В.М. Шукшин

"Странные" герои. Чем глубже размышлял Шукшин о жизни, тем сложнее и заковыристее становились его герои, но, главное, среди них - по мере выхода рассказов - обнаруживается тот, кого сам писатель назовет "чудиком". Шукшина вообще притягивали чудаковатые, странные люди, о которых им был снят фильм ("Странные люди", 1969). Раскритикованный за художественные несовершенства, он, тем не менее, засвидетельствовал прямой шукшинский интерес к этому особому человеческому типу. Причем "чудика" не следует путать с "чудаком", "живущим в идеальном мире и далеким от реальности".[24] Напротив, это герой из самой что ни на есть реальной действительности, "по профессии, статусу и образу жизни – "маленький человек" (как говорили в ХIХ веке), "простой советский человек" (как привычно формулировали через столетие). Шофер, механик, пастух…"[25]

Однако Шукшин стремился показать в "маленьком человеке" 1960-х годов то, что можно определить как "невидимую глубину простого" (выражение Е.Габриловича). Но она становилась наглядной, очевидной лишь тогда, когда герой полностью сливался со своей "духовной тенью", представая перед читателями выше упомянутым "журавлем-мечтателем". Отсюда нетрудно заключить, что шукшинские "чудики" из этой же "мечтательной" породы. Правда, с одним существенным отличием от прочих шукшинских "журавлей", поскольку присущая им "своя линия поведения" (Г.Белая)[26] приобретала "парадоксальные формы": эксцентричность, импульсивность, логическую непредсказуемость, неуемную фантазию, - что, собственно, и давало основание говорить о человеке с "чудинкой", выделяющей его из среды односельчан и делающей предметом насмешек, пересудов и пренебрежения, или умиления, удивления и восхищения.

Так, чудиками героев Шукшина прежде всего делает поглотившая их забота – ни больше, ни меньше – о судьбе человечества. Первый из числа его радетелей – Андрей Ерин ("Микроскоп", 1969), тайком от жены купивший микроскоп и с упоением разглядывающий, после трудового дня, микробов, копошащихся в капле воды, мечтая при этом избавить от них всех живущих на земле людей. Не отстают от него Митька Ермаков ("Сильные идут дальше", 1970) и Моня Квасов ("Упорный", 1972). Первый мечтает вылечить человечество от рака какой-то неизвестной другим травкой, второй, малообразованный изобретатель, - осчастливить вечным двигателем. А пока Митька Ермаков на глазах городских туристов-"очкариков" решает сигануть – для форсу – в осенний Байкал, откуда эти самые "очкарики" его, тонущего, и вытаскивают.

Вообще "форсят", неминуемо выставляя себя чудиками в глазах окружающих, многие герои Шукшина, причем, по разным поводам и причинам, будь то непреодолимое желание купить в городе шляпу и гордо пройти в ней по деревне ("Дебил", 1971) или, к примеру, стремление самоутвердиться и одновременно произвести впечатление на односельчан, ставя на место знатных земляков заковыристыми "учеными" вопросами и дискуссиями ("Срезал", 1970). Хотя нередко в шукшинских рассказах чудиками становятся непроизвольно, совершая "странные" поступки вследствие какого-то внутреннего порыва, эмоции, чувства, как это происходит с ветфельдшером Козулиным ("Даешь сердце!", 1967). Потрясенный новостью, переданной по радио, о пересадке человеку сердца в далекой Кейптауне, он "отсалютовал" в честь победы науки "глухой морозной ночью" двумя выстрелами из крупнокалиберного ружья. В свою очередь, Василий Князев ("Чудик", 1967), желая сделать приятное снохе и одновременно сообразуясь с глубоко личными представлениями о красоте, способной привносить в мир людей радость и тепло, разрисовал детскую коляску стайкой журавликов, травкой-муравкой, петушками и цыплятками. И что особенно примечательно, ни один из героев не подумал о том, что их поступки могут вызвать у людей непонимание и раздражение, настолько были чисты и непосредственны их помыслы. Между тем неподдельное восхищение величием человеческого разума было расценено как "нарушение общественного порядка трудящихся", а неуемное фантазерство обернулось поспешным расставанием с незадачливым гостем. Иначе сказать, логически необъяснимые поступки вызывают удивление и недоумение окружающих. Более того, шукшинские герои-чудики вследствие очевидной непохожести на всех остальных, а также по причине своих далеко нестандартных поступков, как правило, "ассоциируются с коренным, исстари идущим типом "дурака" из балагана, сказок, райка"[27], с которым традиционно связывают человека, чье поведение квалифицируют как нарушение социальных норм. Но именно благодаря этому обстоятельству Шукшин и занимал сторону чудика-"дурака": ему был необычайно близок герой, вступающий в конфликт со "здравым смыслом". Отсюда чудаковатость у Шукшина выступает своеобразной отметиной присущей его героям духовности, не всегда сознаваемой самими чудиками, в большинстве случаев проявляющейся стихийно. Таков Костя Валиков, мужик с необычайно тонкой поэтической душой, прозванный в деревне "бесконвойным – неуправляемым, значит, человеком, не имеющим над собой контроля, конвоя, то есть управы". Вернее сказать, не позволяющим хотя бы раз в неделю "конвоировать" собственную душу. Однако по здравому житейскому разумению односельчан, субботнее настроение Алеши, с раннего утра налаживающего баньку, а потом чуть ли не до ночи парящегося, не более чем нелепость. Нечто подобное усматривают окружающие и в покупке Сергеем Духаниным дорогостоящих, - да к тому же без примерки, - сапожек жене, равно как однозначно нелепым выглядит в глазах совхозного инженера попытка Мони Квасова ("Упорный") изобрести вечный двигатель.

Между тем поведение героев только внешне схоже с чудачеством. По существу же за ним стоит стремление к чему-то наполняющему душу. И это самое важное, что отличает шукшинских чудиков. Так, кажется, бесперспективные занятия вечным двигателем на деле помогают молодому парню испытать непомерное счастье творчества, а купленные сапожки открывают супругам подлинные земные ценности, например, "сделать человеку радость" и в ответ получить неподдельную благодарность. Поэтому сколь бы странными, а главное, неразумными с точки зрения обыденной морали, доводов рассудка не выглядели поступки "чудиков", но "по высокому человеческому счету – истина на их стороне".[28] Это, собственно, и пытается показать Шукшин, настаивая на приоритете духовного начала бытия. Вместе с тем, как отмечает Г.Белая, он никогда не пытался скрыть, насколько "мучительно и драматично, и одновременно исполнено внутреннего напряжения" столкновение "чудика" с миром, истово жаждущего самовыражения, - того, чтобы "душа сказалась", и не менее отчаянно борющегося за людское понимание.[29] В шукшинском рассказе это столкновение приобретает преимущественно характер "курьезного сюжетного положения" (Г.Белая), со всей ясностью запечатлевающего несовпадение поведения героя с общепринятыми нормами. Действительно, что лучше курьеза – эксцентричной ситуации – может предельно обнажить жизненную разнополюсность заоблачных чудиков-"журавлей" и трезвомыслящих "синиц"?! И хотя эксцентрика, как известно, зачастую граничит с условностью (теща в уборной за дверью, забитой гвоздями, поп, танцующий вприсядку, неграмотный человек, написавший "раскас" и пр.), однако, например, момент, когда теща оказывается "плененной" зятем, обрамляет целая история жизни Вени Зяблицкого, с ее внутренним движением и сокровенным смыслом, которую писатель вместил в небольшой рассказ "Мой зять украл машину дров!" (1971).И уже перед читателем представала не просто анекдотическая ссора тещи с зятем, но нечто большее – смыкающееся со свойственными Шукшину онтологическими размышлениями о человеческом характере, наделенном, по мысли писателя, самодостаточным взглядом на мир, твердо ощущающим себя в нем как нечто целое в самом себе – неделимое, отдельное, единственное, прекрасно-невоспроизводимое.[30] Понятно, что в фокусе такой художнической позиции в шукшинских "обыкновенных" героях становилась видна их необыкновенность, глубина, сложность, значительность, раскрывались совершенно неожиданные грани и скрытые возможности.

Рассказывая о Вене Зяблицком, Шукшин не скрывает свойственной ему "малости": "маловат ростом", малопривлекателен, малообразован, маловоспитан, мало в нем доброты, по крайней мере по отношению к жене и теще, мечтает о малом – "надеть кожанку и пройтись в выходной день по селу в ней нараспашку"… Однако по мере знакомства с "крепкой" тещей-командиршей, ее угрожающе повелительным "Молчать!" в адрес зятя, и "толстомясой" тридцатилетней Соней, непрестанно жалующейся матери на мужа-голытьбу, пришедшего, - как они обе считают, - "на все готовенькое", со свойственным им накопительным инстинктом (в рассказе неоднократно упоминаются их сундуки) и "сажательным" тещиным рефлексом (она уже определила в тюрьму собственного мужа и предыдущего зятя), "малое" Венино начинает обрастать дополнительными смыслами, подчас многое объясняющими в характере, поведении героя, особенно его злость, грубость, обидчивость, агрессивность и даже мечту о кожаном пальто, и, что особенно примечательно, склоняющими читателя разглядеть антипода в "маленьком человеке" Вене Зяблицком.

Безусловно, в рассказе присутствует ощутимая нота авторского подтрунивания над героем, особенно когда он, Веня Зяблицкий, разгневанный высокомерием и хамством тещи, "взмыл над землей от ярости" и "сверху, с высоты, скружил ястребом" на нее. Впрочем, это молниеносное преображение "зяблика" в "ястреба" недолговечно: стоило Лизавете Васильевне накатать жалобу на зятя, как "ястреб" обернулся "воробьем подстреленным", настолько бессилен Веня перед тещиным натиском. И это только первая его неудача в попытке противостоять "крепкой" теще. Испить чашу горечи ему еще предстоит. Хотя, кажется, горестей на Венину долю успело выпасть предостаточно.

Так, из рассказа о жизни героя становится известно, что он сирота (отец погиб на войне, мать "надсадилась в колхозе"), "с десяти лет пошел работать", был прицепщиком, там его и "шаркнуло плугом по ноге", в результате чего Веня охромел. Тем не менее, он стал шофером и, не покладая рук, вот уже пять лет продолжает трудиться в колхозе, "выше нормы вкалывает", отчего "каждый праздник отмечают" его "как передового труженика". Все это вкупе: сиротство, хромота, необычайное трудолюбие, - несомненно, выступает основанием формирующегося по ходу повествования уважительного отношения к герою. Аналогично воспринимают Веню и его односельчане.

Однако читатель, впервые столкнувшись с ним, незамедлительно ощущает, что герой Шукшина живет на пределе душевных сил, будучи беспрерывно оскорбляемым и унижаемым, - как это не покажется странным, - единственно родными ему людьми – женой и тещей. Но Веня, что немаловажно, не смирился со своей рабской участью в тещином доме, и это также поднимает его в наших глазах. А когда Соня, поддерживаемая матерью, добралась до его мечты – купила себе искусственную каракулевую шубу на деньги, откладываемые Веней на кожанку, герой взбунтовался против ненавистных родственников. Все дальнейшее, а именно Венина месть теще, безусловно, не более чем анекдот, курьез: воспользовавшись жадностью тещи, он заманил ее в уборную, а после дверь заколотил гвоздями. Однако подспудный смысл его эксцентричного поступка не имеет ничего общего с забавой ради смеха. К тому же "расправа" с тещей – это не только Венькин акт защиты достоинства и прав человека, но еще и суд, и одновременно приговор намерению индивидуальной воли единовластно распоряжаться чужими судьбами: "Посиди малость, подумай! – приговаривал Веня. – Сама любишь людей сажать? Теперь маленько спробуй на своей шкуре".

Конечно, в обвинительных действиях и словах героя немало детского простодушия. Присутствует оно и в выяснениях отношений Вени с женой Соней и в его наскоках на тещу, да и мечта о кожанке, в которой он в выходной день собирается пройтись по селу, и чтобы обязательно она была "нараспашку", - тоже какая-то детская. И в самом Вене Зяблицком крепко засело что-то от ребенка, и, прежде всего, это желание видеть людей справедливыми. "Да мне не жалко!" – говорит он, вызванный по заявлению тещи в дирекцию совхоза, об истраченных деньгах на Сонину шубу. – "Но хоть один-то раз надо же и мне тоже чего-нибудь взять!"

Впрочем, только ли детскость стоит за взыванием Вени к справедливости, к равным правам живущих на земле? Нет, не только. В этой и других ситуациях в герое Шукшина хотя и стихийно, но отчетливо проступает то, что присуще зрелой, сформировавшейся личности, а именно обостренное чувство самоценности, осознание своей отдельности и единственности в окружающем мире. И действительно, чем другим, как не твердым ощущением себя в мире можно объяснить его, - бесправного и помыкаемого, "молокососа" и "сопляка", - решительный отпор теще – вершительнице человеческих судеб – кого, когда посадить и где, кому и что пригодится? "Ты сперва посади!.. Потом уж я буду думать, где мне пригодится, а где не пригодится…", – бесстрашно бросает он ей в лицо, когда Лизавета Васильевна начинает пугать зятя тюрьмой, в которой, по ее циничному замечанию, придутся к месту Вениных "пятнадцать лет трудового стажу". И разве не убежденность в значимости собственного "я" заставляет героя болезненно переживать напоминания тещи о его некрасивости, неумении наживать добро, а следовательно, об их с Соней неравности. Наконец, именно заговорившее в Вене "я" становится причиной испытанного им ужаса перед прокурором, поскольку сопряженное с личностным взглядом на мир углубленное сознание героя позволяет ему, на первый взгляд, простодушному и недалекому, почувствовать то, что несет людям власть (а прокурор есть лицо, облеченное властью), жаждущая расправы даже над таким, как Веня Зяблицкий, маленьким человеком, - это страх и насилие. Отсюда становится понятно, почему в финале рассказа, когда Веня остался в кабине машины один, без нечаянного попутчика, того самого "страшного" прокурора, ему стало "хорошо", "спокойнее как-то стало, лучше". Вместе с тем приобретенное героем драматическое жизненное знание помогло раскрыться и выразиться потаенным силам Вениной души. Соответственно, как справедливо писал В.Сахаров[31], всё не так просто с курьёзом у Шукшина. А главное, именно курьёз, являясь сюжетным ядром рассказа, вел читателя от частного комического происшествия в жизни героя к его индивидуальной судьбе и через неё – мысленно – к судьбе целой страны, оказавшейся во власти этих самых "страшных людей", с одним из которых случилось столкнуться Вене Зяблицкому и ужаснуться человеческой жестокости.

Рассказ "Мой зять украл машину дров!" лишний раз показал, что Шукшин не переставал быть "смысловиком", что человек, его жизнь и место в мире неотступно оставались в фокусе изображаемого писателем и что комизм у него сложен и неоднозначен, ибо зачастую сопрягается с трагедийностью. Впрочем, так уже было в рассказе "Как помирал старик" (1967) и в "Земляках" (1968), но с особой художественной выразительностью трагедия представлена в одном из самых пронзительных рассказов Шукшина – " Осенью " (1972).

Как и в первых двух здесь единственные и главные герои – старики. Это и понятно, ведь старость максимально оделена трагическим переживанием, ибо предельно приближена к смерти. В то же время в старости уходит всё наносное, остаются лишь главные вещи, подлинные ценности: хлеб, работа, думы о близких, о прожитой жизни. Именно на этом и сосредоточены герои рассказов "Как помирал старик" и "Земляки". И совершенно неожиданное содержание рассказа "Осенью", где речь идёт о любви, неутихающей, страстной, всепоглощающей, обрекающей паромщика Филиппа Тюрина на непреходящие страдания. Однако центральная повествовательная ситуация ещё более трагически заострена тем, что герою суждено в один из сентябрьских дней перевезти на другой берег – и в прямом, и в переносном смысле – любимую Марью, о которой "всю жизнь сердце кровью плакало и болело" и с которой жил долгие годы в своём сердце. Теперь же он перевозил на пароме её мёртвую, а потому "мысли вихлялись в голове" Филиппа, "не собирались в скорбный круг". Однако стоило ему заглянуть в стоявший в кузове машины гроб, как тотчас "круг" сложился, и вместе с ним стала очевидной разверзшаяся в Филипповой душе пропасть сиротства, ибо терял он Марью во второй раз (первый случился в молодости, когда Филипп, активист, борец с засильем старых нравов, отказался от венчания в церкви, Марья же по-иному не согласилась, и распалась их свадьба) и уже навсегда.

Кульминацией в рассказе является столкновение Филиппа с Павлом, мужем Марьи, не позволившим ему с нею проститься. При этом каждый из них сознаёт, что был обойден в жизни счастьем, и в результате оказался "побирушкой": Филипп – потому что потерял Марью и все последующие годы, по словам Павла, "скулил… как пёс, за воротами" о любовном подаянии с её стороны, однако так и не случившемся; Павел – потому что Марья осталась без Филиппа, и в этой ситуации он вынужден был жить также ожиданием милостыни возможной Марьиной любви. И эта боль не случившейся любовной гармонии разом обрушилась в день похорон на двух стариков, заставила их излить взаимные обвинения, а затем остаться каждому по отдельности, со своим горем. Однако в предпоследнем абзаце рассказа трагическая нота звучит с ещё большей силой, обусловленная мыслью о необратимости времени и безвозвратности даже тех крох счастья, которые Филипп и Павел имели, пока Марья была жива: один мысленно лелеял её образ, другой жил подле неё. Теперь же им ничего не оставалось, как только принять обстоятельства жизни – "как-нибудь дожить", "да тоже собираться – следом" за Марьей.

Между тем в рассказах Шукшина присутствует и обратная ситуация, связанная с нежеланием героя принимать уготованную судьбой жизненную участь. Как говорит об этом Тимофей Худяков: "Так бы вот встал на четвереньки, и зарычал бы, и залаял бы… Может, заплакал бы" (Билетик на второй сеанс", 1971). И тогда он решает переиграть положение вещей, чтобы снять измучившее душу несовпадение жизни, как она есть, и жизни, как она ему представляется, для чего обращается к привидевшемуся ему Николаю-Угоднику с просьбой "родиться… ишо разок!": "Пусть это не считается, что прожил – родите-ка вы меня ишо разок. А?" Но поскольку натура Тимофеева мелка до чрезвычайности, - он, будучи кладовщиком перевалочной товарной базы, и "приворовывает", и, когда нужно, умеет всякого "обвести вокруг пальца", - то и его попытка начать жизнь с чистого листа оборачивается фарсом. А всё потому, что Николай Угодник, перед кем Тимофей стоит на коленях и, глядя в его "святые глаза", жалуется на то, что "жизнь-то не вышла!", оказывается ненавистным тестем, которого он мечтает в другой жизни "законопатить… за язычину его", о чём и сообщил доверительно Тестю-Угоднику. Однако в конечном счёте Тимофей просит за случившееся прощение у тестя ("Прости за комедию-то. Прости великодушно".), хотя объяснить свой поведение он не может: "Я б честно сказал, только не знаю, чего такое со мной делается". Возможно, - считает Тимофей, - он "пристал так жить", как живёт. И за этим признанием героя вдруг явственно проступают очертания трагедии бессмысленного человеческого существования.

Вообще тоска по осмысленной жизни – это "родимое пятно" шукшинских героев, в особенности "чудиков". Но они потому и чудят, что в душе не соглашаются с жизнью "чудовищно лишенной смысла"[32]. Между тем их чудачества могут вызвать целую амплитуду колебаний в наших чувствах: от смеха до слёз, - настолько в шукшинских героях переплетено, перепутано низкое и высокое[33]. Особенно примечателен в этом отношении Бронька Пупков из рассказа "Миль пардон, мадам" (1967).

В своей деревне Бронька считался известной "персоной", но не потому, что "охотник был умный и удачливый" и "стрелок редкий", а эдакий местный "Калиныч" для городских, приезжающих поохотиться: "легкий на ногу и на слово", он уходил с ними на три дня, на четыре, на неделю, и, - что особенно важно, - не только делал это с неизменным удовольствием, но "ждал городских охотников, как праздника". "Праздника", преображающего и его существо, и его существование.

С наступлением последнего дня охоты, когда её участники справляют "отвальную", Бронька Пупков, будучи хорошим рассказчиком, имеет возможность приступить к главной своей истории – о покушении на Гитлера. Истории совершенно фантастической. Однако без этой байки жизнь Броньки лишится смысла. Ведь всякий раз приступая к повествованию, опьяненный воображением, он возносится над собой, заурядным и усредненным, чьё имя, согласно мнению жены, - "дурак беспалый", "харя неумытая", "скот лесной", отлетает далеко от мира, где он лишь "Пупок", в то время как в рассказе о своём покушении на Гитлера исключительно герой-освободитель. Отсюда вдохновенное вранье для Броньки желаннее унылого прозябания, поскольку только час вранья, как ни парадоксально, даёт ему почувствовать себя человеком. А потому в читательском сознании не остаётся места для брезгливости к деревенскому Хлестакову, но лишь сочувствию к человеческой душе, уязвленной собственной незначительностью и ещё убежденности в том, что жизнь человека должна быть освещена высоким светом.

К этому свету пытается прорваться и Максим Яриков ("Верую", 1970). Однако в отличие от Броньки Пупкова, предпочетшего вымысел реальности и поэтому бесчувственного к окрестной действительности, бессознательно – в беспробудном пьянстве – проживающего дни до очередного "праздника", герой рассказа "Верую" мучительно переживает пустоту своего существования, отвечая на неё "болезнью" души – всеохватной тоской, выливающейся в агрессивные чудачества. Ему мало иметь дом, мотоцикл, корову и телевизор, ему подавай ответы на беспрестанные "Зачем?".

Мается тоской и Сёмка Рысь ("Мастер", 1969), и тоска его – от "узости душевного проявления"[34] в жизни и в самих людях. Что же касается Генки Пройдисвет, то его тоска напрямую связана с желанием понять себя и подлинные жизненные ценности.

Вообще когда судьбы шукшинских чудиков выстроились в достаточно внушительный ряд, стало понятно, что в основе этих судеб – таких разных! – неумолимо действует, в сущности, одна и та же формула: чудики никак не могут найти своё место в жизни, как бы высоко и далеко "не залетали" они в собственных мечтах и устремлениях. Отсюда и тоска, и маета, которые, порой кажется, просто не вынести. Вот когда становятся понятными причины их дури, куража, дикого пляса…

[1] Вахитова Т.М. Народ на войне: Взгляд Виктора Астафьева из середины 90-х. Роман "Прокляты и убиты" / Т.М.Вахитова // Русская литература. 1995. №3. С. 122.

[2] Дмитренко С.Ф. Материалы к уроку. "Пастух и пастушка" / С.Ф.Дмитренко // Книга для ученика и учителя. В.Астафьев. Избранное. М., 2004. С. 355, 356.

[3] Вахитова Т.М. Народ на войне: Взгляд Виктора Астафьева из середины 90-х. Роман "Прокляты и убиты" / Т.М.Вахитова. С. 117.

[4] Вахитова Т.М. Повествование в рассказах В.Астафьева "Царь-рыба" / Т.М.Вахитова. С. 14.

[5] Астафьев В. Посох памяти /В.Астафьев. С. 44.

[6] Астафьев В. Посох памяти /В.Астафьев. С. 41.

[7] Астафьев В. Посох памяти / В.Астафьев. С. 21.

[8] Астафьев В. Комментарии к "Пастуху и пастушке" / В.Астафьев // Книга для ученика и учителя. В.Астафьев. Избранное. М., 2004. С. 340.

[9] Курбатов В. Миг и вечность / В.Курбатов. С. 70-71.

[10] Белая Г. Художественный мир современной прозы / Г.Белая. С. 40.

[11] Астафьев В. Посох памяти / В.Астафьев. С. 17-18.

[12] Белая Г. Художественный мир современной прозы / Г.Белая. С. 39.

[13] Федотов Г. Стихи духовные (Русская вера по духовным стихам) / Г.Федотов. М., 1991. С. 71.

[14] Белая Г.А. Художественный мир современной прозы / Г.А.Белая. С. 137.

[15] Проза Валентина Распутина (Обсуждение прозы писателя за "круглым столом" "Вопросов литературы"). С. 77.

[16] Белая Г.А. Художественный мир современной прозы / Г.А.Белая. С. 129.

[17] Сухих И. Однажды была земля (1976. "Прощание с Матёрой" В.Распутина) / И.Сухих. Звезда. 2002. № 2. С. 229.

[18] Дедков И. "Меж небом и землёй…" В.Распутин. Прощание с Матёрой. Повесть. "Наш современник". №№ 10-11. 1976 // Дружба народов. 1977. № 3. С. 265.

[19] Перевалова С.В. Проблема автора в русской литературе 1970-1980-х годов: Автореф. дис. на соиск. учен. стен. докт. филол. наук / С.В.Перевалова. Волгоград, 1998. С. 21.

[20] Белая Г. Литература в зеркале критики / Г.Белая. С. 341-342.

[21] Сухих И. Однажды была земля / И. Сухих. С. 233.

[22] Сухих И. Однажды была земля / И.Сухих. С. 235.

[23] Дедков И. "Меж небом и землёй…" / И.Дедков. С. 266.

[24] Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература. 1950-1990-е годы: В 2-х т. Т.II. 1968-1990. С.89.

[25] Сухих И.Н. Двадцать книг ХХ века. СПБ., 2004. С.466.

[26] Белая Г.А. Художественный мир современной прозы. С.102.

[27] Белая Г.А. Художественный мир современной прозы. С.102.

[28] Там же.

[29] Белая Г.А. Художественный мир современной прозы. С.102.

[30] Золотусский И.П. Час выбора. С.175.

[31] Сахаров В. Жизнь, оборвавшаяся на полуслове…// Сахаров В.Обновляющийся мир. Заметки о текущей литературе. М., 1980. С.207.

[32] Белая Г.А. Художественный мир современной прозы. С. 96.

[33] Соловьев В. Феномен Василия Шукшина. В дополнение к сказанному. Статья первая. С. 20.

[34] Золотусский И.П. Час выбора. С. 174.

Дата добавления: 2015-08-05