СНЫ О ДЕТЯХ

СЕНТЯБРЬ 2000 ГОДА
(КЛЭР 29)

КЛЭР: Мне снится, что я иду вниз по лестнице в подвал дома Эбширов. На левой стене все еще виден длинный след от сажи с того времени, когда ворона попала в печную трубу; ступени пыльные, и на руке остается след, когда опираюсь на перила; я спускаюсь и попадаю в комнату, которая всегда пугала меня, когда я была ребенком. В этой комнате стоят глубокие полки с длинными рядами банок: консервированные томаты и огурцы, кукуруза и свекла. Они выглядят как забальзамированные. В одной из банок лежит зародыш утенка. Я осторожно открываю крышку и вытряхиваю утенка и жидкость себе на руку. Он делает вдох и выплевывает жидкость. «Зачем ты меня здесь бросила? – спрашивает он.– Я тебя ждал».

Мне снится, что мы с мамой идем по тихой улице жилых домов в Саут-Хейвене. Я несу ребенка. Пока мы идем, ребенок становится все тяжелее и тяжелее, и вот я уже почти не могу держать его. Я поворачиваюсь к маме и говорю, что не могу больше нести ребенка; она с легкостью подхватывает его, и мы продолжаем идти. Подходим к дому и идем по маленькой аллее на задний дворик. Во дворе стоят два экрана и проектор со слайдами. Люди сидят на уличных стульях, глядя на экран. На каждом экране по половинке дерева. Одна половинка – летом, а другая зимой. Это одно и то же дерево в разные времена года. Ребенок смеется и кричит от восторга.

Мне снится, что я стою на платформе Седжвик, жду электричку «Браун-Лайн». У меня две сумки с продуктами, в которых, как я обнаружила, лежат коробки с хлопушками и очень маленькие мертворожденные дети с рыжими волосами, завернутые в упаковочную бумагу.

Мне снится, что я дома, в моей старой спальне. Поздняя ночь, комната тускло освещена светом аквариума. Я внезапно понимаю, с ужасом, что в аквариуме какое-то маленькое животное, плавающее кругами; я торопливо снимаю крышку и подцепляю животное, которое оказывается песчаной крысой с жабрами. «Прости, – говорю я. – Я про тебя забыла». А крыса лишь с упреком смотрит на меня.

Мне снится, что я иду наверх по лестнице Медоуларк-Хауза. Всю мебель вынесли, комнаты пустые, пыль летает в лучах солнца, создавая золотистые лужицы на полированных дубовых полах. Я иду по длинному коридору, заглядывая в спальни, и подхожу к своей комнате, в которой стоит одинокая колыбель. Ни звука. Я боюсь заглянуть внутрь. В комнате мамы по полу расстелены белые простыни. У моих ног – крошечное пятнышко крови, которое касается края простыни и расплывается у меня на глазах, пока не заливает все пространство.

23 СЕНТЯБРЯ 2000 ГОДА, СУББОТА
(КЛЭР 29, ГЕНРИ 37)

КЛЭР: Я живу под водой. Все кажется медленным и далеким. Я знаю, что где-то там, наверху, есть мир, залитый солнцем, быстрый мир, где время бежит, как сухой песок в песочных часах, но здесь, где я, воздух, звук, время и чувства густые и плотные. Я живу в водолазном колоколе с ребенком, и тут только мы двое, пытаемся выжить в чужой атмосфере, но я чувствую себя такой одинокой. «Эй? Где ты?» Ответа нет. «Он умер», – говорю я Амит. «Нет, – отвечает она, нервно улыбаясь, – Клэр, нет, видишь, у него сердце бьется». Я не могу объяснить этого. Генри носится вокруг, пытается накормить меня, сделать массаж, развеселить, пока я на него не прикрикиваю. Я иду через двор в свою мастерскую. Она как музей, мавзолей, тут так тихо, ничто не живет и не дышит, здесь нет мыслей, только вещи, вещи, которые осуждающе смотрят на меня. «Прости»,– говорю я своему голому, пустому столу, сухим бакам и лекалам, наполовину законченным скульптурам. «Мертворожденный», – думаю я, глядя на синие ирисы на обмотанной бумагой арматуре, которая в июне казалась такой радостной. Руки у меня чистые, мягкие, розовые. Я их ненавижу. Я ненавижу эту пустоту. Я ненавижу этого ребенка. Нет. Нет, не ненавижу. Я просто не могу его найти.

Я сижу за своим мольбертом с карандашом в руке. Передо мной белый лист. Ничего не приходит. Закрываю глаза и единственное, что вижу, это красный цвет. Достаю коробку с акварелью, красный кадмий, беру широкую кисть, наливаю в банку воды и начинаю покрывать бумагу красным. Она блестит. Бумага мокрая и, когда высыхает, темнеет. Я смотрю, как она сохнет. Пахнет гуммиарабиком. В центре листа, очень маленькое, черными чернилами, рисую сердце, не глупое сердце, как на валентинках, а анатомически правильное, крошечное, словно кукольное, вырисовываю вены, тонкую карту вен, которые доходят до концов листа, опутывают сердце, держат, как муху в сети. «Посмотри, у него сердце бьется».

Настал вечер. Я выливаю воду из банки и мою кисть. Запираю дверь мастерской, иду через двор и захожу через заднюю дверь. Генри готовит спагетти под соусом. Он поднимает на меня глаза.

– Лучше? – спрашивает он.

– Лучше, – уверяю я его – и себя.

27 СЕНТЯБРЯ 2000 ГОДА, СРЕДА
(КЛЭР 29)

КЛЭР: Он лежит на постели. Кровь есть, но не очень много. Он лежит на спине, пытается дышать, крошечная грудная клетка дрожит, но еще слишком рано, он судорожно вздрагивает, и кровь вырывается из хорды в такт с дыханием. Я встаю перед кроватью на колени и поднимаю его, поднимаю его, моего крошечного мальчика, извивающегося, как только что пойманная рыба, тонущего на воздухе. Я держу его так нежно, но он не знает, что я здесь, что я держу его, он такой скользкий, кожа почти прозрачная, глаза закрыты, я судорожно думаю о дыхании рот в рот, или 911, или Генри позвонить, о, только не уходи, пока Генри не увидит! Но он не может дышать, маленькому морскому созданию нужна вода, он широко открывает рот, я вижу его насквозь, и руки пусты, он ушел, ушел.

Не знаю, сколько времени проходит. Я на коленях. Я на коленях и молюсь. Господи. Господи. Господи. Ребенок возится в утробе. Тише. Замри.

Просыпаюсь в больнице. Генри здесь. Ребенок умер.

СЕМЬ

28 ДЕКАБРЯ 2000 ГОДА, ЧЕТВЕРГ
(ГЕНРИ 33 И 37, КЛЭР 29)

ГЕНРИ: Я оказываюсь в нашей комнате. Ночь, но луна придает всему сюрреалистическую, однотонную четкость. В ушах шумит, как зачастую бывает, когда я в будущем. Смотрю на Клэр и себя самого. Мы спим. Как мертвые. Я сплю свернувшись, колени прижаты к груди, завернутый в одеяла, рот слегка приоткрыт. Я хочу дотронуться до себя. Хочу поднять себя, заглянуть себе в глаза. Но нельзя; я стою несколько долгих минут, пристально глядя на самого себя. Наконец тихо подхожу к кровати со стороны Клэр и встаю на колени. Ощущение такое, как будто я в настоящем. Заставляю себя забыть о другом теле в кровати, сосредоточиваюсь на Клэр.

Она шевелится, глаза открываются. Она не уверена, где мы. И я тоже не уверен.

Меня переполняет желание, жажда соединиться с Клэр насколько можно сильнее, быть здесь, сейчас. Я целую ее легко и замираю, ни о чем не думая. Она ничего не понимает со сна, подносит руку к моему лицу и просыпается совершенно, чувствуя меня. Теперь она в настоящем; проводит рукой по моей руке, гладит ее. Я осторожно снимаю с нее одеяло, чтобы не потревожить другого меня, о котором Клэр по-прежнему не подозревает. Интересно, тот, другой, я крепко спит? Решаю не выяснять. Я лежу на Клэр, полностью закрывая ее своим телом. Я хочу, чтобы она не поворачивала головы, но понимаю, что это может случиться в любую секунду. Когда я вхожу в нее, она смотрит на меня, и мне кажется, что я не существую, и еще через секунду она поворачивает голову и видит меня. Она вскрикивает, негромко, и смотрит на меня, который на ней, в ней. Потом вспоминает, принимает это, странно, конечно, но ничего особенного, и в этот момент я люблю ее больше жизни.

12 ФЕВРАЛЯ 2001 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК
(ГЕНРИ 37, КЛЭР 29)

ГЕНРИ: Клэр была в странном настроении всю неделю. Она задумчива. Ощущение такое, как будто она слышит что-то, доступное только ей, она слышит откровения Господни, проходящие через нее, или пытается разгадать в уме код спутникового сообщения русских. Когда я спрашиваю ее об этом, она только улыбается и пожимает плечами. Это так непохоже на нее, что я пугаюсь и немедленно отступаю.

Однажды вечером возвращаюсь домой с работы и по выражению лица Клэр понимаю, что случилось что-то ужасное. У нее испуганное и умоляющее выражение. Она подходит очень близко ко мне и останавливается, не зная, что сказать. Кто-то умер, решаю я. Кто? Папа? Кимми? Филип?

– Скажи что-нибудь,– требую я.– Что случилось?

– Я беременна.

– Как это… – Только начиная говорить это, я вспоминаю, как это. – Ясно. Я помню.

Для меня эта ночь была несколько лет назад, но для Клэр – всего несколько недель. Я пришел из 1996 года, когда мы отчаянно пытались зачать ребенка, и Клэр почти еще не проснулась. Я ругаю себя за тупую неосторожность. Клэр ждет, что я скажу. Заставляю себя улыбнуться.

– Вот так сюрприз.

– Да.

Она чуть не плачет. Я обнимаю ее, и она тесно прижимается ко мне.

– Ты боишься? – шепчу я в ее волосы.

– Угу.

– Раньше ты не боялась.

– Раньше я была сумасшедшей. Теперь я знаю…

– Что это такое.

– Что это может случиться.

Мы стоим и думаем, что может случиться.

– Мы могли бы… – начинаю я неуверенно и не договариваю.

– Нет. Я не могу.

Это правда. Клэр не может. Став католиком, остаешься им навсегда.

– Может, это к лучшему. Счастливая случайность. Клэр улыбается, и я понимаю, что она хочет этого, что она действительно надеется, что семь – наше счастливое число. У меня ком к горлу подкатывает, и я отворачиваюсь.

20 ФЕВРАЛЯ 2001 ГОДА, ВТОРНИК
(КЛЭР 29, ГЕНРИ 37)

КЛЭР: Часы на радио показывают семь сорок шесть утра, и национальное государственное радио грустно сообщает мне, что где-то разбился самолет и погибли восемьдесят шесть человек. Я абсолютно уверена, что я одна из них. Генри в постели нет. Закрываю глаза и представляю, что я в маленькой спальне в каюте посреди океана и нас бросают суровые волны. Вздыхаю и осторожно выбираюсь из кровати, иду в ванну. Через десять минут, когда меня все еще рвет, Генри просовывает голову в дверь и спрашивает, как я.

– Отлично. Лучше не бывает.

Он присаживается на край ванны. Если честно, зрители мне тут не нужны.

– Мне стоит беспокоиться? Тебя раньше никогда не рвало.

– Амит говорит, это хорошо; меня должно рвать. Что-то в моем теле признало ребенка как часть меня, а не как инородное тело. Амит давала мне таблетки, которые дают людям с искусственными органами.

– Может, мне в банк крови еще раз сходить сегодня.

У нас с Генри первая группа. Я киваю, и меня рвет. Мы жадные до крови: ему два раза делали переливание, а мне три, и в одном случае крови понадобилось очень много. Минутку я сижу, потом с трудом поднимаюсь на ноги. Генри помогает мне. Полощу рот и чищу зубы. Генри идет вниз готовить завтрак. Внезапно я понимаю, что дико хочу овсянки.

– Овсянку! – кричу я.

– Хорошо!

Начинаю расчесываться. Мое отражение в зеркале розовое и отекшее. Мне казалось, что беременные женщины должны сиять. Я не сияю. Ну и ладно. Я по-прежнему беременна, а остальное неважно.

19 АПРЕЛЯ 2001 ГОДА, ЧЕТВЕРГ
(ГЕНРИ 37, КЛЭР 29)

ГЕНРИ: Мы в кабинете Амит Монтейг на ультразвуке. С одной стороны, мы с Клэр хотим, с другой стороны, боимся ультразвука. Мы отказались от аминосентеза, потому что уверены, что потеряем ребенка, если кольнем в него здоровой длинной иголкой. У Клэр восемнадцатая неделя беременности, полпути пройдено. Если бы мы могли сложить время вдвое, по Роршаху, то сгиб пришелся бы точно по центру. Мы живем замерев, боимся лишний раз выдохнуть, чтобы не выдохнуть ребенка слишком рано.

Сидим в приемной с другими беременными парами и матерями с грудными детьми и детьми постарше, которые бегают и натыкаются на все подряд. Обычно кабинет доктора Монтейг меня угнетает, потому что мы провели там слишком много времени, беспокоясь и слушая плохие новости. Но сегодня все по-другому. Сегодня все будет в порядке.

Медсестра называет нашу фамилию. Мы проходим в кабинет. Клэр раздевается, ложится на стол, ее намазывают гелем и приступают. Все смотрим на монитор: медсестра, Амит Монтейг, высокая, величественная француженка-марокканка, и мы с Клэр, держась за руки. Медленно, по кусочкам, на нем появляется изображение.

На экране – метеорологическая карта мира. Или галактики – вихрь звезд. Или ребенок.

– Bien joué, une fille ^[90] ,– говорит доктор Монтейг. – Она сосет палец. Очень миленькая. И очень большая.

Мы с Клэр выдыхаем. На экране миленькая галактика сосет палец. Пока мы смотрим, она вынимает руку изо рта.

– Она улыбается,– говорит доктор Монтейг. И мы тоже улыбаемся.

20 АВГУСТА 2001 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК
(КЛЭР 30, ГЕНРИ 38)

КЛЭР: Ребенок должен родиться через две недели, а мы все еще не выбрали имя для нашей малышки. На самом деле мы почти не говорили об этом; суеверно избегали этой темы, как будто, дай мы ей имя, фурии заметят ее и уничтожат. Наконец Генри приносит домой книгу – «Словарь имен».

Мы в постели. Сейчас только полдевятого вечера, а я уже вымоталась. Лежу на боку, живот как полуостров, лицом к лицу с Генри, который подпирает рукой голову. Между нами на кровати книга.

– Мысли есть? – спрашивает он, листая страницы.

– Джейн,– отвечаю я.

– Джейн? – Он кривится.

– Я называла всех своих кукол и плюшевых зверей Джейн. Всех до единого.

Генри поднимает глаза.

– Это означает «Дар Бога».

– Подходит.

– Давай выберем что-нибудь попроще. Как насчет Иретты? Или Джоротты? – Он пролистывает страницы. – Вот хорошее имя: Лулолула. По-арабски – это жемчужина.

– Как насчет Жемчужины? Перл?

Я представляю себе ребенка в виде гладкого радужного белого шарика.

Генри находит имя в списке.

– Так. «(Латинское). Возможно, вариант "перулы", то есть наиболее ценный продукт заболевания».

– Фу. Да что с этой книгой?

Я беру ее у Генри и шутки ради смотрю «Генри (прагерманское). Хозяин дома, глава племени».

– Давай посмотрим Клэр,– смеется он.

– «Одно из возможных написаний имени Клара (латинское). Прославленная, яркая».

– Здорово, – говорит Генри. Я наугад открываю страницу:

– Филомела?

– Мне нравится,– говорит Генри.– Но вот с уменьшительным придется туго. Фили? Мел?

– «Пирина (греческое). Рыжеволосая».

– А если не рыжеволосая?

Генри протягивает руку через книгу, берет прядь моих волос и засовывает себе в рот. Я вытаскиваю их и забрасываю волосы за спину.

– Я думала, что мы знаем о ребенке все, что только можно, – говорю я. – Кендрик, конечно, сделал тест на цвет волос?

Генри забирает у меня книгу.

– Изилт? Зоя? Зоя мне нравится. Имя больших возможностей.

– Что оно означает?

– «Жизнь».

– Да, отлично. Пометь его как вариант.

– Элиза,– предлагает Генри.

– Элизабет.

– Аннет,– неуверенно предлагает Генри.

– Люси.

– Нет, – твердо говорит Генри.

– Нет,– соглашаюсь я.

– Нам нужно что-то чистое, нетронутое. Чистая доска. Давай назовем ее Табула Раса.

– Или Титановая Белая.

– Бланш, Бланка, Бьянка…

– Альба,– говорю я.

– Как герцогиня?

– Альба Детамбль. – Когда я произношу это имя, оно словно перекатывается во рту.

– Мило, и с уменьшительными проблем не будет… – Генри пролистывает книгу. – «Альба (латынь). Белая (прованс). Рассвет». Хм.

Он резко выбирается из кровати. Я слышу, как он что-то ищет в гостиной; возвращается через несколько минут с первым томом «Оксфордского энциклопедического словаря», большим словарем «Рэндом Хауз» и первым томом моей старой потрепанной энциклопедии «Американа», от «А до Америки».

– «Песни о рассвете провансальских поэтов… посвященные их возлюбленным. Réveillés, à l'aurore, par le cri du guetteur, deux amants qui viennent de passer la nuit ensemble se séparent en maudissant le jour qui vient trop tôt; tel est le thème, non moins invariable que celui de la pastourelle, d'un genre dont le nom est emprunté au mot alba, qui figure parfois au début de la pièce. Et régulièrement à la fin de chaque couplet, où il forme refrain»^[91]. Как грустно. Давай попробуем «Рэндом Хауз». Тут получше. «Белый город на холме. Крепость».

Он сбрасывает «Рэндом Хауз» с кровати и открывает энциклопедию.

– «Алчный», «Алый», «Алыча»… вот, «Альба».– Начинает просматривать статью. – «Группа сейчас не существующих городов в древней Италии». И «Герцог Альба».

Я вздыхаю и поворачиваюсь на спину. Ребенок шевелится. Наверное, она спит. Генри возвращается к изучению «Оксфордского энциклопедического словаря». «Алфил». «Алхимик». «Армадилл». «Бабасу».

– Господи, что только теперь не печатают.

Он просовывает руку мне под рубашку, медленно пробегает пальцами по моему раздутому животу. Ребенок пинается, сильно, попадает как раз по его руке, и он замирает, глядя на меня в изумлении. Руки пробегают по телу, изучая такие знакомые и незнакомые рельефы.

– Сколько Детамблей здесь уместятся?

– Ну, еще для одного место всегда найдется.

– Альба, – тихо говорит он.

– Белый город. Неприступная крепость на белом холме.

– Она такая и есть.

Генри стаскивает с меня трусики, через колени, по лодыжкам. Отбрасывает их и смотрит на меня.

– Осторожно… – говорю я.

– Очень осторожно, – соглашается он, стаскивая с себя одежду.

Я чувствую себя такой огромной, как континент в море подушек и одеял. Генри наклоняется ко мне сзади, движется по мне, изучает меня языком, словно исследователь, наносящий на карту значки.

– Медленнее, медленнее, – боюсь я.

– «Песня, которую поют на рассвете трубадуры…» – шепчет он, входя в меня.

– «…своим возлюбленным»,– отвечаю я. Глаза закрыты, и я слышу Генри как будто из соседней комнаты:

– Вот так. Да. Да.

Дата добавления: 2015-08-03