Маленький незнакомец 24 страница

Но потом меня осенила идея лучше. На перекрестке я свернул на лемингтонскую дорогу и направился к дому адвоката Гарольда Хептона.

Видимо, я потерял счет времени. Когда служанка впустила меня в дом, я услышал голоса и звяканье посуды; взглянув на часы в прихожей, стрелки которых перешагнули половину девятого, я испуганно сообразил, что в столовой семья собралась за ужином. Хептон вышел ко мне, салфеткой отирая подливку с губ.

— Простите, что обеспокоил, — сказал я. — Заглянув другой раз.

Адвокат добродушно отбросил салфетку:

— Пустяки. Мы почти закончили, и я буду рад небольшой паузе перед пудингом. К тому же приятно увидеть мужское лицо. Когда в доме одни женщины… Прошу вас, здесь нам будет покойно.

Он провел меня в кабинет, окна которого выходили в сад, погружавшийся в сумерки. Дом был хорош. У Хептона и его жены водились денежки, которые они сумели не растранжирить. Оба страстно любили лисью охоту, и потому стены были увешаны охотничьими фотографиями и реликвиями, хлыстами и трофеями.

Закрыв дверь, адвокат угостил меня сигаретой и присел на край стола, я же скованно устроился в кресле.

— Не буду ходить вокруг да около. Полагаю, вы знаете, зачем я здесь, — сказал я.

Прикуривая сигарету, Хептон неопределенно качнул головой.

— Это касается Хандредс-Холла и Каролины, — продолжил я.

— Надеюсь, вы понимаете, что я не вправе говорить о финансовых делах семьи.

— Вам известно, что вскоре я должен был стать членом этой семьи?

— Да, я слышал.

— Каролина разорвала помолвку.

— Сочувствую.

— Но вы и об этом знали. Причем узнали раньше меня. Думаю, вам также известны ее намерения в отношении дома и поместья. Она говорит, Родерик выдал что-то вроде доверенности, так?

Хептон покачал головой:

— Я не могу это обсуждать, Фарадей.

— Вы должны ей помешать! Родерик болен, но не настолько, чтобы у него из-под носа увели его собственность. Это аморально.

— Естественно, я не предприму никаких шагов без надлежащего медицинского заключения.

— Да что вы, ей-богу! Я его врач! И врач Каролины, если на то пошло!

— Потише, старина, ладно? — осадил меня Хептон. — Если помните, вы сами подписали бумагу о передаче Родерика в ведение доктора Уоррена. Тот считает, что бедняга не в состоянии управлять собственными делами и в ближайшее время вряд ли сможет. Я говорю лишь то, что сказал бы сам Уоррен, будь он здесь.

— Пожалуй, надо с ним говорить.

— Непременно поговорите. Но не он дает мне указания. Я получаю их от Каролины.

Его непробиваемость меня бесила.

— Но есть же у вас собственное мнение? Нельзя не видеть полную безрассудность этого плана!

Хептон изучал кончик сигареты.

— Не уверен, что соглашусь с вами. Конечно, чрезвычайно жаль, что округа лишится еще одной старинной семьи. Но дом буквально рассыпается. Имение требует надлежащего управления. Разве Каролина с этим справится? Что у нее здесь осталось, кроме множества горестных воспоминаний? Ни родителей, ни брата, ни мужа…

— Я должен был стать ее мужем!

— Тут мои комментарии неуместны… Извините. Не знаю, чем могу быть вам полезен.

— Вы можете все притормозить, пока она не образумится! Вы упомянули болезнь ее брата, но разве не очевидно, что Каролина сама не вполне здорова?

— Вот как? В нашу последнюю встречу она прекрасно выглядела.

— Я говорю не о физической хвори, а нервах и душевном состоянии. Подумать только, через что ей пришлось пройти… Напряжение последних месяцев сказалось на ее здравомыслии.

Хептон слегка опешил, но потом усмехнулся:

— Дорогой мой, если бы всякий раз отвергнутый парень пытался выдать свою подругу душевнобольной…

Не договорив, он развел руками. По его лицу я понял, каким дураком себя выставил, и тотчас осознал полную безнадежность своей ситуации. Меня аж скрючило от тяжести удара. Зря теряешь время, горько сказал я себе, он всегда тебя недолюбливал, ты не из их шайки. Я встал и раздавил сигарету в оловянной пепельнице со сценой лисьей охоты.

— Полагаю, семейство вас заждалось, — сказал я. — Извините, что обеспокоил.

— Пустяки. — Хептон тоже встал. — Жаль, ничем не могу вас утешить.

Теперь мы были сама любезность. В прихожей мы обменялись рукопожатием, я поблагодарил за уделенное мне время. Адвокат взглянул на светлое вечернее небо, мы перекинулись репликами о прибавляющемся дне. Из машины я посмотрел в незашторенное окно столовой: покачивая головой, Хептон садился за стол — видимо, говорил жене и дочерям о моем визите; через минуту он уже забыл обо мне и приступил к пудингу.

Я пережил еще одну скверную ночь, за которой последовал тягостный день; неделя тянулась с удручающим скрежетом, и в конце ее я уже чувствовал, что задыхаюсь в своем несчастье. О нем я еще никому не поведал; напротив, я изображал неуемную радость, поскольку многие пациенты, прослышавшие о грядущей свадьбе, желали меня поздравить и обмусолить подробности. К субботнему вечеру силы мои иссякли. Я прибрел в счастливый домик Грэмов, где рухнул на диван и, закрыв руками лицо, исповедался.

Дэвид и Анна были весьма участливы.

— Ничего себе! Видать, Каролина рехнулась! — воскликнул Дэвид. — Это все предсвадебный мандраж, не больше. Анна вела себя точно так же. Я сбился со счета, сколько раз она возвращала обручальное кольцо. Мы прозвали его «бумеранг». Помнишь, милая?

Анна улыбалась, но выглядела озабоченной. В своем рассказе я повторил некоторые слова Каролины, и они явно впечатлили ее больше, чем Дэвида.

— Наверняка ты прав, — сказала она мужу. — Вообще-то Каролина не похожа на истеричку, но в последнее время ей крепко досталось, а теперь еще и мать потеряла… Я корю себя, что не постаралась с ней сблизиться. Хотя казалось, что в подругах она не нуждается. Однако стоило попытаться.

— Так и сейчас не поздно, — ответил Грэм. — Может, завтра к ней съездишь и замолвишь словечко за Фарадея?

— Хочешь? — взглянула на меня Анна.

Энтузиазма в ее голосе не слышалось, но я уже впал в отчаяние.

— Я был бы ужасно признателен. Ты это сделаешь? Иначе я свихнусь.

Анна похлопала меня по руке и сказала, что охотно поможет.

— Дело в шляпе! — обрадовался Грэм. — Моя жена умаслит даже Сталина. Все образуется, вот увидишь.

Слова его так меня утешили, что я устыдился своих терзаний и впервые за всю неделю спал спокойно. В воскресенье я проснулся уже не столь подавленным и днем отвез Анну в Хандредс-Холл. В дом я не вошел, но нервно следил из машины, как она поднялась на крыльцо и дернула звонок. Дверь открыла Бетти, которая впустила ее, не сказав ни слова; я был готов к тому, что Анна почти сразу выйдет обратно, но она пробыла в доме около двадцати минут. За это время я успел пройти все стадии беспокойства и даже проникнуться оптимизмом.

Но когда она появилась в сопровождении пасмурной Каролины, которая скользнула по машине равнодушным взглядом, а затем скрылась в розоватом сумраке вестибюля, сердце мое ухнуло.

Анна молча забралась на сиденье и покачала головой:

— Мне очень жаль, но, похоже, Каролина все решила. Она очень переживает, что бессовестно водила тебя за нос, но решение ее твердо.

— Точно ли? — Я смотрел на закрытую парадную дверь. — Может, ее озлобил твой приход?

— Не думаю. Она была весьма приветлива и радушна. Беспокоилась о тебе.

— Правда?

— Да. И очень обрадовалась, что ты поделился с нами.

Сказано это было словно в утешение, но мысль о том, что Каролина рада обнародованию вести о нашем разрыве, рада избавлению от тяготы самой оповещать знакомых, обварила меня страхом.

Видимо, он отразился на моем лице, потому что Анна добавила:

— Поверь, мне жаль, что так вышло. В твою пользу я сказала все, что могла. Она так тепло о тебе отзывается, ты ей очень приятен. Но еще она говорила о том, что… ну, отсутствует в ее чувствах к тебе. В этом женщина никогда не ошибается… Что касаемо отъезда и продажи дома, все вполне серьезно. Знаешь, она уже пакует вещи.

— Что?

— Похоже, вовсю хлопочет. Уже был оценщик, прикинул стоимость мебели. Какая жалость, что уйдут эти прелестные вещи!

На секунду я замер, потом рванул дверцу.

— Это недопустимо! — просипел я, выскакивая из машины.

Кажется, Анна что-то крикнула, но я не обернулся. В бешенстве я промахнул гравийную дорожку, взлетел на крыльцо и плечом саданул дверь, чуть не сшибив Каролину и Бетти, которые в вестибюле паковали чайный сервиз. Под лестницей грудились ящики и коробки. Вестибюль казался оголенным: на стенах виднелись следы снятых украшений, столики и шкапики, развернутые под странными углами, походили на растерянных гостей неудавшейся вечеринки.

Каролина была в старых тренировочных штанах и чалме, закатанные рукава блузы открывали ее испачканные руки. Несмотря на злость, я вновь ощутил, как все мое существо отчаянно рванулось к ней.

Однако лицо ее было холодно.

— Мне нечего вам сказать, — проговорила она. — Я все сказала Анне.

— Каролина, я не могу вас оставить.

Она раздраженно закатила глаза:

— Надо! Другого не дано.

— Прошу вас!

Каролина молчала. Рядом смущенно переминалась Бетти.

— Будь добра, оставь нас на пару минут, — попросил я.

Бетти дернулась уйти, но Каролина ее остановила:

— Нет, останься. У нас с доктором нет секретов. Закончи с этой коробкой.

Служанка растерянно потопталась и, опустив голову, отвернулась. Обескураженный, я молчал, потом наконец выдавил:

— Умоляю, одумайтесь. Не важно, если ваше чувство ко мне… недостаточно сильно. Но я знаю, что я вам не безразличен. Не притворяйтесь, будто оно не так. Тогда на балу… и потом на террасе…

— Я совершила ошибку, — устало выдохнула Каролина.

— Не было никакой ошибки!

— Была. От начала до конца все было ошибкой, о которой я сожалею.

— Я не могу вас отпустить.

— Господи! Хотите, чтобы я вас возненавидела? Перестаньте приезжать сюда. Все кончено. Все!

Я опять взбеленился и схватил ее за руку:

— Что вы такое говорите! Что вы делаете! Ради бога, очнитесь! Вы уничтожаете дом! Как можно его бросить? Да как вы смеете? Помните, однажды вы сказали, что жизнь здесь — своего рода сделка? И вы должны выполнить свою часть уговора. Так-то вы ее исполняете?

Каролина выдернула руку из моей хватки:

— Эта сделка меня убивала! И вы это знали! Надо было уехать еще год назад, увезти отсюда мать и брата.

Она шагнула к коробке, собираясь продолжить работу, но я спокойно бросил ей вслед:

— Так ли?

Нахмурившись, Каролина обернулась, и меня вновь поразила уверенная решимость в ее взгляде.

— Что вы имели год назад? Дом, который, по вашим словам, вытягивал из вас жизнь, стареющую мать и увечного брата. Какое вам светило будущее? А теперь вы свободны, сбагрите дом — получите денежки. Да уж, ловко вы все обстряпали.

Каролина не сводила с меня взгляда, кровь бросилась ей в лицо. Я обомлел, сообразив, что я ляпнул:

— Простите меня.

— Пошел вон.

— Извините…

— Убирайтесь. Вон из моего дома!

В испуганном взгляде ошеломленной Бетти сквозила жалость. Спотыкаясь, я добрел до двери, слепо сошел с крыльца и поплелся к машине. Увидев мое лицо, Анна мягко сказала:

— Без толку? Сочувствую всей душой.

Назад мы ехали в молчании; я был окончательно сражен — не столько осознанием того, что потерял Каролину, сколько тем, что был шанс ее вернуть, но я его профукал. Вспоминая свои слова и скрытый в них намек, я сгорал со стыда. Но в глубине души я знал, что стыд пройдет, а страдания мои усилятся, и тогда я вновь попрусь в Хандредс-Холл и все кончится тем, я ляпну глупость еще несусветнее. Чтобы уж напрочь все разрушить, я завез Анну домой, а затем прямиком отправился к Десмондам, которым сообщил, что мы с Каролиной расстались и свадьба отменяется.

Я впервые произнес эти слова, и выговорить их оказалось легче, чем я ожидал. Билл и Хелен сочувственно ахнули, дали мне стакан вина и сигарету. Супруги поинтересовались, знает ли уже кто, и я сказал, что они, считай, первые, но могут сообщить новость кому угодно. Чем раньше все узнают, тем лучше.

— Совсем никакой надежды? — спросила Хелен, провожая меня к выходу.

— Боюсь, никакой, — печально улыбнулся я, пытаясь создать впечатление, что примирился с разрывом, решение о котором мы с Каролиной якобы приняли вместе.

В Лидкоте три пивные; они как раз открылись, и в каждой я выпил. В последней торговали одним джином; я взял бутылку, и дома вновь засадил из горла. Тем не менее я оставался трезвым как стеклышко, и образ Каролины был удивительно четок. Казалось, безумство последних дней истощило мою способность к сильным чувствам. Покинув смотровую, я взобрался наверх; с каждой ступенькой мое жилище, еще недавно казавшееся хлипким, как декорация, обретало прочность, унылыми красками и линиями заявляя о своей незыблемости. Но даже это почему-то не огорчало. Словно пытаясь разбередить свою боль, я поднялся в спальню и достал все вещицы, что хоть как-то связывали меня с Хандредс-Холлом: памятную медаль и коричневатый снимок, тот, что в мой первый визит подарила миссис Айрес и на котором то ли была, то ли нет моя мать. Еще костяной свисток, который в марте я оторвал с кухонной переговорной трубы — сунул в жилетный карман, да так и принес домой. С тех пор вместе со всякими запонками он валялся в ящике, но теперь я его выудил и положил на тумбочку рядом с медалью и снимком. К ним я добавил ключи от парка и дома и шагреневый футляр с обручальным кольцом.

Медаль, фотография, свисток, пара ключей, ненадеванное кольцо. Странная маленькая добыча из Хандредс-Холла. Неделей раньше она бы поведала историю со мной в главной роли. Сейчас же была кучкой жалких разномастных вещиц. Я поискал в них смысл и ничего не нашел.

Ключи я вновь прицепил к своей связке, поскольку выбросить их пока было нельзя. Все остальное убрал с глаз долой, будто устыдившись. Лег я рано, а наутро стал потихоньку впрягаться в повседневную безрадостную лямку, которую тянул до того, как меня засосало в жизнь Хандредс-Холла. Днем я узнал, что особняк и угодья выставлены на торги. Молочнику Макинсу был предоставлен выбор: уйти или выкупить ферму; он предпочел первое, ибо не имел денег на собственное дело, но шибко сетовал на скоропалительность торгов, поставивших его в трудное положение. За неделю просочились и другие слухи: к имению и обратно курсируют фургоны, дом медленно пустеет. Естественно, многие полагали это нашей совместной затеей, то и дело приходилось пускаться в раздражающие объяснения, что свадьба отменена и Каролина уезжает одна. Видимо, новость разошлась, потому что вопросы вдруг прекратились, но возникала неловкость, переносить которую было немыслимо тяжело. Я с головой ушел в больничные дела, коих к тому времени накопилось предостаточно. Больше в Хандредс-Холл я не ездил и перестал срезать путь через парк. Каролину я не видел, но думал о ней, и она часто тревожила меня в снах. От Хелен Десмонд я узнал, что без всякой шумихи она покинет графство в последний день мая.

Теперь в душе моей жило одно желание: чтобы остаток месяца прошел как можно скорее и безболезненнее. На стене моего кабинета висел календарь; когда определился день свадьбы, двадцать седьмое число я украсил веселенькими чернильными завитками. Сейчас гордость или упрямство не позволяли убрать календарь. Я хотел видеть дату, после которой пройдет четыре дня и Каролина окончательно исчезнет из моей жизни; я суеверно загадал: если благополучно переверну страницу на июнь, стану другим человеком. За приближением дня в разрисованном квадратике я наблюдал с неприятной смесью нетерпения и страха. В последнюю майскую неделю я стал невообразимо рассеян, не мог сосредоточиться на работе и опять плохо спал.

В результате этот день прошел довольно уныло. В час — время нашей регистрации — я сидел у постели больного старика и думал только о нем. Когда я от него вышел, пробило половину второго, и я равнодушно подумал о паре, занявшей вакансию в графике загса. Вот и все. Потом я навестил других пациентов, провел спокойный вечерний прием и остаток дня сидел дома. К половине одиннадцатого я подустал и подумывал отправиться на боковую; вообще-то я уже скинул туфли и в домашних тапочках поднимался в спальню, но тут в дверь амбулатории бешено застучали. Парень лет семнадцати так запыхался, что не мог говорить — он пробежал пять с половиной миль, чтобы позвать меня к зятю, которого скрутила жуткая боль в животе. Я собрался, и мы поехали к его жилищу, оказавшемуся невообразимой развалюхой, — заброшенная лачуга без воды и света, но с дырявой крышей и разбитыми окнами. Семья оксфордцев, приехавшая в поисках работы, заняла ее самовольно. Хозяина уже несколько дней прихватывало, что сопровождалось рвотой, жаром и желудочными болями; родные пользовали его касторкой, но в последние часы ему так поплохело, что они перепугались. Не имея своего врача, оксфордцы не знали, к кому обратиться, и в конце концов послали за мной, потому что встречали мое имя в местной газете.

В комнате горела свеча; укрытый старой армейской шинелью, бедолага в одежде лежал на неком подобии раскладушки. Он весь горел, живот раздулся; видимо, болело сильно — когда я стал его ощупывать, пациент вскрикнул и, выругавшись, слабо попытался меня лягнуть. Острый аппендицит не вызывал ни малейших сомнений; мужика надо было срочно доставить в больницу, иначе отросток лопнет. Родственники пришли в ужас, представив расходы на операцию.

— Может, как-нибудь здесь? — канючила жена, дергая меня за рукав.

Они с мамашей приводили в пример знакомую девицу, которая заглотнула пузырек таблеток, но ей только промыли желудок. Нельзя ли и сейчас этим обойтись? Сам больной решительно поддерживал эту идею: «пущай из него вытравят заразу» и он станет как новенький. Ничего другого он не желает. И вообще, он меня не звал, это все бабы, а он несогласный, чтобы всякие долбаные лекаря туда-сюда его тягали и вспарывали.

Тут его охватил приступ жуткой рвоты, и он заткнулся. Родичи насмерть перепугались. Я сумел-таки им втолковать, насколько серьезна ситуация, и тогда главным стало, как без промедления доставить его в больницу. Идеально было бы вызвать неотложку. Но халупа стояла на отшибе, до ближайшего телефона на почте было две мили. Я не видел иного выхода, как самому отвезти страдальца; вдвоем с шурином мы вынесли его на раскладушке и осторожно переложили на заднее сиденье моей машины. Жена втиснулась рядом с ним, брат ее сел впереди, а двоих детишек оставили на попечение бабки. Семь-восемь миль по проселкам стали настоящим кошмаром: мужик стонал и вскрикивал на каждом ухабе, бестолковая жена его ревмя ревела, парнишка ополоумел от страха. Единственным плюсом была полная луна, светившая, точно яркая лампа. Выбравшись на лемингтонскую дорогу, я наддал; в половине первого мы подъехали к больнице, и минут через двадцать мужика отвезли на стол. Выглядел он так скверно, что я всерьез опасался за исход операции и решил не оставлять его жену и шурина, пока не узнаю, чем оно все обернулось. Наконец хирург Эндрюс сообщил нам, что все прошло благополучно. Он успел прихватить аппендикс до прободения, опасности перитонита нет; больной слаб, но ему значительно лучше.

Эндрюс изъяснялся в ужасной манере выпускника частной школы, и ошалевшая от переживаний женщина его почти не понимала. Когда я объяснил, что мужа ее спасли, от облегчения она едва не грохнулась в обморок. Бедняга рвалась к мужу, но ее, конечно, не пустили и даже не позволили на ночь остаться в приемной. Я предложил отвезти ее и парнишку домой, но они не захотели отдаляться от больницы — вероятно, подумали о предстоящих автобусных тратах. На окраине Лемингтона живут их приятели, сказали они, которые одолжат им пони с тележкой; парнишка сгоняет домой и уведомит бабку, что все хорошо, а женщина проведет ночь в городе, чтобы с утра проведать мужа. На пони с тележкой оба зациклились не меньше, чем прежде на промывании желудка, и я заподозрил, что рассвета они намерены дождаться в придорожной канаве. Я вновь предложил их подвезти, и на сей раз они согласились; жильем приятелей оказалась такая же переселенческая хибара, во дворе которой стояли привязанные лошади и бесновалась пара собак. Завидев нас, псы обезумели от лая, и на пороге халупы возник человек с дробовиком в руках. Разглядев гостей, он опустил ружье и позвал их в дом. Меня тоже радушно пригласили — «чаю и сидра хоть залейся», — и я едва не соблазнился, но все же с благодарностью отклонил предложение и пожелал всем спокойной ночи. В дверной щели мелькнула комната, где на полу вповалку спали взрослые, дети, младенцы и собаки, подле которых елозили слепые щенки.

Все происшествие с гонкой по бездорожью, тревожным ожиданием и ознобом облегчения уже выглядело нереальным, а в машине стало как-то тихо и пусто. Ночью особенно странно погрузиться в драму чужого человека; потом, когда из нее вынырнешь, чувствуешь себя опустошенным и разбитым, сна ни в одном глазу. Я все не мог отвлечься от событий последних часов, картинки крутились в голове, точно закольцованный фильм. Запыхавшийся парень беззвучно разевает рот… мужик сгибает колени, пытаясь меня лягнуть… рыдает женщина… вопли… рвота… Эндрюс, весь из себя хирург… немыслимая развалюха… спящие люди и щенки… Дабы избавиться от этого нескончаемого изводящего кино, я опустил стекло и закурил. Огонек зажигалки, вспыхнувший в темноте машины, мягкий белый свет луны, отсвет спидометра на моих руках вдруг что-то напомнили, и я сообразил, что еду по той же дороге, по которой в январе возвращался с больничного бала. Я взглянул на часы — два ночи. Моей предполагаемой брачной ночи. Сейчас я должен бы лежать на вагонной полке, обнимая Каролину.

С прежней силой всколыхнулось ощущение утраты, меня вновь засосало в трясину горя. Мне претила пустая спальня моего тесного унылого дома. Я знал одно: я хочу Каролину; хочу, но ее у меня нет. Я выехал на дорогу к Хандредс-Холлу, и меня затрясло от сознания, что Каролина так близко и вместе с тем недосягаема. Накатило так, что пришлось остановиться, выбросить сигарету и переждать, чтоб маленько отпустило. Но все равно вернуться домой было невыносимо. Я потихоньку тронулся вперед и вскоре увидел съезд к темному заросшему пруду. Проехав по ухабистой дорожке, я выключил мотор там, где зимой хотел поцеловать Каролину, но она меня оттолкнула…

Яркая луна, тени деревьев, вода, белая, как молоко. Пейзаж выглядел слегка нереальным и больше походил на собственную фотографию, сделанную в необычном режиме. Он будто затягивал в себя, и я казался себе пришельцем вне времени и пространства. Помнится, я опять закурил. Потом я озяб и закутался в старый красный плед, лежавший на заднем сиденье, тот самый, которым некогда утеплял Каролину. Я вовсе не чувствовал усталости и собрался так просидеть всю ночь. Но как-то вышло, что я поджал ноги, опустил голову на спинку сиденья и почти сразу нырнул в тревожное забытье. Мнилось, будто я вылез из машины и зашагал к Хандредс-Холлу — видение было ярким и четким, как недавние картинки о суете с больным мужиком. Вот я пересек серебрившийся луг, дымком проник сквозь ворота имения и по аллее пустился к дому.

Но тут меня обуяли паника и смятение, ибо аллея странно изменилась: неимоверно длинная и петлистая, она уходила во мрак.

Будто заржавевший, я очнулся в начале седьмого, когда сквозь заплаканные окна машины пробивался рассвет. Голове было зябко: шляпа, придавленная моим плечом, напоминала лепешку; сбившийся плед обмотался вокруг моих чресл, словно всю ночь мы с ним боролись. Я открыл дверцу и неуклюже выбрался на воздух. Подле колеса что-то зашебаршило; крысы, подумал я, но нет — пара ежиков фыркнули и скрылись, оставив темный след в высокой, белесой от росы траве. Над серой водой пруда зависла туманная дымка, все вокруг утратило ночную нереальность. Я чувствовал себя как после сильной бомбежки, когда выходишь из убежища и щуришься на посеченные осколками, но целые дома, хотя в разгар налета казалось, что весь мир разнесет на куски.

Я был словно выжат, пыл мой иссяк. Хотелось кофе, побриться да еще срочно требовалось отлить. В сторонке я облегчился, потом кое-как расчесал волосы и привел в порядок измятую одежду. Холодная отсыревшая машина не желала заводиться. Я открыл капот и протер свечи; громкий стук мотора, нарушивший лесную тишину, вспугнул птиц с деревьев. По тропе я выехал на дорогу и свернул на Лидкот. Встречных машин не было, но поселок уже понемногу оживал: зашевелился рабочий люд, из трубы пекарни вился дымок; низкое солнце, длинные тени, детали каменной церкви, краснокирпичных домов и лавок, безлюдные тротуары и пустые дороги — все выглядело свежим, чистым и красивым.

Возле дверей моего дома, усевшегося в верхнем конце Хай-стрит, я увидел человека, который дергал звонок и, сложив ковшиком руки, заглядывал в «изморозное» окошко. Из-за шляпы и поднятого воротника я не видел его лица, но заподозрил в нем пациента, и сердце мое екнуло. Услышав мою машину, человек обернулся — я узнал Дэвида Грэма. Вид его говорил о том, что пришел он с дурной вестью. Разглядев его лицо, я понял, что новость ужасная. Волоча ноги, Дэвид подошел к машине:

— Я пытался тебя разыскать. Ох, Фарадей… — Он провел рукой по лицу; было так тихо, что я слышал шорох щетины под его ладонью.

— Что-то с Анной? — спросил я — ничего другого в голову не пришло.

— Что? — Воспаленные глаза его моргнули. — Нет… С Каролиной. В Хандредсе несчастье. Сочувствую тебе.

Бетти, в жутком состоянии, позвонила около трех ночи. Она хотела поговорить со мной, но меня, разумеется, не было, и телефонистка перезвонила Грэму. Никаких деталей не сообщалось, только просьба как можно скорее приехать в Хандредс-Холл. Грэм спешно оделся и погнал в имение, но уткнулся в запертые ворота — Бетти забыла про замок. Другие ворота тоже были накрепко заперты и слишком высоки, чтобы через них перелезть. Дэвид уже хотел вернуться домой и позвонить Бетти, но тут вспомнил о проломе в парковой ограде. На задах выстроенных домов уже обозначились садики, обнесенные сетчатой изгородью, которую Грэм одолел и пешком добрался к особняку.

Дверь открыла Бетти, керосиновая лампа в ее руках ходила ходуном. От страха она пребывала «за гранью истерики» и не могла вымолвить ни слова. Грэм тотчас увидел причину ее состояния: в пятне лунного света на розово-красном мраморном полу лежала Каролина. Подол ее ночной сорочки задрался, обнажив ноги, волосы венчиком рассыпались вокруг головы. Из-за потемок в первую секунду Грэм решил, что с ней припадок или обморок. Он взял у Бетти лампу и тогда с ужасом увидел, что голову Каролины обрамляют не волосы, но темная лужа крови. Видимо, девушка упала с верхней площадки. Дэвид машинально взглянул вверх, ища брешь в балюстраде, но все балясины были целы. Он зажег еще лампы и осмотрел тело, хотя и без того было ясно, что помощь уже не нужна. Каролина умерла мгновенно. Грэм прикрыл одеялом труп и увел Бетти в кухню, где согрел чаю.

Он рассчитывал узнать, что произошло, но служанка мало что могла рассказать. Посреди ночи она услышала на площадке шаги и вышла справиться, в чем дело, но увидела летящее вниз тело, а затем услышала страшный хрусткий удар о мраморный пол. Больше она ничего не знала, и вспоминать о том «было невмочь». В жизни ничего страшнее не видала. Закроет глаза и видит Каролину, падающую в лунном свете. Наверное, от видения «уже не избавиться».

Грэм дал ей успокоительное, а затем, как некогда я, по старинному телефону вызвал полицию и перевозку. Он позвонил и мне, чтобы сообщить о несчастье, но, естественно, мой номер не отвечал. Вспомнив о замках, он взял у Бетти ключи и через залитый луной парк пошел отпирать ворота. Я с радостью покинул дом, рассказывал Грэм, и совсем не хотел в него возвращаться. Знаешь, возникло необъяснимое чувство, будто в нем обитает некая хворь, будто он насквозь пропитан заразой. Однако Дэвид вытерпел всю процедуру: расспросы сержанта, погрузку тела в фургон. Все закончилось к пяти утра, теперь надо было что-то делать с жалкой, испуганной Бетти. Грэм решил сам отвезти ее домой, хотя вновь возникло странное чувство, что в доме лучше не задерживаться. И речи не было о том, чтобы оставить ее одну в этом зловещем месте, а потому он дождался, пока она соберется, а затем отмахал девять с половиной миль до ее отчего дома. Всю дорогу бедняжку трясло. Потом он вернулся в Лидкот, рассказал Анне о том, что случилось, и пошел разыскивать меня.

— Ты бы ничего не сделал, — вздохнул Грэм. — Слава богу, что вызов передали мне. Поверь, она не мучилась. Ударилась головой… Хорошо, что ты этого не видел. Я думал, будет лучше, если ты узнаешь от меня. Тебя вызвали к пациенту?

Мы уже сидели в моей гостиной — Грэм отвел меня наверх и дал сигарету, но она дымилась в пепельнице, а я согнулся в кресле, спрятав лицо в ладони.

— Да, острый аппендицит, — не отнимая рук от лица, невнятно ответил я. — Мужик чуть не загнулся. Я сам повез его в Лемингтон. Эндрюс с ним управился.

— Ты бы ничего не сделал, — повторил Грэм. — Жаль, не знал, что ты в больнице, раньше бы тебя разыскал.

Я плохо соображал, и до меня не сразу дошло: Дэвид полагал, что всю ночь я был в Лемингтоне. Я уже хотел сказать, что по злосчастному совпадению был в паре миль от Хандредса и спал в машине, когда все случилось. Но вспомнил свое ночное состояние и почему-то его устыдился. Я промешкал, а потом уж было как-то ни к чему об этом говорить. Грэм заметил мою растерянность, но приписал ее шоку от известия. Ужасное горе, опять сказал он. Потом предложил сделать чай и завтрак. Тебе нельзя быть одному, повторял он, поехали к нам, мы с Анной за тобой присмотрим. Я только качал головой.

Дата добавления: 2015-08-05