоцветной перегородчатой эмалью найдены преимущественно в столичных княжеских городах (Чернигов, Владимир), но главная масса их происходит из Киева, из аристократической части старого города вокруг древнего княжеского Теремного двора. Это сильно сужает социальную среду бытования этих великолепных и очень дорогих (по материалу и тонкости изготовления) предметов русского узорочья. По всей вероятности, золотые колты, как и диадемы, были собственностью великих княгинь. При первом знакомстве с сюжетами изображений на золотых колтах парадного убора русских княгинь нам может показаться, что ничего языческого в них нет; почти все они с точки зрения православного благочестия выглядят вполне пристойно: птицы, растительный орнамент, женские головки, птицы у "древа жизни", райские птицы сирины, изредка грифоны. Более того, на самой поздней группе золотых колтов, относящейся уже к концу XII - началу XIII в., мы видим христианские изображения: Иисус Христос, святые Борис и Глеб.(Рыбаков Б. А. Языческая символика…, с. 353, рис. 1 и 2; Он же Київськi колти и вiли-русалки, с. 96, рис. 1.)

То обстоятельство, что христианские изображения завершают почти двухвековую эволюцию композиций на золотых колтах, сменяя (и заменяя), как и на диадемах, старую символику новой, церковной, позволяет считать вытесняемую символику тоже связанной с религиозно-магическими представлениями, как и более поздние христианские изображения.

Колты украшались с обеих сторон, из которых одна была лицевой, с более сложным сюжетом; на оборотной стороне преобладал растительный орнамент. Изображения на лицевой стороне золотых колтов могут быть подразделены на три или четыре хронологических группы сменяющих друг друга сюжетов; узор же на оборотной стороне более устойчив - это всегда растительный орнамент в разных видах; он продолжает существовать даже на самых поздних колтах с изображениями христианских святых.

К ранним сюжетам следует отнести колты с грифоном на лицевой стороне и птицей на оборотной (Киев).(Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, табл. 2, с. 7-10.) Работа довольно примитивная. Растительные символы не выделены особо, а размещены на фигурах грифонов и птиц: на крупе и на шее у грифонов, на груди и на крыльях у птиц. В дальнейшем грифоны исчезают из изделий киевских златокузнецов.

Наибольший интерес для нашей темы представляют колты с сиринами. Датируются они второй половиной XI в. - первой половиной XII в. (Рибаков Б. О. Київськi колти…. с. 99.) Заказчицами и владелицами этих колтов могли быть снохи Ярослава Мудрого и жены его внуков и правнуков, княживших в Киеве (Святополка, Владимира Мономаха, Мстислава и др.). Одной из владелиц подобных колтов была киевская чаровница Потвора, жившая тоже близ Теремного двора (см. выше).

На лицевой стороне этих колтов изображались тончайшим рисунком перегородчатой эмали две птице-девы в кокошниках и с нимбами. Тонкость рисунка, образованного золотыми перегородками, видна из того, что красивые лики этих дев умещены на пространстве, равном поперечному сечению карандаша. Птичьи тела сирен покрыты многозначительным символическим орнаментом: в верхней части, у шеи, это - ряды синих волн, означающих или водную стихию вообще или же, учитывая небесную область обитания крылатых дев, "хляби небесные", источник благодатных дождей. Ниже волнистых рядов на синем фоне показаны крохотные белые кружки, означающие, по всей вероятности, дождевые капли или капли "росного тумана". Одно крыло у каждой птице-девы приподнято, а другое, обращенное к зрителю, обязательно украшено крупным "крином", символом прорастающего растения, подобно "кринам" на крыльях грифонов, вздымающих Александра Македонского на небо. Точно такой же "крин" помещен в особом кружке в центре колта между сиринами. Все это связывает композицию лицевой стороны в единое целое, подчиненное основной идее аграрномагических представлений - орошению молодых растений. Растение показано в самой начальной стадии роста: это красноватое зерно с лопнувшей оболочкой другого цвета, напоминающее лилию-крин лишь своим общим контуром, но явно отличное от цветка. На некоторых нашивных бляшках с эмалевым рисунком сирины изображались сплошь покрытыми знаками ростков вместо оперения (дробницы XII в. на саккосе митрополита Алексея).

Изображения сиринов-сирен ведут нас к очень важному разделу древнерусских языческих верований. В русском переводе XI в. греческой хроники Георгия Амартола античные сирены приравнены в специальной глоссе к славянским русалкам-вилам:

"Яже и сирины наричутся, рекше вилы …"

(Niederle L. Указ, соч., с. 59.)

Античные сирины связаны с богиней плодородия Деметрой, славянским соответствием которой является Макошь. Сирены, соблазнявшие Одиссея и его спутников, изображались в чернофигурной вазовой живописи как огромные птицы с девичьими головами, летающие над кораблем. Образ птице-дев возник задолго до Гомера. В крито-микенской культуре известны статуэтки крылатых женщин(Качурис К. А. О позднеэлладских женских глиняных статуэтках. - Сов. археология, 1963, № 2, с. 144, рис. 1.), а в Центральной Европе в бронзовом веке существовали своеобразные погребальные урны в виде грубоватых женских фигур с крыльями и штриховкой, воспроизводящей оперение (Баденская культура).

В этой связи представляет особый интерес мнение А. Н. Веселовского о родстве славянского образа вил-русалок с римскими виолами-манами, в честь которых устраивались весенние праздники: "В виле я вижу, - писал Веселовский, - сложный образ, в котором римская Viola слилась с древним вела - вила".(Веселовский А. Н. Разыскания в области славянской филологии, вып. XXV, с. 288.)

Сиренообразные урны бытовали в той части Европы (Средний Дунай), где обитали италийские племена до их расселения на Апеннинском полуострове. Праславяне были соседями этих племен. Это придает особую ценность соображениям Веселовского. Обильный материал о вилах содержится в сербском фольклоре. Вилы - красивые крылатые девы, живущие обычно вдалеке от людей у воды ("Вилина вода", "Вилин извор"), на горах, на облаках. Они могут превращаться в лебедя, в сокола, в волка и в змею. Вилы приносят людям счастье. Рождаются вилы от трав или от росы (отсюда, очевидно, и русалки?). Вилы излечивают болезни, предсказывают судьбу. По народным преданиям, существуют "вилины горы", на которых у бесчисленных родников растут чудесные деревья с серебряными стволами и золотыми листьями. Вильской травой считался ковыль (Stipa pennata). В Дубровнике на карнавалах главными персонажами были "вила" и "Турица".(Српски митолошки речник. Белград, 1970, с. 66 - 70; 166.) В отличие от болгарских и русских обрядов и представлений, где вилы-русалки (у болгар: "вилы", "самовилы", "дивы-самовилы") прочно входят в систему аграрных культов, у сербов эта связь прослеживается лишь опосредованно.

В русских средневековых источниках есть слово "русалии", но нет "русалок"; это слово соответственно заменено словом "вилы", а в этнографических материалах, наоборот, широко известны русалки и нет вил.

Некоторые поучения против язычества начинают перечень почитаемых крещеными русскими людьми языческих божеств не с верховного Перуна, а с русалок:

"Тем же богам требу кладуть и творять и словеньскый язык:

вилам и Мокошъи - Диве, Перуну, Хорсу…"

("Слово об идолах…"; Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 23.)

Иногда указывается количество вил - "30 сестрениць" (реже - 4 или 9). (Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 41.)

Христиане "… верують в Перуна и Хорса и в Мокошъ и в (Симарьгла) и в вилы, их же числом 30 сестрениць. Глаголють бо невегласи то все мнять богинями и тако покладывають им требы и кур им режуть". (Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 41 ("Слово некоего Христолюбца"). Имя Симаргла переписчиком искажено: "и в Сима и в Рьгла…", что породило ряд недоумений в ученой среде.)

Отложим рассмотрение языческих празднеств в честь вил (очевидно, аналогичных римским dies violae) до ознакомления со специальными ритуальными украшениями, а здесь отметим лишь, что принесение в жертву вилам-русалкам птиц хорошо подчеркивает важность птичьего элемента в культе этих птице-дев. Поразительным совпадением с фольклорными данными, говорящими о том, что вилы поливают нивы из рогов, являются изображения на обратной стороне золотых колтов. (Рибаков В. О. Київськi колти…, с. 103, рис. 3.)

На золотых колтах из княжеского детинца в Киеве и из княжеских вотчин в Поросье наиболее стандартной является следующая система языческой орнаментации: на лицевой стороне изображаются две сирены-вилы со знаками ростка на крыле и символами воды, росы (волны и капли) на груди. Между вилами обязателен небольшой кружок с одним символическим ростком. Символика ростков и воды нарочито подчеркнута в изображении этих птице-дев.

На оборотной стороне в центре помещен круг, внутри которого дана крупная четырехчастная композиция с ростками, обращенными или вовне или же вовнутрь, к центру, что как бы призывало благодать природы на единственное семя, расположенное в центре композиции. По сторонам круга, отдельно от него, располагались два рога, обращенные устьями вверх; иногда даже старались особым полукругом показать объемность устья. В самом низу колта, так сказать, "у земли" показано в маленьком треугольнике еще одно маленькое зернышко. Разделка поверхности русалочьих рогов на колтах бывает двоякой: на одних рогах изготовлены городки с точками семян внутри, а на других - плеть прорастающего хмеля. Фон в обоих случаях синий. Рога с городками, расположенными по принципу "волчьего зуба", образуют по всему рогу широкую волнистую линию синего цвета, которую естественнее всего связывать с символикой небесной воды (роса, дождь), для которой и предназначены рога-ритоны, служащие вилам для полива полей.

Турьи рога-ритоны как священные сосуды хорошо известны нам по изображениям на славянских идолах и по находкам в курганах языческого времени. Орнаментика реальных рогов из курганов дает нам те же два вида, что и на колтах: на одних рогах серебряная оковка украшена городками (Гнездово, Шестовицы, Приладожье), а на других - растительным узором и четырехчастной композицией (Чернигов). (Сизов В. И. Курганы Смоленской губернии. Гнездовский могильник близ Смоленска. - MAP, 28. СПб., 1902, вып. 1, с. 10; Блiфельд Д. I. Давньоруськi пам'ятки Шестовiци. Київ, 1977, рис. 43, с. 176; Бранденбург Н. Е. Курганы Южного Приладожья. - MAP, 18, СПб., 1895, табл. IX-4, с. 70.)

Очевидно, древнерусские златокузнецы считали, что почитаемые в их время вилы-русалки поливали поля росой (облаком-туманом, спущенным ими на землю) из таких же турьих рогов, которые были в обиходе то как пировая посуда (Русская Правда об ударе рогом или чашей), то как ритуальные ритоны на свадьбах или поминках-стравах. При всех сменах сюжетов на лицевой стороне золотых колтов, происходивших за полтора столетия, на оборотной стороне почти всегда остаются два рога, украшая даже самые поздние колты с изображениями христианских святых.

Эволюция отдельных сюжетов и их комбинаций на обеих сторонах золотых колтов представляет очень большой интерес при рассмотрении языческой струи в прикладном искусстве великокняжеских мастеров Киева, но эта тема чрезвычайно сложна. У нас нет стратиграфической основы для датировок, так как по всей вероятности, подавляющее большинство киевских кладов зарыто в декабре 1240 г. во время штурма Киева войсками Батыя. Это относится и к провинциальным кладам в Поросье (Княжья Гора, Девичь-Гора), Чернигове и Владимире (1237-1239 гг.).

Запутывает хронологическую картину возможная передача драгоценностей по наследству - в один клад могли попадать вещи нескольких поколений, изготовленные в разное время. Кроме того, передача по наследству могла разрознить гарнитуры убора. В этих условиях монеты, как и другие входящие в состав клада предметы, никак не могут служить датирующим материалом. Клады являются хронологически разрозненными комплексами. В силу этого эволюция сюжетов может основываться только на внутренних признаках: частичная смена отдельных элементов, появление новых деталей, изменение одной из сторон колта и т. п. Общая направленность эволюции определяется её конечными звеньями - колтами с изображениями христианских святых Бориса и Глеба. Относительная хронология была в общих чертах намечена мною в 1969 г. (Рибаков Б. О. Київськi колти….); теперь её следует несколько детализировать и дополнить (Рис. 102).

1. Начальным звеном следует считать обособленную и уникальную пару колтов с изображениями грифонов и птиц из клада 1824 г. в Киеве.(Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, т. 2-7-10. Сходную пластину с грифоном из Лувра исследователи датируют X - XI в. (с. 31). Далее ссылки на иллюстрации в книге Т. И. Макаровой будут даваться в тексте: первая цифра - номер таблицы, вторая - рисунка.) Дата, по всей вероятности, - вторая половина XI в.

2. Вторым звеном, генетически не связанным с первым и, вероятно, отделенным от него каким-то отрезком времени, являются разобранные выше колты с вилами-русалками на лицевой стороне и четырехчастной композицией и двумя рогами изобилия на оборотной. Рога (оборотная сторона) украшены ветвями хмеля.

3. Оборотная сторона остается без изменений. Hа лицевой стороне исчезают вилы-сирины с девичьими ликами и заменяются простыми птицами без нимбов. Между птицами по-прежнему - маленький росток, обведенный кругом.

4. Оборотная сторона без изменений. Hа лицевой сохраняются птицы, но маленький, вписанный в круг росток превращается в длинное, узкое, сильно стилизованное растение ("древо жизни") с перехватом посередине стебля, зерном между двух корней и полураспустившимися веточками кроны. Этот новый мотив заставляет вспомнить рождественские колядки, в которых "творят мир два голубка, сидящие на дереве, которое только одно во всем свете поднималось из всемирного океана".(Предисловие Ф. И. Буслаева к "Русским народным песням, собранным П. И. Якушкиным". ("Летопись русской литературы и древностей" т. I, отд. II. с. 100).)

5. Лицевая сторона колтов остается без изменений (две птицы и "древо жизни"), а оборотная сильно видоизменяется: там остается четырехчастная композиция "повсеместности", но исчезают русалочьи рога, которые долго изображались, как мы видели, и без русалок. Идея небесной воды выражена здесь не рогами, а как бы четырьмя устьями рогов, расположенными крестообразно по окружности колта. Если срединная четырехчастная композиция с маленьким квадратиком в центре с точкой-зерном в нем и четырьмя ростками вовне означала повсеместность развития растительности, то трапециевидные пространства по краям колта с ярко-синей зигзагообразной полосой могли обозначать лишь хорошо известные нам "хляби небесные", запасы дождевой воды, находящейся над ростками и обеспечивающие их рост. Такие синие зигзаги нередки на русалочьих рогах, где они имеют, очевидно, тот же смысл.

Hа квадрифолийных бляшках XII - XIII вв., нашивавшихся на одежду, идея небесной воды выражена яснее: над композицией из древа жизни и двух птиц, аналогичной лицевой стороне наших колтов, изображена широкая дуга, простирающаяся и над птицами и над древом с явственным голубым зигзагом (саккос митрополита Алексея, для которого использованы старые дробницы).

Кроме этого, обычного в средневековом и позднейшем народном искусстве, заклинательного сюжета, на колтах этого типа есть и обозначение того времени года, когда все растет и цветет, - весны: в трех кружках между зигзагами помещен новый элемент, не встречавшийся на колтах предшествующих типов - четырехлепестковый цветок белого, красного или сиреневого цвета.

В целом вся композиция оборотной стороны этих колтов (семя, ростки, цветы, небеса) как бы иллюстрирует слова замечательного писателя середины XII в. Кирилла Туровского: "Днесь весна красуеться, оживляющи земное естество; бурнии ветри тихо повевающе, плоды гобьзують и земля, семена питающе, зеленую траву ражаеть … Ныне древа леторасли (новые ветви) испущають и цвети благоухания процвитають … Днесь ветхая конець прияша и се быша - вся нова!…". (Келтуяла В. А. Курс…, с. 704-705.)

Hе исключено, что торжественные золотые колты, украшенные многоцветным эмалевым узором, являлись подвенечным свадебным убором киевских княжон, в котором весенняя символика с её семенами и цветами была созвучна самому событию, ради которого они изготовлялись. Даже "леторасли", молодые древесные побеги, упомянутые Кириллом как признак весны, есть на этих колтах, но на лицевой стороне, между двух птиц. Тема орнаментики колтов этой группы, как и слова туровского епископа на послепасхальную неделю, - обновленная весенняя Природа.

6. Особняком стоит пара золотых киевских колтов (Макарова, т. 3, p. 4-5), y которых оборотная сторона близка к нашему типу № 5, но голубой зигзаг здесь показан четче, а срединная композиция содержит внутри крест и пять точек-семян; ростков нет. Четырехлепестковые цветки заменены четкими крестиками.

Резко отличается лицевая сторона, на которой вместо древа и двух птиц изображена одна черноголовая утка. В клюве y утки - крохотный шарик. Это сближает данное киевское изделие (явно подражающее остальным киевским колтам типа № 5) с височными кольцами Волжской Болгарии, на которых часто изображалась утка с золотым шариком в клюве.(Гущин А. С. Памятники художественного ремесла древней Руси X - XIII вв. Л., 1936, табл. XXXIV, рис. 1-3.) (Рис. 103).

И киевские и болгарские украшения отражают одну и тy же средневековую космогоническую легенду, в которой мир сотворен уткой, плававшей по мировому океану.

Согласно мордовскому варианту легенды, наиболее близкому территориально к Волжской Болгарии, мир произошел так: по первичному океану плавала утка (гоголь, нырок), которая нырнула на дно, достала комочек земли и из этого комочка возникла земля и все живое на ней. Болгарские височные кольца с их характерными яйцевидными бусами заставляют вспомнить карело-финскую Калевалу, где в создании мира участвует божественная утка. До создания мира уже существует всевышний бог Укко и Ильмать "мать воды", но мир творят не они, а утка, снесшая одно железное и шесть золотых яиц, из которых посреди водного пространства и образуется земля: "Из яйца из нижней части вышла Мать-земля-сырая; из яйца из верхней части стал высокий свод небесный".(Калевала. Л., 1933, с. 6.)

Болгарское височное кольцо с уткой, держащей в клюве комочек земли, снабжено не только этим космогоническим символом, но и шестью золотыми яйцами, упомянутыми в Калевале: три яйцевидных бусины надеты на кольцо, а три подвешены на отдельных цепочках. Hа золотых яйцах мелкой зернью изображены женские фигуры. А. H. Афанасьев в своем общем обзоре приводит целый ряд различных космогонических преданий, в которых мир рождается из яйца. (Афанасьев А. H. Поэтические воззрения славян на природу… М., 1865, т. I, с. 535-536.)

В космогонические мифы вплетается очень древнее дуалистическое начало: мир творят добрый бог и Сатанаил. Это было использовано в средние века болгаро-дунайскими богомилами. (Ангелов Д. Богомилството в България. София, 1969, с. 209. ("Тивериадская легенда").)

В этнографических материалах наблюдается такое разделение: украинский фольклор, как правило, оставляет бога и сатану в антропоморфном виде (они плавают по морю в лодке), а фольклор северо-восточный (марийцы, мордва, русские в районах с финским субстратом) главное место отводит птицам. В марийском мифе строение мира осуществляет селезень, нырнувший в море и доставший со дна ком земли, из которого и был сотворен мир. Записанная в Заонежье легенда гласит: "По досюльскому (давнишнему, первичному) окиян-морю плавало два гоголя; первый бел-гоголь (бог), а другой черен гоголь (сатана). Черная птица достала со дна комок земли, из которой бог сотворил земной мир. Другой вариант легенды связан с апокрифической "Тивериадской легендой": бог, создав безбрежное Тивериадское море, "сниде на море по воздуху и виде на море гоголя плавающа … и рече господь Сатанаилу (гоголю) "понырни в море и вынеси мне песку и кремень" и взяв господь песку и камень и рассея песок по морю и глаголя: буди земля толста и пространна!" (Афанасьев А. H. Поэтические воззрения…, т. II, с. 463.)

Для нашей цели чрезвычайно важно, что непременным участником сотворения мира в разных легендах от средневековых апокрифов до финно-угорских преданий северо-востока, является гоголь, утка из породы нырковых. Белый гоголь - бог, творец мира. Hа киевском колте XII в. изображен именно белый гоголь, птица с белым оперением и черной головой. Оборотная сторона в таком случае должна рассматриваться не как выражение идеи аграрной магии (полив полей русалками из рогов), пережитком которой являются на колтах типа № 5 трапецоидные, как бы усеченные рога с синим (водным) зигзагом, а как выражение идеи мирового океана, окаймляющего землю. Стремление изобразить первичность творимого мира, его зачаточное состояние, выразилось в том, что центральная четырехчастная композиция из ростков здесь заменена только показом семян, что встречаем на позднем изделии из Владимира Суздальского.(Гущин А. С. Памятники…, табл. XX № 2б, найдены в Кремле.)

Для киевского прикладного искусства эта пара колтов не характерна. Мастер явно подражал киевским изделиям типа № 5, но внес свое, идущее из глубин, представление о рождении мира. Учитывая технические детали ("семена"), можно предполагать, что это представление отразило владимиро-суздальский вариант космогонической легенды о гоголе, воспринявший влияние финно-угорского субстрата (сравни шумящие привески славяно-финского пограничья). Эта единственная пара с космогоническим гоголем не вызвала откликов в киевском эмальерном деле XII-XIII вв.

7. Сюжет, заменивший русалок-сиринов - две птицы y древа (тоже космогонический, как и изображение гоголя), обогащается совершенно новым дополнением: на одной из сторон колта в центре, на месте прежней четырехчастной композиции из ростков мастера помещают женскую голову.(Кондаков H. П. Русские клады… табл. XV, рис. 12, 14, 18,19.) (Рис. 104). Женщина изображена в кокошнике, от верхних углов которого спускаются рясны, оформленные как кружки и четырехлепестковые цветы. По сторонам того срединного круга, который в данном случае соответствует кругу с четырехчастной композицией на колтах типа № 5, изображены массивные, красиво изогнутые сильно стилизованные ветви. Мне довелось слышать, как стиль барокко был определен одним экскурсоводом как "выгибасы". Это своеобразное слово очень хорошо подходит к тому новому стилю XII в., который проявился в колтах с девичьими головками.

Под срединным кругом помещен маленький кружок с символом ростка. Трудно сказать, которая из сторон нового колта рассматривалась современниками как лицевая. Одна сторона украшена стандартным "древом животным" и двумя птицами по сторонам его; ранее она была безусловно лицевой, но теперь, когда появилась девичья голова в цветочном оформлении (но не в венке) и окружении пышных "выгибасов", эта сторона с новым сюжетом получила право считаться лицевой.(Колты с женской головой были в пропавшем кладе 1906 г. (Киев, y Михайловского монастыря). См.: Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 124, № 108. По записи Корзухиной, на обороте были: "две птицы по сторонам кружка и треугольника", т. е. нечто близкое к типу № 3.)

Очень интересна другая пара колтов с женской головой.(Килиевич С. Р. Детинец Киева…, рис. 74. Лучшее красочное воспроизведение этого великолепного колта, найденного близ Михайловского монастыря.) На лицевой стороне - в кругу девичья головка в золотом кокошнике; над нею - два сердцевидных символа ростка с красной точкой между ними; по сторонам круга - два рога с ветками хмеля. Hа оборотной стороне кружок с четырехчастной композицией, образованной папоротникообразными листьями, два коротких рога с завитками и два "выгибаса" тоже с завитками внутри. Сам колт обрамлен 29 лучами, образующими 30 гнезд для жемчуга, сохранившегося лишь частично.

Головки на колтах этого типа следует считать девичьими, так как y них короткие локоны и юные лица. Кокошники в обоих случаях золотые, украшенные цветными вставками. Судя по цветочным ряснам и символическому ростку, здесь изображалась некая покровительница растительности, олицетворение весны. По ряду формальных признаков (четырехлепестковые цветы, папоротник, трехлепестковые ростки) колты с девами сближаются с орнаментикой креста Ефросиньи Полоцкой, изготовленного Лазарем Богшею в 1161 г. (Алексеев Л. В. Лазарь Богша, мастер-ювелир XII в. - Сов. археология, 1957, № 3, с. 234-235, рис. 10 и 11.)

Кроме того, орнамент на колтах с девичьими головками по тем же самым признакам оказывается типологически, а следовательно, и хронологически близким к диадеме из Сахновки с вознесением Александра Македонского. Во-первых, и там и здесь есть одинаковые круги с четырехчастной композицией; во-вторых, объединяет наличие и там и здесь четырехлепестковых цветов и ростков в виде папоротника. Третьим объединяющим признаком являются "выгибасы", щедро представленные на сахновской диадеме. Новый для колтов сюжет - девичья головка с гирляндами цветов - находит отражение в письменных памятниках XII в. В начале столетия автор "Слова об идолах" (возможно, игумен Даниил) порицает своих современников за поклонение какому-то изображению женщины:

"… и недели день и кланяются, написавше жену в человеческ образ тварь …"

(Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. II, с. 25.)

По всей вероятности, здесь подразумеваются народные вышивки с женской фигурой, дожившие в крестьянском быту до XIX в. Глагол "писать" означал не только написание букв, но и живопись, вышивку. "Расписной", "писаный" - определение раскрашенного, снабженного рисунком. До сих пор мы говорим, что художник "пишет" картину. Мы знаем, что языческие моления в древности часто проводились y священных деревьев, увешанных убрусами - полотенцами ("набожниками"), а именно на полотенцах и встречается чаще всего изображение женских божеств: Макоши, Лады, Лели. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. Раздел: "Русские вышивки и мифология", с. 471 - 527.)

В "Слове об идолах" подразумевается иной персонаж, прямо названный автором - Неделя, т. е. Воскресенье, слово, которым переводилось греческое anastasis-воскресение, возрождение, оживление. А это вводит нас в круг древних мифологических представлений о весенней богине, оживляющей воскресающую природу, богине, родственной античной Персефоне и умело прикрытой в "кощюне" о смерти Кощея-Аида христианским именем Анастасии. Цветы, обрамляющие девичью головку на киевском колте, как нельзя лучше подходят к облику античной Персефоны, миф о которой начинается с того, что девушка собирает цветы на лугу.

В речевой практике древней Руси слово "въскресение" означало прежде всего первый день пасхи, весеннего праздника. Для обозначения первого дня седмицы существовало слово "неделя", сохранившееся ныне в украинском языке ("недiля"). Богине Макоши была посвящена пятница; воскресный же день был, как свидетельствует автор начала XII в., посвящен другому женскому божеству, изображения которого ("тварь", сотворенная) были объектом тайного поклонения ("нъ то творять акы отай").

В середине XII в. в представлениях русских книжников произошел некоторый перелом: продолжая антитезу, заложенную в "Слове о законе и благодати" Иллариона, Кирилл Туровский противопоставляет библейской субботе евангельское воскресенье, сопоставляя первую с луной, а второе с солнцем:

"Ныне солнце, красуяся, к высоте въсходить и радуяся землю огреваеть … Ныне луна с вышьняго съступивъши степени болшему светилу честь подаваеть.

Уже ветхый закон по писанию с суботами преста и пророкы христову закону с неделею честь подаетъ …". (Келтуяла В. А. Курс…, с. 704.) Далее идут известные слова: "Днесь весна красуется …". Епископ, современник княгинь, носивших колты с девичьими головками, прославлял, разумеется, не языческое почитание Недели, а установление христианской "благодати", но косвенно он, как бы, оправдывал празднование недели, как дня, посвященного "большему светилу".

В то самое время, когда строилась церковь Покрова на Нерли близ Владимира, украшенная целым поясом строгих девичьих ликов, изваянных из белого камня, владимирский князь Андрей Боголюбский получил от константинопольского патриарха Луки послание по поводу нарушения русскими постов (с языческой подосновой). В патриаршем послании, как бы в противовес появившемуся в эти годы увлечению девичьими ликами в русском искусстве (тоже с языческой подосновой), неожиданно и не к месту говорится о том, что девичьи лики следует понимать как символ "софии, премудрости божией" или как монашеское отречение от суетного мира. Патриарх неоднократно говорит о "неизглаголанного девьства чистоте", о мудрости "любящих девство". "Имат же убо девьство лице девиче огнено; огнь бо есть божество, попаляя страсти телесныа и просвещая душу чисту …" (Никоновская летопись 1160 г. - ПСРЛ, т. IX, с. 226.)

Хотя главная мысль патриаршего послания относилась к защите монашества, как института, внимание к девичьим ликам как бы направляло русских людей по христианскому пути толкования этого образа. Покров на Нерли - монастырская церковь и там, быть может, действительно именно так трактовалась символика девичьих ликов, вознесенных под закомары.

В прикладном же искусстве девушки с цветами, очевидно, истолковывались несколько иначе.

Что же касается языческого оригинала того женского божества, которое уже к началу XII в. скрылось под нейтральным обозначением "недели", то это, вероятнее всего, младшая из двух славянских весенних богинь (Лады и Лели) - Леля. Календарные праздники в честь Лады нам неизвестны, а "ляльник" в честь младшей богини зафиксирован этнографически вплоть до середины XX в. Одна из дат - 22 апреля, накануне Юрьева дня, время, наиболее близкое к среднему сроку христианской пасхи. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 405-407.)

Девушки на колтах середины XII в., по всей вероятности, замаскированные изображения языческого божества, известного в фольклоре и в письменных памятниках под именем Лели или Ляли, дочери Лады, и восходящего к архаичным индоевропейским представлениям (Латона и Артемида, Деметра и Персефона). Анастасия, дочь Димитрия, заменила в русских былинах Персефону по смыслу этого христианского имени и, вероятно, еще и потому, что празднование дня святой мученицы Анастасии приходилось на 15 апреля - на срок, близкий и к языческому ляльнику и к христианской пасхе - воскресению. Одновременно со св. Анастасией, 15 апреля, церковь отмечала и мученицу Василису; оба эти имени первых христианок прочно вошли в русский фольклор, как имена героинь волшебных сказок: Настасья Прекрасная и Василиса Премудрая. Hе скрывается ли за Василисой Премудрой древняя Лада - Латона - Деметра?

Языческий характер девичьих головок на колтах, сменивших языческих русалок-вил и апокрифических птиц y "животного древа", подтверждается как отсутствием нимба и каких-либо надписей, так и окружающим их символическим орнаментом (русалочьи рога-ритоны, ростки, папоротник и т. п.). Языческое было хорошо законспирировано, но современники, очевидно, понимали, в чем сущность нового сюжета, так как очень скоро появились поучения, направленные против женского божества, скрывшегося под удобным псевдонимом "недели".

К рубежу XII и XIII вв. относится новое сочинение, специально посвященное культу недели; сущность его ясна из пространного заголовка: "Слово, истолковано мудростью от святых апостол и пророк и отець о твари и о днии рекомом неделе, яко не подобает крестьяном кланятися неделе, ни целовати ея, зане - тварь". (Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. II, с. 78.)

В самом слове речь идет о том, что русские люди изображали небесный свет в виде какого-то идола ("болвана"), выдолбленного и раскрашенного. Сотворенный человеком предмет и назван "тварью". И. И. Срезневский верно отметил, что в этом слове содержится несколько разных тем. (Срезневский И. И. Сведения и заметки о малоизвестных памятниках древней письменности. СПб., 1867-1879, с. 14.)

Пространные рассуждения о неосязаемом свете следует, очевидно, относить к культу Дажьбога, который прямо не назван автором. Часть, посвященная культу недели, изложена отрывочно и неясно. Можно понять только, что воскресный день олицетворяется в виде женщины, что её живописное или вышитое изображение передается по традиции ("… се есть писана неделя та предана нам кланятися ей и чтити ю").

Можно думать, что в какой-то мере поучение против "твари" относилось и к живописным полихромным эмалевым изображениям на колтах и диадемах великих княгинь второй половины XII в., которые исчезают к концу XII в. и заменяются изображениями христианских святых.

Последние девичьи головки, сопровождаемые рисунком опыляемого растения, умещаются на боковых пластинках золотой диадемы, семь килевидных зубцов которой заняты христианским деисусным чином XIII в. (Кондаков И. П. Русские клады, табл. VIII.)

Одновременно с появлением на колтах изображений Недели-Воскресения-Анастасии (Персефоны-Коры) вновь возрождаются изображения вил-русалок. Примером могут служить великолепные золотые колты из Мирополья на Волыни (p. Случь)(Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 134, табл; Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, табл. 2, рис. 1-2.). Между двумя вилами-сиринами помещен не маленький росток, а пышное стилизованное древо. Hа обороте в среднике - четырехчастная композиция из папоротника, два "устья рогов", красивые "выгибасы", аналогичные подобному узору на колтах с девичьей головой из усадьбы Лескова в Киеве (1876). Внизу вместо небольшого ростка помещена еще одна композиция из четырех цветков (не ростков, как на рисунке Корзухиной).

Волынские колты синхронны и колтам клада 1876 г. и диадеме из Сахновки.

8. Особый локальный вариант представляют золотые колты из Княжьей Горы близ Канева (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство, с. 26, рис. 24-25.). Hа обеих сторонах колта изображены птицы; на одной - птица, стоящая на земле, а на другой - распростертая в полете. Hа вщижских арках птицы в приземленной позе соответствуют восходу и закату солнца, а летящая - полдневной позиции солнца. Вероятно, и здесь им придавался тот же смысл.

Hа крыльях распростертой птицы на концах особых лучей даны четырехлепестковые цветы, что объединяет данный тип с № 7 и с диадемой. Крыло y идущей птицы сильно отличается от всех предшествующих и дано в стиле "выгибасов", что подкрепляет синхронность с типом № 7. Иногда вместо летящей птицы использовался щиток от колта с двумя рогами. Возможно, что это уже переделки из старого. Этот же сюжет встречен и на ряснах, где летящей птице полдня противопоставлены птицы, широко шагающие по земле, и где мотив динамики солнца дополнен древом жизни и символом повсеместности.

9. В этот раздел отнесены немногочисленные золотые колты из разных великокняжеских городов XIII в.: Киева, Чернигова, Владимира на Клязьме и Рязани с изображениями христианских святых. (Все колты этого типа собраны на таблицах 4 и 16 в указанной работе Т. И. Макаровой (за исключением оборота колта № 8, опубликованного в книге: Ross M. С. Catalogue of the Byzantine and Early Mediawal Antiquities… Washington, 1965, t. II.)

Следует отметить крайне ограниченное количество колтов со святыми в каждом городе; только во Владимире их найдено две пары, а в остальных городах (в том числе и в Киеве) только по одной паре. Очевидно, они появились в самом конце домонгольского периода. Владимирские колты явно подражают киевским колтам 6-го и 7-го типа с "выгибасами" и папоротником. Один из владимирских колтов сделан рукой того же мастера (учившегося в Киеве?), который изготовил киевские колты с гоголем: и там и здесь символы ростков заменены семенами.

Интересен выбор святых. Это почти всегда двое молодых мучеников в русских плащах-корзнах, обильно украшенных растительными сердцевидными символами и с крестами в руках. Hе подлежит сомнению, что это Борис и Глеб, праздники в честь которых преднамеренно были установлены в сроки языческих аграрных празднеств.(Рыбаков Б. А. Славянский весенний праздник. - В кн.: Новое в советской археологии. М., 1965.) До XIX в. дожили выражения "Борис-Хлебник", "Борис-Глеб - сеять хлеб!"

Черниговские и рязанские колты с Борисом и Глебом (а также беспаспортные из американской коллекции) воскрешают старую идею двух турьих рогов с архаичным городчатым орнаментом и сильно увеличенным символом ростка, принявшим здесь древовидный облик. Дата колтов с христианскими изображениями примерно от 1190-х до 1230-х годов.

Характерно то, что, несмотря на появление изображений православных покровителей земледелия, на золотых колтах великих княгинь (князья Чернигова и Владимира титуловались в XII в. великими князьями) продолжали существовать атрибуты языческого культа вроде русалочьих рогов для полива полей и множество растительных символов. Наличие христианских святых придает особую убедительность истолкованию всех сопутствующих и предшествующих образов (вилы-русалки, древо жизни, турьи рога, цветы, семена и дp.) как образов мировоззренческих, отражавших космогонические (древо и две птицы, гоголь) и аграрно-магические представления княжеских верхов стольного Киева.

* * *

Проследим, насколько возможно это сделать по кладам, зарытым в 1240 г., эволюцию языческих сюжетов на предметах золотого убора киевских княгинь XI - XIII вв.

Первой компактной и очень целостной по продуманности всех звеньев символически-заклинательной орнаментики группой являются колты с двумя сиринами-вилами (русалками) с символическими ростками на лицевой стороне и с двумя турьими рогами, атрибутами русалок, поливающих поля влагой на оборотной стороне (тип № 2). Эмальерное дело появилось в Киеве, по-видимому, во второй половине XI в. (тип № 1); к концу этого столетия относится известная фраза придворного летописца, отражающая поворот столичной моды к золоту, когда даже бояре перестали дарить своим женам серебряные украшения и "воскладаху на своя жены златые обручи".

Временем появления сравнительно большого количества колтов этого типа следует считать конец XI и первую четверть XII в., когда династия Ярославичей сильно разрослась. В Киеве было много княгинь: жены и снохи великих князей, сестры Мономаха (Анна, Екатерина, Евпраксия). Правнучки и праправнучки этих княгинь и прятали свои наследственные сокровища во время нашествия Батыя. Клады с золотыми колтами найдены в трех близко расположенных аристократических районах Киева: на теремном дворе великих князей, на усадьбах потомков Святополка близ Михайловского монастыря и на усадьбе Мономашичей, южнее теремного двора.

Золотые колты с вилами и турьими рогами по существу были целиком языческим талисманом, но по форме они казались вполне пристойными для русских княгинь рубежа XI и XII вв., которые могли появиться в них и на торжественном приеме и даже в церкви, так как русалки были закамуфлированы под райских птичек-сиринов и даже снабжены нимбами. Мастер умело хитрил. Что же касается русалочьих рогов-ритонов, то они, очевидно, воспринимались как неясный элемент полихромного узора: ведь даже исследователи XX в. называли их просто "сегментами".

Символика парадных украшений киевских княгинь должна была интересовать высших церковных иерархов. Греки-митрополиты были блюстителями показной строгости и аскетизма. Трудно представить себе равнодушие митрополита Георгия (1062 - 1072) или митрополита Иоанна II (1077-1089) к языческим сюжетам в уборе первых дам державы. (В уставе митрополита Георгия есть специальный 147, посвященный языческим действиям: "О потворех. Иже потворы и чародеяния исповедает (по святому Василию - 15 лет да не камкает [не причащается], постяся и плача) мы же - 3 лета без кампания,сухо ясти в 9-й час и поклонов по вся дни по 50 и по 200 и да отступит от греха!" Голубинский Е. Е. История русской церкви. М.,1901, т. I, вторая половина тома, с. 548.)

В 1096 г. киевским митрополитом стал полоцкий епископ Никифор, занимавший кафедру в Полоцке в то время, когда там княжил знаменитый князь-чародей Всеслав Брячиславич. Hа киевском митрополичьем столе Никифор пробыл до 1121 г., захватив 17 лет княжения Святополка Изяславича и 8 лет княжения Владимира Мономаха (Татищев В. H. История Российская. М., 1963, т. II, с. 109, 134. 1096 г.: "Преставися Ефрем, митрополит руский. Hа его место князь великий избрал Никифора, епископа полоцкого и повелел его поставить епископам русским" (109). См. также с. 271 и 317. Е. Е. Голубинский резко возражает против сведений Татищева, считая, что Никифор - грек, прибывший на Русь в 1104 г., и ссылаясь при этом на Лаврентьевскую и Ипатьевскую летописи: Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I, первая половина тома, с. 287. Однако ни в Лаврентьевской, ни в Ипатьевской летописи ничего не говорится ни о прибытии митрополита из Византии, ни о том, что он грек. У Татищева под 1105 годом сказано, что митрополит Никифор "пришел в Русь из Царяграда" (с. 124) и начал рукополагать епископов. Очевидно, в 1096 г. он был поставлен собором русских владык, а в 1104/5 гг. его признала и Византия. Сомнения Д. Д. Оболенского в русском происхождении Никифора основаны только на собственном признании митрополита в том, что он плохо владеет ораторской речью. (Obolensky D. Byzantium, Kiev and Moscow: a study in ecclesiastical relations. Washington, 1957, p. 59).)

Возможно, что владыка, управлявший епархией, где князь "родился от волхования" и славился как волк-оборотень, "великому Хорсови путь перерыскивавший", не стремился разглядеть языческую сущность княгининых украшений, довольствуясь внешней благопристойностью умно устроенных вещей.

Просуществовав некоторое время, вилы-русалки исчезают с золотых колтов и появляются эпизодически вновь лишь в эпоху, близкую к творчеству Лазаря Богши (1161 г.), как можно судить по колтам из Мирополья. (Мирополье находилось во владении волынского князя Изяслава Мстиславича, который с 1146 по 1154 г. был великим князем.)

Вил-русалок (во второй четверти XII в.?) сменил совершенно иной сюжет: древо и две птицы, который, судя по фольклору, имел явно космогонический смысл. Объяснить такой резкий поворот в сторону космогонии трудно. Космогоническая тема разрабатывается (во второй половине XII в.?) в финно-болгарском варианте: гоголь достает землю со дна моря. Оборотная сторона колтов тоже меняется: ритоны превращаются в отрезки неба, появляются цветы и папоротник. В середине XII в. (судя по элементам сходства с вещами Лазаря Богши) появляются девичьи головы, снова возрождая языческую (может быть, "кощунную" мифологическую) тему. Снова возрождаются русалочьи турьи рога, сопровождающие теперь не двух крылатых вил, а девушку-весну. В летописях во второй половине XII в. часто упоминается "русальная неделя".

Появление женских ликов на золотых колтах можно связать с новым элементом убранства белокаменных храмов - на постройках 1160-х годов появляются в большом количестве женские лики (церковь Покрова на Нерли).

Этот расцвет новых и воскрешение некоторых старых языческих сюжетов падает на середину и вторую половину XII в., характеризуемую, с одной стороны, творчеством таких писателей, как Кирилл Туровский, Климент Смолятич (знавший Гомера, Платона и Аристотеля, упоминавший Деметру и грифона и бывший с 1147 по 1155 г. митрополитом Руси), как автор "Слова о полку Игореве" с его языческими реминисценциями, а с другой стороны - изощренной орнаментикой белокаменной архитектуры, открывшей целый мир языческих образов.

Последний этап эволюции, падающий на предтатарские годы, связанный с почти одновременной заменой всех видов языческих или полуязыческих сюжетов на лицевой стороне колтов изображениями Бориса и Глеба и Иисуса Христа, нельзя расценивать как полную победу христианства. Это, пожалуй, в большей степени размежевание, установление раздельных областей и признание "двоеверия", т. е. непобежденного язычества. Hа оборотной стороне возрождаются языческие турьи рога с архаичным городчатым орнаментом. Эти два русалочьих рога перебираются даже на лицевую сторону, располагаясь по сторонам святого Бориса-Хлебника. Растительный элемент становится разнообразнее: сохраняются стилизованные ростки, вполне гармонирующие с праздником первых всходов (день Бориса, "боришь день" - 2 мая), листья папоротника, вероятно, связанные с днем Купалы (Иван Купала 24 июня); исчезают цветы, так созвучные поэтическим словам Кирилла Туровского, но появляется в окружении русалочьих рогов огромное "древо животное", y корней которого показана вода, питающая их (колт из Чернигова). Схематизированный растительный узор (семена и "сердечки") покрывает одежду христианских святых русского происхождения.

Допустив христианских святых в область древней языческой символики, крещеные язычники, мастера финифтяного дела, не отказались от прадедовских иносказаний и как бы приобщили новых богов к своим заклинаниям, заменив Борисом и Глебом прежних русалок, весенних девушек и благожелательных грифонов.

Установив (не всегда с безупречной доказанностью) эволюцию сюжетов на колтах, мы видим, что в общей системе головного убора, где диадемы отражали идею неба, а рясны - связь неба с землей, округлые колты были символами земли и её рождающей вегетативной силы. Круглая форма это - "кругозор", "овидь" - видимая человеку часть земного пространства, ограниченная кругом горизонта. Первый этап языческой орнаментации (вилы и турьи рога) связан с заботами о земле, о том, чтобы она получила влагу, необходимую для всего растительного царства, в том числе и для "жизни", как называли в XII в. вспаханные и засеянные поля.

Hа втором этапе практическая (аграрно-магическая) идея моления о напоении земли небесной влагой заменяется совершенно иной космогонической идеей, существовавшей в славянских мифах о происхождении мира. Мастера и здесь не выходят за пределы земного яруса мироздания, отразив в композициях "птицы y древа жизни" или "гоголь, достающий ком земли со дна мирового океана", миф о творении земли и земной природы.

Третий этап, короткий и быстролетный (девичья голова в цветах), показал воскрешение другого мифа, связанного не с сотворением мира, а с ежегодным непреложным расцветом природы - мифа о богине весны, Персефоне - Анастасии - Леле, мифа, запечатленного за двести лет до этих колтов на турьем роге из Черной Могилы.

Четвертый и последний этап свидетельствует об отказе от мифологической символики, замене её христианскими персонажами и, что важно отметить, возвратом к аграрно-заклинательным символам первого этапа.

Последняя тема, которой следует коснуться в этом обзоре, это - соотношение символики колтов, отражающих представления о земле (её происхождении и плодородии) с символикой неба, выраженной композициями на диадемах.

Диадема с берегов Роси (из Сахновки) с изображением "вознесения Александра" очень хорошо вписывается в третий этап (5, 6, 7 типы) развития орнаментики колтов: цветы, ростки, папоротник, "леторасли"-"выгибасы". Приблизительно датировать диадему можно, как и весь этот этап, третьей четвертью XII в. Опорный материал - крест 1161 г.

Киевская диадема с деисусным чином на её щитках и русскими надписями относится к концу нашего четвертого этапа, к самому концу домонгольского периода. (По сводным хронологическим таблицам палеографических признаков надписей на диадеме (буквы а, В, М, W, Ъ) она датируется началом XIII в. (группа 4). См.: Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI - XIV вв. М., 1964.)

Учитывая сказанное, предпримем попытку более точной датировки обеих диадем. Поиск может вестись лишь исходя из двух предварительных условий: во-первых, диадемы следует считать принадлежностью только великих княгинь киевских, своего рода короной цесариц Руси. Во-вторых, следует принять во внимание, что остаться в земле, сохраниться на века в составе клада, зарытого в момент опасности, короны могли лишь в том случае, если надежды на возвращение временно спрятанных сокровищ к их владелице не оправдались, если владелица или то лицо, которому было поручено уберечь драгоценности, не смогло вернуться к месту зарытия клада. Проще всего дело обстоит с киевской диадемой, украшенной деисусным чином, поздняя датировка которой подсказывает нам хронологическое сближение с тотальным разгромом Киева Батыем в декабре 1240 г. Hо, как известно, в это трагическое время князя Михаила Всеволодича в столице не было, и город мужественно оборонял воевода Димитрий, поставленный Даниилом Галицким, шурином Михаила. После взятия татарами в 1239 г. левобережных городов Переяславля и Чернигова, после того, как Менгукаан подошел к Днепру и "видив град (Киев) удивися красоте его и величеству его", киевский князь Михаил "бежа … перед татары во Угры". Князь бежал не один, а со своей княгиней: "яко бежал есть Михаил из Кыева в Угры, Ярослав (отец Александра Невского) ехав, я княгиню его и бояр его пойма и город Каменец взя". (ПСРЛ. СПб., 1843, т. II, с. 177.)

Предвидя реальные опасности далекого пути и надеясь, очевидно, возвратиться в Киев, княгиня упрятала свои сокровища в дворцовом участке города. В том, что клад 1889 г. в усадьбе Гребеновского принадлежал жене Михаила, убеждает золотой перстень-печать с изображением архангела Михаила, входящий в состав клада. (Кондаков H. П. Русские клады, рис. 86 и 87 на с. 139. Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 119. табл. IX - рис. 13.)

Михаил умер спустя 16-17 лет (хронология в летописи сбивчива) после бегства из Киева; времени для изъятия клада было достаточно, но дело в том, что в Киев Михаил больше не попал и с сильными князьями, распоряжавшимися Киевом, часто ссорился. Незадолго до осады Киева Батыем Даниил Галицкий обещал ему Киев, но "Михаил же за страх татарьскый не сме ити Киеву". Ему позволили "ходити по земле своей и даста (князья-родичи) ему пшенице много и меду и говяд и овець доводе". Узнав о взятии Киева, Михаил снова бежал за рубеж, а после татарского погрома рассорился с могущественным шурином, распоряжавшимся всеми землями, и, оказавшись y Киева, "живяше под Киевом на острове"; очевидно, воевода Даниила не пустил в город трусливого князя, убежавшего из столицы в момент опасности. Далее Михаил действует уже только как князь Черниговский.

Если высказанные соображения верны, то дату изготовления диадемы следует определять тем временем, когда жена Михаила, дочь Романа Мстиславича, стала великой княгиней киевской. Это произошло в 1235 г., когда Михаил Всеволодич, сын великого князя Всеволода Чермного, взял Киев y Владимира Рюриковича.(ПСРЛ, т. II, с. 175.) Следовательно, изготовление диадемы должно быть датировано 1235 г., а время зарытия клада не 1240 г., а примерно годом ранее, когда князь Михаил и его княгиня бежали из Киева в Венгрию, надеясь, вероятно, возвратиться в стольный город, числившийся за Михаилом.

По поводу датировки диадемы из Сахновки, время изготовления которой определяется в общих чертах стилистической близостью к кресту 1161 г., следует вспомнить, что за несколько десятилетий до и после этой даты мы знаем только одну трагическую историю с великой княгиней, могшую привести к зарытию своих регалий в виде "невостребованного" клада. Это - события весны 1169 г., когда великий князь Мстислав Изяславич Храбрый был осажден в Киеве многочисленными войсками, посланными против него Андреем Боголюбским. Мстислав отступил от Киева на юг, к Василеву, но его преследовала "бастеева чадь", "начата стреляти в плечи ему и много изоимаша дружины около его"; князю пришлось повернуть на запад. Киев был разграблен "и не бысть помилования никому же … жены ведомы бяша в плен, разлучаеми нужею, от мужий своих … и взяша именья множьство и церкви обнажиша …" (ПСРЛ, т. II, с. 100.)

Новгородская летопись добавляет: "а княгиню и сына его яша и бояры его". (ПСРЛ, т. IV, с. 12.)

Где была пленена великая княгиня, в летописи не сказано. Вероятнее всего, что в самом Киеве. Hо какая же связь между осадой Киева и зарытием клада на берегах Роси? Дело в том, что личным доменом Мстислава Изяславича с 1162 г. были города на Роси: Торческ и Канев. Сахновка находится посередине между этими городами; на том городище "Девичья Гора", где была найдена золотая диадема, несомненно, был княжеский дворец, так как там же был обнаружен при раскопках великолепный бронзовый хорос с грифонами.(Ханенко Б. И. и В. И. Древности Поднепровья. Киев, 1902, кн. V, табл. VII, № 244.) Поросье было отделено от Киева огромным Перепетовым Полем, где кочевали союзные Руси торки и берендеи, верно служившие как отцу князя Мстислава, так и ему самому. Именно сюда, на Рось, в свои города и направлялся, очевидно, через Василев Мстислав из взятого врагами Киева. Для великой княгини, где бы её ни пленили, было совершенно естественно послать драгоценности в свой замок на Роси, чтобы уберечь от хищных половцев, нанятых сыном Андрея Боголюбского. Клад не мог быть возвращен владелице, так как торки в это время неожиданно изменили Мстиславу и его домен вместе с замком на Девичьей Горе стал недоступной областью его врагов. Здесь они и пролежали до 1900 г.(Впрочем, есть версия, что диадема найдена в Киеве. См.: Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 137. Тогда связь с событиями 1169 г. становится еще прочнее.)

Если мы примем в соображение высказанные выше догадки, то временем изготовления диадемы великой княгини следует считать 1167 год, так как Мстислав Храбрый стал великим князем киевским 15 мая 1167 г. (Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор "Слова о полку Игореве". М., 1971, с. 25. Даты в летописях за 1160-е и 1170-е гг. очень сбивчивы и их необходимо выверять по расчетам H. Г. Бережкова, что и сделано в указанной книге.)

Рассмотрение клада с Девичьей Горы y Сахновки подкрепляет сделанные выводы. Во-первых, судя по монетам Мануила Комнена (1143-1180), клад был зарыт не ранее 1143 г. Поэтому 1169 год как время зарытия вполне подходит. Во-вторых, клад поражает своим истинно великокняжеским богатством: в его составе, не считая слитков серебра, было более 500 граммов золота в слитках и гривнах, не считая золота в многочисленных изделиях.

Вещевой состав клада возглавлялся такими отметными регалиями, как "венец городчатый" - диадема и нагрудные бармы из крупных золотых медальонов с эмалевыми изображениями святых ("деисусный чин").

Т. И. Макарова подметила, что эти медальоны-иконки изготовлены не очень опытной рукой.(Макарова Т, И. Перегородчатые эмали…, с. 58.) Очевидно, христианские изображения в уборе княгинь еще только начинали появляться в обиходе.

Золотая корона и золотые бармы относились, без сомнения, к обиходу великой княгини.

Среди дошедших до нас кладов девичьегорский (сахновский) клад является самым значительным и богатым по количеству золотого, тщательно изготовленного и украшенного полихромной эмалью женского узорочья. Только то обстоятельство, что этот клад издан по частям, в разных изданиях (Б. И. Ханенко, H. Ф. Беляшевским, М. П. Боткиным, Г. Ф. Корзухиной) не позволило исследователям обратить особое внимание на сокровища княгини, свекра которой летописец называл царем Руси, а муж её был преемником царственного отца. Систематизируя вещи девичьегорского клада, можно установить наличие в них по крайней мере трех гарнитуров дорогого золотого убора. Hа первом месте бесспорно стоит парадный, торжественный убор великой княгини, целиком изготовленный из золота:

1. Диадема с "вознесением Александра" (Ханенко, 1104).

2. Рясны из бляшек в форме квадрифолия с массивными ветвями (Корзухина, т. LII; Макарова, т. 10)

3. Колты.

4. "Бармы" с деисусом (Ханенко, № 1098-1103).

5. Золотая гривна (Ханенко, № 1088).

6. Золотые пуговицы ("бусы") (Корзухина, т. LI; Ханенко, № 1103).

Второй, вычленяющийся из общей массы убор по форме своих украшений воспроизводит предметы, часто встречающиеся в других кладах XII - XIII вв., но существенное различие состоит в том, что обычно такие вещи делались из серебра, здесь же они все изготовлены из золота. Это, по всей вероятности, повседневный наряд княгини. Он лишен дорогостоящего эмалевого узора, но настоящее золото (а не позолота, как на некоторых серебряных изделиях этого типа) выделяет его из общей массы боярско-княжеских вещей. Его состав:

1. Набор пластинок для украшения кокошника (Ханенко, № 1097).

2. Рясны из горизонтально расположенных полуцилиндров (Ханенко, № 1089-1090).

3. Колты. Колты неизвестной формы были, но при распродаже клада не попали в коллекцию Ханенко.

4. Ожерелье из золотых кринов и медальона с горным хрусталем (Ханенко, № 1095).

5. Золотая гривна (Ханенко, № 1086).

Третий убор в уцелевшей части клада сохранился не полностью. Он относился, по всей вероятности, к парадному типу: рясны в форме квадрифолия (Ханенко, № 1096), колты, гривна.(Из двух пар рясен с диадемой следует связывать тy, которая близка к ней по характерному растительному узору - толстым ветвям (Корзухина, т. LII; Макарова, т. 10). Другая пара рясен (Ханенко, № 1089-1090) несколько старше. Уцелевшие колты с вилами-русалками и маленьким ростком (Ханенко, № 1005 - 1006) могут относиться к началу XII в., так как этот тип (тип № 2) начинает собой эволюцию языческих сюжетов на колтах. Они ближе к тем ряснам, которые я не связываю с диадемой. В гарнитуре с диадемой должны были бы быть колты, близкие к тем, которые были найдены в Мирополье.) Этот третий убор, более ранний, чем первый, возможно, был не дубликатом первого, а просто наследством от какой-либо старшей родственницы, например, свекрови мстиславовой княгини, умершей в 1122 г.

Есть в кладе и четвертый, крайне скромный набор украшений, резко отличающийся от трех перечисленных своей дешевизной и примитивностью: два сильно потертых серебряных браслета и два серебряных колта с чернью (Ханенко, № 969-970). Щитки колтов только оттиснуты на матрице, но совершенно не тронуты резцом, и поэтому изображения двух птиц, клюющих крин, остались расплывчатыми и бесформенными. Эти простенькие самоделки не могли принадлежать княгине; по всей вероятности, это были украшения той служанки, которой было поручено сохранение сокровищ в домениальном городке на Роси.

Владелицей сокровищ была жена Мстислава Изяславича, дочь польского короля Болеслава Кривоустого - Агнеса. По детальным разысканиям О. Бальцера мы можем установить основные вехи жизни жены Мстислава Храброго Агнесы: родилась она в 1137 г., вышла замуж в 1151-1152 гг. 14-15 лет от роду. Великой княгиней стала, как говорилось, в 1167 г. и скончалась (во Владимире Волынском) около 1182г. (Balzer Oswald. Genealogia Piastow. Krakov, 1895, s.182-183.)

Сыновьями княгини Агнесы были: Роман, княживший в Новгороде в 1169-1170 гг. и отразивший нападение войск Андрея Боголюбского, и "трое Мстиславичей" (Давыд, Владимир и Мстислав Удалой), упомянутых автором "Слова о полку Игореве". Диадема 1235г. принадлежала старшей внучке Агнесы, дочери Романа. Обратимся вновь к событиям 1169 г. Князь Мстислав, после того, как он покинул Киев, возвратился не на Рось, где торки неожиданно стали враждебны ему, а в свое наследственное княжество во Владимир Волынский, где и скончался 19 августа 1170 г. По всей вероятности, и княгиня последовала за мужем на Волынь, так как никаких сведений о её пленении в Киеве или о жизни Мстислава Изяславича без жены y нас нет, а такое исключительное событие, как мы помним по биографии князя Михаила, не прошло бы незамеченным хронистами.

Произведенная систематизация вещей клада из окрестностей Сахновки важна не только выявившейся возможностью точной датировки определенной части клада (диадема, бармы, рясны с массивными ветвями - 1167 г.), но и установлением бытования двух функционально различных уборов одной и той же женщины: парадного, репрезентативного и обычного, повседневного, существенно отличного от первого. К сожалению, утрачены колты, относящиеся к парадному убору; они должны быть близки к колтам из Мирополья, массивные "выгибасы" на которых тождественны орнаменту диадемы.

* * *

В составе клада мстиславовой княгини есть четыре уникальных пуговицы, подобных которым нет ни в одном древнерусском кладе X - XIII вв. (Корзухина Г. Ф. Русские клады…, т. LI; Рыбаков Б. А. Прикладное искусство, фото на с. 19.) (Рис. 105).

Уникальность золотых массивных пуговиц не может быть объяснена иноземным происхождением княгини, так как самым заметным элементом орнамента является "знак засеянного поля", почти не встречающийся вне русских земель. Hа каждой пуговице этот знак повторен трижды; крест и четыре "зерна" обведены кружком. Орнамент выполнен зернью и сканью. В промежутках между знаками поля помещены хищные птицы с распростертыми крыльями (три пуговицы) и волкоподобные звери с разинутой пастью (одна пуговица). Hа каждой пуговице помещено по шесть зверей или птиц.

Взгляд на эти пуговицы сразу воскрешает в памяти известную былину о Чуриле и Дюке Степановиче, где двое "щапов" состязаются в щегольстве; состязание завершается демонстрацией богатырями своих волшебных пуговиц. У Чурилы Пленковича пуговицы были украшены "змеищем горынчищем", а y Дюка Степановича птицами и зверями:

А молодой боярин Дюк Степанович…

Стал плеточкой по пуговкам поваживать,

Пуговкой о пуговку позванивать

Как от пуговки было да до пуговки,

Налетели тут птицы клевучие,

Наскакали тут звери рыкучие.

А тут в церкви все да о земь пали,

О земь пали, да ины обмерли.

(Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом. М.; Л., 1938, т. 2, с. 505-506.)

Сторонник Чурилы, черниговский епископ, упросил Дюка прекратить действие его волшебных пуговиц:

Призакличь-ко ты птиц клевучиих,

Приуйми-тко ты зверей рыкучиих

Ты оставь-ко народу нам на семена…

Дата добавления: 2015-08-03