XVIII. Прогулка

Нужно ли напоминать Вам, дорогой мой Петрус, что мне тогда едва исполнилось двадцать пять, а Дженни — девятнадцать?

Мы прошли по жизни еще меньше, чем природа продвинулась по временам года: природа пребывала в июне, в то время как Дженни была еще в апреле, а я — в мае.

Поэтому сердца наши цвели, словно примулы, усеявшие дорогу, и фиалки, источавшие вокруг нее аромат.

Мы с радостью мигом скрылись от родительских глаз, как птичка Дженни выпархивала из клетки.

И можно сказать, у нас тоже появились крылья.

Быть может, дорогой мой Петрус, Вы спросите, насколько гармонично вся эта радость, все это счастье, вся эта душевная нега сочетались с моим пасторским званием и налагаемой им миссией.

Да, дорогой друг, да, прекрасно сочетались, поскольку счастье делает злых людей добрыми, а добрых — еще добрее; Да, поскольку мне казалось, что я стал лучше, чем был, и мне хотелось прижать весь мир к моей взволнованной груди; мне хотелось цветами моего венка устлать весь путь человечеству.

Если бы мне встретился нищий, я отдал бы ему гинею и несколько шиллингов, остававшихся у меня.

Разве я нуждался в деньгах? Разве я не был богат моей любовью и моим счастьем? Разве я не был богат этим сокровищем, которое уже считал утраченным и которое только что снова обрел, — этой прекрасной юной девушкой с золотистыми волосами, в соломенной шляпке, в белом платье; этой юной девушкой, которая опиралась на мою руку, словно была моей сестрой, и для которой, я хорошо это чувствовал, я стал больше чем братом?

Она же в своей душевной чистоте поистине воспринимала меня как друга, спутника, гостя своего отца — и только.

Как и сказала мне Дженни, она повела меня смотреть своих кур, при виде хозяйки сбежавшихся к ней, и своих голубей, сразу же закруживших над ее головой.

— О Боже мой! — вырвалось у девушки. — Бедные детки, я забыла взять для них зерна… Впервые, сбежавшись ко мне, они обманутся в своих надеждах!

— Вы представляете этих бедных птиц очень уж эгоистичными, дорогая Дженни, предполагая, что они спешат к вам только ради корма; они любят и вас тоже.

— Все равно, — возразила она, — я не хочу проделывать опыт, который, быть может, обернется для меня конфузом… Давайте сходим за зерном!

Мы бегом помчались к навесу в сопровождении кур, семенивших вслед за нами, и красивых белоснежных голубей, летавших вокруг нас.

Пес, сидевший на цепи, делал все возможное, чтобы ее порвать и броситься следом за нами; он рычал то радостно, оттого что видит Дженни, то жалобно, оттого что не может к ней приласкаться.

Он впал в отчаяние из-за невозможности присоединиться к этому общему празднеству, которому в честь Дженни предавался птичий двор.

Не стали исключением даже селезень с уткой вместе с дюжиной утят: общий порыв извлек их из лужицы, где они бултыхались, и они поспешили вслед за нами, образовав арьергард всего этого пернатого полчища.

Под навесом стоял ларь, в котором хранилось всякого рода зерно для обитателей птичьего двора.

Куры, утки и голуби отлично знали этот ларь и окружили его — кто кудахтая, кто крякая, кто воркуя.

Я приподнял крышку ларя и придержал ее головой, что позволило нам обоим набрать полные пригоршни зерна.

Затем я опустил крышку.

Помните ли Вы, дорогой мой Петрус, очаровательную гравюру по одной французской картине с названием «Маленькая фермерша»?

На ней изображена хорошенькая молоденькая девушка, окруженная целым пернатым миром, который ожидает кормежку.

Дженни являла собой оригинал этой картины.

Куры пытались взлететь, чтобы достичь ее рук; голуби садились ей на плечи; утки неловко приподнимались на лапах, хлопая крыльями.

Я отступил в сторонку, чтобы как можно лучше видеть королеву пернатого царства, и, хотя в моих руках тоже было предостаточно зерна, ни один из подданных Дженни не покинул свою владычицу, чтобы получить корм от меня.

— Видите, дорогая соседка, — заметил я, — вы были несправедливы по отношению к этим скромным существам.

— Подождите-ка, — отозвалась она. И высыпала на землю зерно.

Все крылатое содружество набросилось на корм, и он исчез в одно мгновение.

Затем все птицы остались на месте и, грустно поворачивая поднятые кверху головки и помаргивая, внимательно смотрели, не даст ли им еще чего-нибудь маленькая фермерша.

— А теперь ваша очередь, — сказала она.

Я в свою очередь голосом и жестами позвал кур, уток и голубей.

Увидев вокруг меня дождь сыплющегося зерна, весь птичий двор покинул свою владычицу, чтобы приветствовать своего короля, и только один красивый белый голубь, оставшийся на плече девушки, ласкал ее розовые губки своим розовым клювом и, казалось, не нуждался ни в какой другой пище, кроме взаимных поцелуев.

— Что ж, вы видите, Дженни, — заметил я, — что есть еще в этом мире верные сердца!

— Да, — улыбаясь, подтвердила она, — быть может, одно из пятидесяти.

— И что, — спросил я, — это много или, точнее, этого достаточно?

Не ответив, она взяла голубя обеими руками, поцеловала его и подбросила в воздух.

Но он, вместо того чтобы вернуться в голубятню, куда, казалось, его направляли, несколько секунд кругами летал над Дженни и снова сел на ее плечо.

Даже изгнанный хозяйкой, он не захотел ее покинуть.

— Вот вам доказательство, Дженни, — сказал я с улыбкой, — есть не только верные сердца, но и сердца преданные.

Пес все еще лаял от радости и рвался на цепи к хозяйке.

— Не слишком задерживайте ваш визит к несчастному пленнику, — посоветовал я девушке. — Иначе вы много потеряете в его глазах.

Мы подошли к конуре со всем кортежем кур и уток, не отстававших от нас ни на шаг.

— Это Фидель, — представила собаку Дженни. — В качестве нашего соседа вы должны с ним познакомиться. Освободите его сами, чтобы это знакомство с вашей стороны началось оказанной услугой, а с его — благодарностью.

Я отвязал Фиделя, и он стал весело прыгать среди кур, уток и голубей, нимало не заботясь о том, чтобы кто-нибудь не попал под его лапы.

Голуби разлетелись; куры разбежались кто куда; утки поспешили вернуться к лужице.

Первые прыжки Фиделя прежде всего адресовались Дженни.

Затем, распределяя по справедливости свою благодарность, он подбежал и ко мне.

Стоило мне два-три раза погладить его, как между нами завязалась дружба.

— Теперь, — предложила Дженни, — пойдемте смотреть мои цветы.

У меня не было других желаний, кроме тех, которые были у Дженни; мне казалось, что мое призвание в том и состоит, чтобы всюду следовать за ней, любоваться ее стройной шейкой, ее тонкой талией, ее настолько легкой походкой, что я каждое мгновение опасался, как бы все это воздушное создание не обрело крыльев и не поднялось к небесам, оставив меня на земле в одиночестве!

Дженни открыла одну за другой две калитки, и мы очутились в очаровательном садике, полном цветов, и там опьяненный свободой Фидель стал гоняться за бабочками и лаять вслед разлетающимся птицам.

Дженни прикрикнула на него, ведь птицы и бабочки были гостями девушки и, чувствуя, что ее бояться нечего, обычно кружились над ней.

Фидель присмирел, угомонился и степенно пошел по аллее, вместо того чтобы прыгать как сумасшедший через куртины.

Это царство цветов составляло часть империи Дженни.

Среди роз, ирисов, анемонов, гиацинтов и тюльпанов и сама Дженни выглядела особым живым цветком, одаренным способностью двигаться; она разговаривала со всей этой сияющей благоухающей растительностью точно так же, как она разговаривала с курами, голубями и утками; для Дженни каждый цветок обладал не только своим названием, но и дружеским именем; она была старшей сестрой в этом семействе, за которым ухаживала с весны, будто молодая мать; она рассказывала мне о недомогании той или иной лилии, о болезни того или иного лютика и расхваливала крепкое великолепное здоровье тех или иных бальзаминов…

С другой стороны, можно было бы сказать, что цветы выказывали Дженни признательность, словно существа, одаренные чувствами; можно было бы сказать, что их запахи, порой набирающие еще большую силу, были не чем иным, как почестями, воздаваемыми ей самыми нежными из них; можно было бы сказать, что, склоняясь под ветерком к ее ногам, наиболее гибкие и наиболее любящие из цветов признавали тем самым привлекательность моей спутницы…

Конечно же, то была иллюзия, но мне казалось, что, когда Дженни проходила мимо, кусты роз тянули к ней ветки, чтобы удержать ее, кисти сирени трепетали, жасмин стряхивал ей под ноги свои снежные лепестки и все душистое царство приветствовало ее приход пением соловьев, славок и синиц, столь искусно спрятавшихся в зелени, что невозможно было понять, то ли это запахи обладают птичьими голосами, то ли это птичьи голоса источают запахи.

Дойдя до угла сада, где калитка отделяла его от луга, Дженни приложила палец к устам, призывая меня к молчанию.

Я замолк, а она стала ступать еще тише, тем самым приглашая меня не шуметь, и дальше я пошел за ней уже на цыпочках.

Таким образом она подошла первой к сплошной массе сирени и бульденежей, выделявшейся на фоне зеленых деревьев; девушка тихонько раздвинула ветки и только глазами показала мне гнездышко, упрятанное в листве.

Я не сразу его заметил — так искусно оно было замаскировано благодаря предусмотрительности крылатых архитекторов, соорудивших его: то было жилище славок, и в нем сидела мать семейства.

— Не пугайтесь, маленькая мама, — обратилась к ней Дженни своим нежным голоском, — и, протянув руку, осторожно взяла славку и приподняла ее над гнездом, где я увидел пять светло-серых яичек с темно-серыми пятнышками.

— О, она высиживает птенцов, — прошептал я Дженни, — скорее верните ее в гнездо… вы знаете, птицы бросают свое гнездо, если заметят, что его кто-то коснулся.

— Другие птицы — быть может, но не мои, — возразила Дженни. — Сейчас сами увидите…

И она приблизила славку к своим устам, поцеловала ее; после Дженни птичьего клювика коснулся губами я, а затем девушка вернула бедную птичку в ее жилище.

Славка тотчас распушила свои перышки, сжалась на мгновение и, умостившись в углублении гнезда, полностью покрыла его своим тельцем.

— Видите, — сказала Дженни, обернувшись ко мне, — она даже не улетает. Я утвердительно кивнул.

Я в самом деле все видел, но словно сквозь туман: передавая мне птичку для поцелуя, Дженни дала мне и свою руку, так что мои губы лишь чуть-чуть коснулись птичьей головки и куда ощутимее коснулись девичьих пальчиков.

Дженни в своем целомудрии только улыбнулась; она даже не почувствовала этого поцелуя, разделенного со славкой, но, оставив ее безмятежной, меня он погрузил в сладостный туман.

Однако девушка заметила то своего рода оцепенение, в которое я впал.

— У вас нет такой большой соломенной шляпы, как у меня, дорогой господин Бемрод, — обеспокоилась она, — и вам напекло голову… Давайте-ка перейдем в тень!

И она открыла калитку, выходящую на поросший лесом луг; Фидель первым бросился в тень от деревьев, Дженни последовала за ним, а затем туда вступил и я.

Дата добавления: 2015-08-03