ГЛАВА 15. Всем хороша истинная любовь, но есть в ней два недостатка: во‑первых

...Всем хороша истинная любовь, но есть в ней два недостатка: во‑первых, встречается редко, во‑вторых — кончается плохо.

Сказки врут по‑другому: жили они, дескать, долго и счастливо и умерли в один день.

Переделали по‑своему прохиндеи‑сказочники древнюю истину, да так, что она совсем забылась, а звучала она иначе: «Были они влюблены и счастливы, и умерли в один день — в день свадьбы».

Вот и у нас ничего хорошего. Аннушку Амелькину взяли под арест вместе с родным батюшкой и разбойничьим атаманом да посадили в ту же самую тюремную башню. Лука‑то был твёрдо уверен, что с Аннушкой и непутёвым её отцом разберутся быстро и по справедливости, а потому немедленно отпустят.

Старика Амелькина и правда отпустили, поскольку сообразили, что от него никакого толку не добьёшься без опохмела, а опохмелялся старик неправильно, отчего сразу перекатывался на другой бок.

По совести, думал Лука, Аннушку не только отпустят, но и наградят за поимку опасного государственного преступника и, возможно, даже сделают при дворе какой‑нибудь фрейлиной.

Но Аннушку не отпустили и тем более не сделали фрейлиной, зато немедленно сообщили государю об её выдающейся красоте.

Патифон Финадеич сильно в штанах оживился (чего с ним давненько не случалось) и велел тотчас привести девушку к нему.

Долго разглядывал царственный сморчок белое девичье лицо, золотую косу, губы алые, грудь высокую... Опять же бёдра, сарафаном обтянутые...

— Хочешь, красавица, ерусланской царицею стать? — предложил он без всяких предисловий. А к чему они? И так понятно: девица тотчас зардеется, скромно потупит небесные свои очи, прикроет алые губы ладошкой и прошепчет:

— Да как же не хотеть, надёжа‑государь? Ведь об этом всякая мечтает — от Понта Чёрного до Рифей‑горы... А я тебе богатыря рожу!

Хоть и невелика была голова у государя царя Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслани, но как‑то и он ведь сообразил, что перестарался в неустанной борьбе с наследниками, а надо ведь царство на кого‑то оставить. Цари с королями вообще‑то полагают себя бессмертными до тех пор, покуда не начинают на ровном месте спотыкаться и забывать лица слуг, физиономии стражников и рожи бояр.

А после девичьего согласного шёпота он бы Патифон Финадеич, и объявил бы ей день свадьбы — то есть нынешний день. А что тянуть‑то? Мало ли что?

Виделась уже ему широкая постель с пуховой периной, семью подушками мал мала меньше и одеялом из лоскутов самых драгоценных тканей.

Только не стала красна девица краснеть — наоборот, побелела и небесные свои очи не потупила, а нахально вытаращила, и ротик ладошкой не прикрывала, а разинула, как уж могла.

— Ах ты, прыщ ватиканский! Ах ты, вошь лобковая, неуместная! Мерин бесхвостый! Кошак холощёный! Титька тараканья! Думаешь, не осталось твоими стараниями в Еруслании ни чести, ни гордости девичьей? Да я лучше за разбойника лютого пойду, какого сгоряча да сдуру под твою ручонку костлявую подвела! Он хоть на мужика похож! Ты давно ли на себя в зеркало‑то глядел, жаба бородавчатая?

Стражники, приволокшие пред государевы очи дерзкую девицу, от ужаса попадали на пол — только алебарды сбрякали. Они и уши себе заткнули, дабы не слышать таких охулительных речей. Будь при Аннушке верное её коромысло, так окончить бы Патифон Финадеичу свои деньки до срока.

Но не было при Аннушке Амелькиной коромысла, да и руки ей на всякий случай связали.

Патифон Финадеич, противу ожидания, не разгневался, но умилительно улыбнулся:

— Огонь‑девка! Зелье‑красавица! Такая царица и нужна в царстве нашем! Твёрдая, неуступчивая, чтобы все боялись! Кроме меня, конечно. А что я тебя маленько постарше буду — так это не беда! Лекари говорят, что от зрелого мужчины и молодой девицы дети на редкость удачные выходят. Стерпится — слюбится. Ещё и спасибо скажешь да повторить попросишь. А кроме того, выписал я из Ватикана особого мастера‑молодильщика. Он мне кожу на лице подрежет, на затылок натянет, в узелок завяжет — и я словно двадцать годов сброшу! Все в Ватикании так делают — и кардиналы, и легаты, и нунции. Вражескую науку обратим на пользу Отечеству!

Но не порадовала Аннушку возможность выйти за подтянутого красавца.

— Тебя, дедушка, не на роже, а в другом месте подтягивать надобно. Только, боюсь, и целый полк того не в состоянии сделать: про нестолиху твою всему миру известно! Семью канатами не подымешь!

Такие слова для всякого мужчины — что пинок промеж ног. Но только не для царя. Патифон Финадеич продолжал улыбаться.

— Верно ты, красавица, печёшься о здоровье моём и силе. О будущем мыслишь, в завтрашний день заглядываешь! За это люблю тебя ещё крепче и выбор свой верным полагаю! Обо всём я позаботился! Везут, везут мне из Ватикана особую горькую пилюльку: проглочу её, и помолодею не только лицом, а и всем остальным добром! Тебе подруги да фрейлины завидовать станут, и понесёшь ты с первой же ночи, мне и всему народу на радость...

— Может, и понесу, — неожиданно согласилась царская невеста. — Тебя понесу из опочивальни, дохленького. Присплю я тебя, как младенчика... Тут уж точно будет народу радость!

От этого в государе и кончилась всякая умилительность.

— Дура деревенская! — завизжал он. — Блаженства своего не понимаешь! Верно говорят, что народ к счастью железной метлой надо подгонять. Вот отдам тебя моим молодцам...

— Ладно, — сказала красавица. — У молодцев, может, чего и получится, хотя и в этом я сильно сомневаюсь...

Она пнула пёстрым лаптем валявшегося рядом стражника.

— Вот видишь — правильно сомневалась. Из этого уже течёт, да только не кровь молодецкая...

— В башню её! — кричал Патифон Финадеич. — Сиди там и жди лютой казни заодно со своим разбойником! Передумаешь — скажешь. Я не тороплюсь, у меня ещё всё впереди...

Тут он, конечно, ошибался, но Аннушку действительно утащили в башню, сунули в одиночную камеру — точно такую же, как у Луки Радищева. Только приставили к ней не тюремщика‑томильщика, а тюремщицу Флегетоновну, рябую и щербатую. Была она верной женой Водолаги. Царь поощрял семейственность в их рядах. Коли родители всю жизнь за злодеями надзирают, так и детки их пойдут тою же стезей. А то со стороны набирать — себе дороже: разве пойдёт хороший и верный человек на такую должность?

Аннушке в тюрьме пришлось куда солонее, чем Луке. Он‑то привык в своей школярской и разбойничьей жизни к неудобствам. А она была девушка чистоплотная, несмотря на бедность. И понимала, что в застенке‑то красота её быстро увянет, и станет она противна самой себе. Мужики об этом как‑то не задумываются, о красоте, а которые задумываются, так те и не мужики вовсе, а так, лишнее бремя в штанах таскают.

«Помучится — и согласится. А куда ей деваться?» — рассуждал Патифон Финадеич. Но всё‑таки велел давать ей воды побольше, да мыло душистое, да гребешок, да зеркальце — только не ватиканское, стеклянное, а медное, чтобы не зарезалась осколком. Желал он ей и косу отрезать — вдруг удавится? — но не решился, не хотел красоту портить. А то потом покупай ей за рубежом парики — одно разорение выйдет!

По‑государственному мыслил государь.

Аннушка же о государстве и не думала — во‑первых, не женское это дело (а в тюрьме сидеть — разве женское?), во‑вторых, думала она о Луке. И чем дольше думала, тем тошнее становилось. И никаким он ей не злодеем представлялся — слишком у него лицо было простое для злодея. А для суженого — в самый раз.

Увы, бывает, что истинная любовь не только плохо кончается, а и начинается неважно.

Дата добавления: 2015-08-03