Письма кавалера д'альби

(эпистолярная эротика 1572 года, переведенная заново в лето 1991)

"Письма кавалера д'Альби" попали мне три года назад, когда я только начал заниматься переводами со старопровансальского. Первое, что меня убило наповал - это обилие в тексте слов-паразитов, несвойственных для культурных реалий того времени: "Ougra", "Ill", "aerodrom" и даже такой грубый анахронизм, как "McDonalds". Не чувствуя себя в праве вмешиваться в контекст, я вынужден был транслировать эти термины на современный русский язык, так сказать, в чем их мать родила, то бишь отец, то бишь Альби. Кто такой кавалер д'Альби? История о сей персоналии умалчивает. Вполне возможно, один из миньонов Генриха Валуа, сосланный на войну за преступную холодность к сюзерену. Сохранились воспоминания герцога Ногаре д'Эпернона о том трагическом времени, где сиятельный педераст, в частности, упоминает некоего А. в очень раздраженном ключе. Цитирую: "В среду сир имел продолжительную беседу с А. Зачем он пресмыкается перед этим презренным натуралом? Наверняка обсуждали очередные планы этого выскочки - либо по завоеванию Кюрасао, либо по приобретению сим врагом рода человеческого графских регалий. Думаю, для А. графская цепь недостижима, ибо он не раз публично отказывался обнажить перед очами Хозяина свои ягодицы. Я даже знаю, почему: они у него иссечены гугенотскими палашами."

Письмо первое.

1... Итак, ма шер, у нас дожди. Дожди.

Я, кажется, на этом и закончил

последнее письмо.

Земля, как пончик,

парит и пахнет сдобою. Почти

все дни на небе сумрак. Плюс четыре-

плюс девять. Грозовые облака

напоминают Данте.

(Ваш слуга

надумал давеча летать на Иле,

отсюда и метафоры.) Наш борт,

зависнувши над вымокшим Уралом,

вошел, как в масло,

в гущу дымных морд,

и трясся полчаса.

С моим астралом

уже прощалась плоть. И фюзеляж

пошел по швам.

Крыло кропилось кровью

нервозных бортогней.

И в изголовье

моем гундосил отче "Отче наш"...

Подействовало.

Выпали из ада

как новенькие.

Призрачная сеть

топорщилась внизу. Река Исеть

катила молча грозные громады

замусоренных волн. Мы пали ниц,

на теплую ладонь аэродрома,

и радовал теплом родного дома

свирепый стук подков бортпроводниц.

Итак, мой свет, я снова за Югрой.

Как три, как триста лет назад. Я вложен

в свое гнездо, в объятья пыльных ножен,

на свой шесток,

в неколебимый строй

заводов и медведей. Я - суфия,

что голой пяткой отбивает степ

на красных углях Эроса. Все - стеб.

Вы ж мимо плинфы Tample of Sent-Sofia

вальсируете, важно волоча

под ручку непременного супруга.

Конечно же, амбал.

Мышца упруго

надулась под рубашкой, и в плечах -

косая сажень...

... Вдоль по ленинградской.

("Жмут туфли?" - "Да. Спасибо. Посижу.

Микешин - гений, ясно и ежу.

А вот Макдоналдс - жертва дружбы братской

варягов и славян...")

На этом месте фрагмент обрывается, заляпанный вусмерть не то кровью сердца, не то кетчупом.

2. Воспоминания переводчика в промежутке между точкой и абзацем.

... И снег вошел в пике,

сорвашись с лонжий,

и расплескал мозги о шпиль вокзала.

- Накликал зиму, гад, - хрустя пирожным

и кутаясь в манто, ты вдруг сказала.

И под не нашим знаком Зодиака

мы принялись болтать про Пастернака,

чей иудейский профиль молчаливо

торчал в витрине строчкой из "Разрыва".

Он вне времен, йо мэджести, поверьте,

сегодня воздух тоже пахнет смертью.

Мы шли. Где полусловом, где - бесгласно,

прикосновеньем губ дыханья глаз

друг друга доводили до оргазма.

Нам нами, задыхаясь протоплазмой,

парил Дракон, всесилием давясь.

Дракон уже налег всей страшной массой

на стон Узеня, скрежет Арзамаса,

и всадники небесные, как танки,

Апокалипсис весело творя,

крушили в пух и прах дома Спитака,

разбрызгивая небо декабря.

3.ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Снова - переход на "вы". Создается впечатление, что Альби провел детство среди англичан,

отсюда - симпатия к протестантам и постоянное смешение "ты" и "вы". Или это - странности провансальского языка эпохи Валуа?

... Да нет. какая, к дьяволу, любовь?

Так. Вопль плюс-ядра по антимиру.

Руслан пришел спасать свою Людмилу,

а та уж давит с дядькою клопов,

повизгивая слабо в такт постели...

Вы спрашивали - как я здесь? Ах... ну...

я - как это помягче - шел ко дну,

а дна все нет и нет. Так пролетели

три века. Клином вышибают клин,

и с кем другим - так это было б верно...

...Она была хозяйкою таверны

или... не помню. Жаждою палим,

я прислонился к этой чудной грудке -

и вскоре проклял все, что мог проклясть.

Я сам - кобель. Но если э т о - страсть,

то я кобель, что мирно дрыхнет в будке.

Лисенок мой не ведал, что творил.

В ней было сил, как двушек в автомате

к полуночи. А впрочем,

Божья Матерь -

люблю мосты, у коих нет перил!

Простите...

Вы, как муху в коробок,

меня вогнали, ангел мой печальный,

горелой спичкой Вашего молчанья

в тюрьму постылых ласк. И видит Бог,

я выпал весь, как джокер на сукно,

и ждал конца, кольца и Мендельсона.

Все это было бы, ма шер, смешно,

как торт об фэйс, как старая кальсона...

Но Генрих Валуа, воздевши крест,

меня под Ла Рошель отправил драться.

(Об этом расскажу потом и вкратце)

Вот был облом для вдов и для невест!

Я стал свободен. Милая обуза

осталась в девках. Ваш монгольский лик

на время заслонили черный клык

мортиры, дым и дуло аркебузы.

Да нет... какая, к дьяволу, тоска?

Так. Ярость пули, пролетевшей мимо.

Мой плач - гримаса площадного мима,

пустой пугач, пердящий у виска.

Привет супругу, детям и Л.Н.

Я, кстати, тут недавно сдался в плен,

сижу у гугенотов в равелине,

так что заеду вряд ли. Смысл глядеть

на Ваше счастье, скучное, как клеть?

Прощаюсь.

P.S. Как Вам новый бред Феллини?

4. Воспоминания переводчика в перерыве между другой точкой и другим абзацем.

Три века кони не кованы.

Жил? Воду хлебал из сита.

Под маской Белого Клоуна,

кочующего транзитом,

свернулся в ногах у вокзала,

от ветра и хлорки пьянея,

и пятки, как два квазара,

блестят из-под мокрой шинели

Вселенной.

Дом, что ты выстроил,

распял своего Расстрелли.

Двадцатый век тобой выстрелил,

шестнадцатый век - дострелит.

Губка уксусом сочится.

Кровь? Или сок граната?

Скажи мне, как твое отчество,

Царь Иудейский?

Не надо

только вот этого. Незачем.

Позвольте остаться неучем

в вопросе того, как Джульетта

резала себе вены.

Вам с ним

будет лучше, верно?..

"Мно-о-о-огая ле-е-ета..."

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Настораживает меня опять и опять использование автором дефиниций поздних времен. Ну ладно, "масоны" в эпоху гугенотских войн еще семь-восемь как-то сикось накось, но могли существовать. Не масоны, так розенкрейцеры. Не розенкрейцеры, так тамплиеры. Но, блин, под дулом пистолета не поверю, что и в 16 веке гордые дворяне имели тенденцию разливать бургундское по принципу "na rilo nol-piat". Если даже предположить,что у каждого века есть свое средневековье, получаем в остатке это самое "nol-piat" как первичный признак средневековья. А где латы? Плюмажи? Костры инквизиции? Баллады под балконом? Испортил песню, дурак...

5.Расскажите мне что-нибудь новое!

Третий век без газетного слова я

задыхаюсь средь лат и кирас.

Что там в Африке кушают пони - и

не продали ль Курилы Японии

с попущенья трудящихся масс?

Забродила народная агора:

- Смерть масонам!

Спасенье в царе!

Только спички опять на вес сахара.

и на рыло ноль пять в декабре,

и настой на еловой коре

я хлебаю, вздыхая и ахая,

не найдя в том особой беды,

что на гребне Уральской гряды

не останется чистой воды

через год или два. Бороды

мне сбривать не советуют. Льды

в Антарктиде все тают. Следы

человечьи пестрят у воды

на заснеженном бреге.

Зады

сотрамвайников мерно и ды-

мчато, в такт, колыхают ряды

пассажиров.

До ближней звезды

ровно пять светолет.

За труды

Жанна просит всего соверен.

Падре! Ваш Бог - удовлетворен?

6.ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Я обещал поведать, ангел мой,

о том, как мне служилось в Ла Рошели.

Мы проторчали месяц в гнусной щели

шестого бастиона. За кормой

фортеции, изъеденной шрапнелью,

краснела роща, пьяная, как свин,

в осенний воздух извергая клин

грачей и соек,

сравших в наши кельи.

Еретики молчали. Мы спились,

как могут пить лишь бомжи - и дворяне.

А заморозка треск в рассветной рани...

А мирный храп зачехленных баллист...

Трезвон палатки, задубевшей за ночь

под низким брюхом диких облаков...

Мой друг, ландскнехт барон Мариенгофф

едва не взял кухарку Берту замуж,

и взял бы.

Если б вдруг не протрезвел.

Водили раз двух трусов на расстрел.

Ну, в общем, тихо кисли и зверели.

И тут, в конце шестой, ма шер, недели -

фельдегерь с предписаньем: "Нынче в бой"

Ну, тут, любовь моя, само собой,

весь лагерь зашуршал, как мышь в стакане.

"Сегодня... Слава Богу... Господа,

отужинаем, значит, в Руайане? -

Нет, нет, в Бордо! - А сколько до Борда,

простите, лье? - А сколько есть, все ваши."

Пришел кюре, каноник из Клерво...

Так в первый раз я увидал Его,

и Он был вашим мужем.

Нем и страшен,

мессир Анри (а может, не Анри,

сам черт не разберет в таком хаосе),

нависнув над кривой тележной осью, чинил мушкет.

Так молят дикари

уродливого идола в капище,

увитого гирляндами голов,

о том, чтоб дал им сказочный улов,

дождь, урожай... так скриптор, день без пищи

и воздуха, запершись в пыльный гроб

библиотеки, истово и хмуро

творит витой квадрат миниатюры,

пуская охру с бирюзой в галоп

по скользкому листу...

Сшибая лбы,

металась вдоль траншейных лбов пехтура.

- Вы - шевалье Альби, стрелок из Тура? -

спросил он резко, - Здравствуйте, Альби.

Над крепостью надулся первый залп.

- Ну вот, - сказал Анри, - пошла потеха.

И поднял взор, стерильный, как аптека,

зачем-то плюнув в направленьи Альп.

- Вы ничего не смыслите в любви.

Она со мной. Но не моя. А тело -

не собственность. И мне смешон Отелло.

Она в а с любит. Слышите, Альби?

Опять удар. Я сел. Передо мной

громадилась в пространстве задымленном

живая помесь Зевса с Аполлоном,

устало обратясь к врагу спиной.

И... я простил Вас, лилия. Палаццо

и площади скучали по его

магическому торсу. Понево-

ле согрешишь. И как тут не отдаться?

Как не упасть без чувств к таким ногам,

напоминавшим голени колосса

Родосского?..

Но этого вопроса

я никогда, мой бог, Вам не задам.

- Ну что ж, пойдем и мы, мессир Альби...

Все двинулось вперед к едрене маме.

Над мерзлым октябрем шуршало знамя -

три лилии на голубой крови

фламандского покроя.

Вдруг - разрыв.

Ядро в двух ярдах шоркнуло по дерну.

Я встал с колен и, повинуясь горну,

шагнул на бруствер, левый глаз прикрыв.

"Пречистая, - молил беззвучно я,

запнувшись на убитого кого-то, -

мне нужно мало - пулю гугенота,

и смерть без проволочек от ея."

"Ин номине, ин патер, фили эт...

Спаси и сохрани стрелка из Тура!

Ведь он любим, а мне, коль пуля дура,

даруй под ребра вражий багинет," -

послышалось под боком.

Обернулся - Анри. Враскачку, как по Плас Пигаль,

он шествовал под ядрами врага

с мушкетом, что являл гипотенузу

меж плоскостью атаки рубежа

и выпуклостью дьявольского торса

супруга Вашего.

Лицо андоррца,

и волосы - как холка у ежа...

... Очнулся я уже у гугенотов.

Семь дыр навылет. Левая рука

в бинтах и не работает пока,

но это пустяки. Одну минуту,

сйечас сменю листок. Очнулся я...

... кругом качки, грузины, абрикосы,

тойоты, панки, бабочки, стрекозы,

стриптиз на фоне Крыма и Саян,

националы, гомики, чернуха

черемуха омоны дали в ухо

ах сволочи спасибо постою...

Иль это сон был, или я по аду

прогуливаюсь?

Люди! Дайте яду.

Я снова за Югрой.

В своем строю.

7. Это - последнее из писем кавалера д' Альби. Датировано 10 сентября 1620 года и, возможно, навеяно событиями битвы под Белой Горой. Хотя... если вдуматься, какое дело стареющему католику, коротающему последние дни в капуцинском монастыре, до разгрома чешских протестантов? И главное, какое дело до этих событий Ей, уже как два года лежащей в могиле на краю парижского кладбища Сент-Женевьев де Буа, еще не ставшего тогда русским кладбищем?

Последние настали времена.

Из пасти синегубого дракона,

бестрепетна, живуча, как Иона,

исторгнута гражданская война.

Мы, свет мой, дети разных баррикад -

Вы доблестный Шумер, я - злой Аккад.

Смотри на мир в преддверии потопа!

На стенку стенка, манием руки

Всевышнего встают материки,

и пожирает Азия Европу

со смачным хрустом.

Мы - эпоха смуты.

Мы впали в наркотические сны,

где от волос до пят разделены

на фракции - душою алеуты,

глазами негры, печенью - мордва...

И дышит местью праздная молва,

определяя поводом к распятью

иной язык, религию и флаг.

Мир - Колизей.

И на вратах аншлаг.

И лучший анекдот: "Все люди братья".

8. Эпилог переводчика.

Я не мог просто так вот взять и расстаться с моим Альби. Кроме того, коробило ощущение незаконченности сюжета. Говорят - не просите у Бога справедливости. Но есть же законы физики. Согласно этим законам, любящие души должны в конце концов соединиться.

... По ранним сединам сентябрьских рощ,

где запах опеночной шляпки

вонзается штопором в ветренный дом

листяной смерти,

где желтое солнце, стекая с рогатых крон

как лист, опадает на иней заморозка,

по взрытым колесной резиной

расхлябанным колеям

из века А в век Б

движется пешеход.

Как вы уже догадались, это

рыцарь Альби.

Мессир, верните мне лето!

... Какое там...

Кружев Брабанта белое П

намокло, собравшись в С.

Подошвы, подбитые в Арле,

Югру познают раззяво,

хлебая раскисшую осень

беззубыми ртами подошв.

Но рыцарь Альби не видит

этого.

- Мессир, что падает с неба?

- С неба? Трехсотая осень.

- Мессир, что такое осень?

- Время сердечной боли.

- А боль, мессир, что такое?

- Второе имя любви.

Альби, внебрачный сын времени,

буян и бретер из Прованса,

неловко камзол шнурует,

опершись на тело ясеня.

- Мессир, купите кирасу,

в наше и ваше время

голое сердце - повод

сделать его дырявым.

Альби улыбается кротко,

открывает в моей груди скрипучую дверь -

и молча входит в меня,

словно трехгранник даги.

Сегодня достал из ящика

Ваше письмо. Три строчки.

Послушная дань этикету?

Долго же - век на строчку -

шлялось оно в поднебесье

меж лилиями Прованса

и соснами синей Югры!

Простите, мой свет. Не знаю,

что это со мной. Три века

в эфире ни звука. И вдруг...

"Достойнеший рыцарь. Помню

Помню и благодарю.

Жена, а в будущем - мать.

Дай Бог."

Конечно же, дай!

Даждь днесь, белесый Даждьбог,

свирепый Яхве, туманный

и тучный Будда, пресветлый Осирис,

дайте,

о боги, бессмертные боги,

Рыцарю и Королеве

веру в конечную милость:

когда последняя капля

кладбищенской желтой глины

ударит в сосновую келью

стрелка из города Тура,

когда астральное тело,

остав в королевской крови,

отчалит за Азраилом,

льдея в загробных слезах -

тогда они встретятся снова.

Альби, внебрачный сын времени,

буян и бретер из Прованса,

лев католической веры,

угасший, всеми забытый

в обители капуцинов -

и странная девочка в синем

с глазами больной косули,

тень Маргариты Наваррской,

что шествует в шелесте шелка

послушницей-невидимкой

в обитель святого Долга.

Да будет их встреча скорой.

Ин номине патер,

эт фили,

эт спиритус санктис.

Аминь.

Дата добавления: 2015-08-05