Мелеагр

(Anth. Pal., xii, 86, 117, 47, 92, 132, 54, 122, 52 (ср. 53), 125, 137, 84, 164, 256, 154, 59, 106, 159, 110, 23, 101, 65, 133, 60, 127, 126)

Мелеагр из Гадары (Келесирия), о чьих эротических стихотворениях, посвященных девушкам, уже шла речь выше (с. 173), провел свою молодость в Тире. Находясь здесь, он не желал иметь дела с девушками и поэтому был особенно восприимчив к красоте мальчиков; хотя число тех, к кому он пылал любовью, весьма внушительно, больше всех он любит Минска, чье имя мы встречаем в его эпиграммах наиболее часто.

Из шестидесяти эпиграмм Мелеагра, вошедших в двенадцатую книгу «Антологии», тридцать семь обращены к мальчикам, называемым по имени, причем восемнадцати из них посвящены отдельные стихотворения; кроме того, Мелеагр упоминает многих других, так что читатель поражается его легкой впечатлительностью, даже принимая во внимание, что некоторые стихотворения суть не что иное, как поэтическая игра, лишенная какой-либо реальной основы, и что один и тот же мальчик мог выступить в нескольких эпиграммах под разными именами. Как бы то ни было, Мелеагр твердо убежден в том, что предпочтение следует отдать любви к мальчикам, и ему известно, как подкрепить этот ответ на часто обсуждавшийся вопрос посредством нового и неожиданного аргумента:

Женственная Киприда сжигает любовию к женам,

Этот мальчишка Эрот правит любовью мужской.

Мне-то за кем? За сыном? За матерью? Мнится, Киприда

Как-то сказала сама: «Верх берет дерзкий юнец».

[перевод Ю. Голубец]

Когда вспыхивает чудо Эрота, рассудок бессилен и безраздельно господствует страсть. Да это и понятно, ибо уже в самом нежном возрасте Эрот играл душой поэта, словно в кости. Однако во всем виноваты глаза поэта, жадно впитывающие отроческую красоту, из-за чего душа подпадает под власть Эрота.

Здесь уже ничем не поможешь: душа пленена и пытается ускользнуть, словно птица, рвущаяся прочь из клетки. Сам Эрот связал ей крылья, зажег в ней огонь, и жаждущему не остается ничего другого, как утолять жажду слезами. Любые стенания напрасны, ибо из-за них Эрот забирает над сердцем еще большую власть.

Но все это, полагает поэт, вполне естественно, потому что его мальчик столь хорош, что сама Афродита предпочла бы его своему сыну Эроту. Свою красоту его любимец получил от самих Граций, однажды

встретивших и расцеловавших его; этим объясняется пленительная грация его юного тела, его милый лепет и немой, но красноречивый язык его глаз. Когда он далеко, когда ему пришлось отплыть в морское путешествие, тоска по нему приходит на смену любви. Тогда поэт завидует кораблю, волнам и ветру, которые могут наслаждаться лицезрением его единственного любимца; как бы хотелось ему превратиться в дельфина, чтобы нежно донести мальчика на своей спине к желанной цели.

(а) «Любовь принесла ночью под мой покров грезу о нежно смеющемся мальчике восемнадцати лет, все еще носящем хламиду; и я, прижимая его нежную плоть к своей груди, срывал пустые надежды. В памяти моей еще теплится желание, и в глазах моих еще жкчет сон, схвативший для меня в погоне этого крылатого призрака. О душа, несчастливая в любви, перестань наконец понапрасну лелеять мечты о красавцах».

(b) Нот, мореходам попутный, страдальцы влюбленные, схитил

Подпуши у меня, — он Андрогета унес.

Трижды блаженны суда и трижды благостны воды.

Счастлив четырежды ветр, отрока морем неся. Если б дельфином мне стать!

На плечах перенес бы по морю,

Чтобы он смог увидать Родос, где отроков сонм.

[перевод Ю. Шульца]

Как не хочется поэту преждевременно пробуждаться от таких снов! Глупый петух, своим криком разрушивший мир мечты! Будь ты проклято, грубое создание, — пафос поэта оборачивается здесь комизмом.

Однажды поэт пускается в плавание по морю. Все опасности моря уже счастливо миновали, поэт радостно покидает качающийся корабль и ступает на твердую землю; и вновь Рок является перед ним в образе хорошенького мальчика: новая любовь — новая жизнь.

Другой раз он говорит:

Терпким медом сладимы, становятся сладостны вина;

О, как приятен союз сладостно—пылких сердец!

Сладостный Алексид Клеобула пылкого любит —

Разве Киприда и тут мед не смешала с вином?

[перевод Ю. Голубец]

О Минске¹⁶⁸ («мышонке»):

Мальчик прелестный, своим ты мне именем сладостен тоже,

Очарователь — Минск; как же тебя не любить?!

Ты и красив, я Кипридой клянусь, красив совершенно.

Если ж суров, — то Эрот горечь мешает и мед.

¹⁶⁸ Минском звали одного из пажей Аотиоха; см. Полибий, ν, 82, 13.

И в другом месте:

Знаю всего я одну красоту. Глаз мой — лакомка хочет

Лишь на Минска смотреть; слеп я во всем остальном.

[перевод Ю. Шульца]

Но особенно восторгается поэт красотой глаз Минска: (а) «Тир, я Эротом клянусь, питает красавцев; Минск же //Всех их затмил, воссияв, словно как солнце меж звезд». (Ь) «Дивная прелесть сверкнула; он пламя очами швыряет. //Или Эрот подарил мальчику громы в борьбе? //Здравствуй, Минск! Страстей огонь ты людям приносишь — // Мне же сверкай на земле благостным только огнем!» [перевод Ю. Шульца] (с) «О Минск! В тебе пристань обрел корабль моей жизни. //И последний души вздох посвящаю тебе. //Юноша милый, поверь мне, клянуся твоими очами, —- //Светлые очи твои даже глухим говорят: //Если ты взгляд отуманенный бросишь, — зима предо мною, //Весело взглянешь — кругом сладкая блещет весна!» [перевод В. Печерина]

Прежде поэт сам посмеивался над слишком влюбчивыми глупцами, но Эрот не склонен с ним шутить:

Пойман теперь я, не раз смеявшийся прежде над теми,

Кто среди буйных пиров к отрокам страстью болел.

Вот, Минск, и меня Эрот перед дверью твоею

Здесь поместил, надписав: «Благоразумья трофей».

Однако не один Эрот радуется своему триумфу — Минск тоже с ликованием поздравляет себя с победой над упрямцем:

Был я еще не настигнут страстями, как стрелы очами

Выпустил в грудь мне Минск, слово такое сказав:

«Вот, я поймал наглеца и гордо его попираю.

Хоть на лице у него царственной мудрости знак».

Я же ему чуть дыша отвечал: «Не диво! И Зевса

Также с Олимпа Эрот вниз совлекал, и не раз».

[перевод Ю. Шульца]

Но поэт вскоре позволяет обратить себя в новую веру, и теперь, когда он уверен в любви своего Минска, его счастье омрачает лишь одно — опасение, как бы мальчика не похитил Зевс.

Из многочисленных стихотворений, посвященных другим звездам, приведем лишь некоторые:

Жаждущий, я целовал дитя нежнейшее летом,

Жажду свою утолив, так напоследок сказал:

«Зевс, наш отец, ты пьешь нектар на устах Ганимеда,

Видно, напиток такой стал для тебя как вино?»

Так и я, Антиоха лаская, — милей он всех прочих, —

Пью сей сладостный мед из Антиоха души.

[перевод Ю. Голубец]

Если взгляну на Ферона, в нем вижу я все; если вижу

Все, но не вижу его, — мне не видать ничего.

[перевод Ю. Шульца]

В полдень я на пути повстречал Алексиса, недавно

Волосы снявшего лишь летом при сборе плодов.

Двое лучей тут меня обожгли: один — от Эрота, —

Впрямь у мальчишки из глаз; солнца — вторые лучи,

Эти — ночь усыпила, а первые — те в сновиденьях

Образ его красоты все разжигают сильней.

Сон, облегчающий многих, принес мне одни лишь мученья,

Эту являя красу, льющую в душу огонь.

[перевод Ю. Шульца]

Боль мне сердце терзает — самым копчиком ногтя

Резвый, беспечный Эрот больно царапнул его.

Молвил с улыбкой он: «Вот и снова сладостна рана,

Бедный влюбленный, и мед жарко горит от любви!»

Если в толпе молодой вдруг вижу я Диофшгга,

С места не сдвинуться мне, сил не осталось моих.

[перевод Ю. Голубец]

3. АСКЛЕПИАД

(Anth. Pal., xii, 135, 162, 163)

Асклепиад Самосский считался учителем Феокрита, который высоко ценил его как поэта и человека. Эпиграммы, дошедшие под его именем, отмечены изяществом формы и нежностью чувства; одиннадцать эпиграмм сохранились в «мальчишеской Музе» «Антологии»; вот одна из них:

Страсти улика — вино. Никагора, скрывавшего долго

Чувства свои, за столом выдали чаши вина:

Он прослезился, потупил гл^за и поник головою,

И на висках у него не удержатся венок.

[перевод Л. Блуменау]

В другой эпиграмме поэт изображает Афродиту, которая дает малышу Эроту уроки чтения и письма. Однако итог ее усилий оказывается весьма отличным от ожидаемого; вместо текста ученик вновь и вновь перечитывает имена двух красивых мальчиков, которые связаны тесными узами сердечной дружбы; нежное восхваление отроческой дружбы мы встретим также в принадлежащей тому же автору эпиграмме 163.

4. КАЛЛИМАХ

(Anth. Pal., xii, 102)

Каллимах из североафриканской Кирены жил между 310—240 гг. до н. э. Он является самым выдающимся эпиграмматистом алексан-

дрийского периода. После обучения в Афинах вместе с уже известным нам поэтом Аратом мы находим его в Александрии: поначалу Каллимах — прославленный преподаватель и грамматик, затем, при дворе Птолемея Филадельфа, он становится одним из деятельнейших сотрудников всемирно известной, широко разветвленной библиотеки. Его литературная деятельность была посвящена главным образом науке, но он не был чужд и поэзии. В оставленных им эпиграммах отчетливо слышится эротическая нота, и в двенадцатой книге «Антологии» мы находим ни много ни мало — двенадцать стихотворений Каллимаха, воспевающих красоту хорошеньких мальчиков и посвященных таинствам Эрота. Он знает, как осветить неисчерпаемый предмет с поразительно интересной новой точки зрения:

Ищет везде, Эпикид, по горам с увлеченьем охотник

Зайца или серпы следов. Инею, снегу он рад...

Если б. однако, сказали ему: «Видишь, раненый насмерть

Зверь здесь лежит», — он такой легкой добычи б не взял.

Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим,

Что же доступно, того вовсе не хочет она.

[перевод Л. Блуменау]

Дата добавления: 2015-08-03