Глава 42. – Я хотел бы, чтобы ты встала на коленки, если можно, и повторила все то же самое.

– Я хотел бы, чтобы ты встала на коленки, если можно, и повторила все то же самое.

– Дэн, ради бооооога, я серьезно.

– И я серьезно.

Шуршит вокруг тонких лодыжек широкая тяжелая юбка, из широких рукавов выскальзывают тонкие запястья. Трудно стоять на коленках, не складывая перед собой просительно руки – а иначе куда их, руки, девать, не по швам же вытягивать, не скрещивать же на груди? Совершенно не время сейчас играть в эти славные игры, понимаешь же – а все равно волна прокатывается, и коленкам, сбитым в прошлый раз, когда швырнул на пол за то, что слишком медленно раздевалась, становится не больно, а почему-то жарко.

– Да, так о чем ты хотела меня просить?

Даже не заметила, что закусила губу; хочется сказать: я не знаю, Дэн, я не помню; хочется сказать: какое просить, о чем ты, это три секунды назад все было, это теперь не важно, а сейчас вдруг все изменилось, и все, о чем я могу тебя просить, – это просить мне приказывать; прикажи мне что-нибудь, сделай милость… Но давить в себе желание немедленно раствориться, толчки крови в висках пытаешься заглушить тревогой, закрываешь глаза, чтобы сосредоточиться на том, для чего явилась.

– Дэн, пожаааалуйста, оставь Вупи в покое.

Из такой позы, особенно когда потихоньку начинают ныть лодыжки, фраза в подобном тоне звучит по крайней мере наивно. Не понимаешь, зачем говоришь, и что, и по какому праву. Впрочем, и так не понимала, почему пришла и почему вообще решила говорить с ним на эту тему, когда еще со вчерашнего вечера было тяжелое и холодное ощущение, что разговоры с дядюшкой Дэном тут, увы, бесполезны, что вполне бессмысленно пытаться что бы то ни было говорить ему на эту тему, что после их беседы над креветочным кладбищем о ее, Афелии, профессиональных знаниях и об общественной пользе тема недаром больше не поднималась: слишком внятно показали Афелии Ковальски (уже, между прочим, два отчета о работе собственной студии успевшей сдать с тех пор в руки родной полиции), чем ей положено забивать свою прекрасную головку, а чем не очень. И все равно сегодня зачем-то позвонила, попросила разрешения приехать в гости и вот – стоит на коленках, просит любимого дядю пощадить измученную подругу, – почему, зачем просит? Что ей, в конце концов, эта девочка, что ей ее параноидальный ужас, почему не сказать себе: дудки, я стучу – постучи и ты, дорогая, я не умерла – не умрешь и ты, не волнуйся, втянешься, привыкнешь, будешь еще считать, что пишешь одно хорошее, что, может быть, еще услугу оказываешь любимой студии, что дай бог любому нелегальному предприятию иметь такого верного и преданного стукача, такого любящего, так старающегося выставить все в хорошем свете. Почему не сказать себе: в конце концов, хорошо же знать, что не ты одна несешь этот крест, что не тебя одну скрутили-заставили-вынудили-запугали, что это не ты дура-трусиха-предательница-слабачка-подонок, – нет, нормальное такое явление, все там будем, нечего тут особо стыдиться, – жить с волками – петь понятно какие песни. Почему не сказать себе: очень хорошая девочка – моя подружка Вупи, жалко ее до смерти, но для чего самой подставляться, разве кому-нибудь станет лучше от этой жертвы, все равно ведь отдел не изменит решения, не придет к Вупи, не скажет: знаете, мисс Накамура, мы передумали, ладно, живите себе спокойно. Почему не сказать себе: ей же не станет лучше, если ты испортишь свои отношения с Дэном, ей же от этого не полегчает, да и вообще, – даже если не о себе, только о ней думать – ей же выгодно, чтобы подружка продолжала так нежно общаться со своим дядюшкой, оставаться ее заступницей на тяжелый день, когда надо будет действительно заступиться. Почему не сказать себе этого всего, для чего идти и просить за чужую, в общем-то, девочку, вы и знакомы-то всего три месяца, она и не любит тебя особо (кольнуло в сердце), вместе не спите, не мечтаете о ребенке – ради чего подставилась, зачем приперлась? Что ты сейчас можешь сделать такого, чтобы он тебя послушался, подчинился?

– Повтори, пожалуйста, еще раз.

Хуже всего – что предательски сводит бедра, предательски слабость разливается по коленкам.

– Пожалуйста, оставь Вупи…

Подходит, присаживается на корточки, поднимает голову за подбородок, в глаза смотрит; медленно ведет пальцем по губам – и медленно, вслед за его пальцем, слева направо перекатывается в груди сердце. Гладит по голове, спрашивает:

– Тебе это так важно?

А что ответишь?

– Да.

Встает, отходит, садится в кресло.

– Расстегни, пожалуйста, платье. До пояса.

Пальцы уже не слушаются, губы тоже.

– Сними его с плеч, пожалуйста, и руки заведи за спину.

Знает, что я боюсь за свои соски больше, чем за все на свете. Больше, чем за глаза, наверное, – по крайней мере, так мне кажется.

– Повтори, пожалуйста, еще раз: о чем ты хотела меня попросить.

А о чем, собственно, я хотела его попросить? Я не хочу помнить, о чем я хотела его попросить, я хочу попросить его, чтобы подошел, поцеловал, ударил, убил, изнасиловал, обнял, лишь бы подошел, лишь бы что-нибудь сделал.

– Выеби меня.

– Ай-йя! Ты пришла об этом попросить? Нет, ты, пожалуйста, не подумай, мне очень приятно и все такое, хотя это, собственно, совершенно в мои планы сейчас не входит, но все равно – мне казалось, у тебя была какая-то другая просьба, гораздо более мелкая, такая себе, отвлеченного характера.

– Это не важно.

– А мне показалось, что тебе это очень важно. Давай об этом поговорим, дорогая. Расскажи мне, пожалуйста, почему тебе так важно, чтобы я, как ты выразилась, «оставил Вупи в покое».

Что ты сейчас помнишь, что понимаешь? Какое поговорим, о чем ты, я игрушка, кукла, я не умею говорить, а только стонать и плакать, если тебе это нравится, или давиться криком, если ты говоришь «молчи, сука».

– Ну, дорогая, возьми себя в руки. Ответь мне, пожалуйста, почему ты, такая, скажем прямо, эгоистичная девочка, вдруг пришла просить за Вупи. Ты же догадывалась, что тебе это будет дорого стоить.

– Она моя подруга…

– Полным ответом, пожалуйста.

– Я пришла, потому что она – моя подруга.

– Ну, дорогая, а я, как ты выражаешься, – Твой Хозяин. Почему же ты решила защищать ее интересы, а не мои интересы?

А вот об этом я не думала – по крайней мере, в такой форме.

– Я не думала так… Дэн, пожалуйста, не мучай меня, пожалуйста, выеби меня, ну пожалуйста…

– Что за нытье, прекрати немедленно. Я уже сказал тебе – это не входит в мои планы. Мне гораздо интереснее побеседовать с тобой, так сказать, о дружбе и недружбе. Расскажи мне, пожалуйста, ты спишь с ней?

– Нет.

– Почему?

– Не нравится…

– Ну перестань, дорогая, я же знаю твои вкусы. Ну, что такое? Она тебе не дала?

– Дала.

– Ну вот, а ты говоришь – не спишь. Что же ты мне врешь сегодня, а? Мне это очень неприятно.

И вдруг рывком встает и в следующую секунду уже держит за волосы железной рукой, душит, окуная в пыль ковра, заламывает руку:

– Tы что же, влюблена в нее?

Трудно отвечать раздавленными о ковер губами, тем более что вопросы доходят до сознания медленно, ложатся смутными медузами, колеблются, не хотят становиться понятными, не хотят шарить по мозгу, искать ответы.

– Пожалуйста, выеби меня…

Бьет ногой по ребрам и дергает руку вверх так, что крик как-то сам отделяется от горла, и слушаешь с изумлением, как он заполняет комнату и возвращается к тебе тяжелой волной, хлопает по перепонкам.

– Отвечай, пожалуйста, на те вопросы, которые я задаю.

– Нет…

– Нет – что?

– Нет, я в нее не… Я в нее не влюблена.

Отпускает, и руку распрямляешь с таким стоном, что, кажется, стонет сама рука. Видимо, он отходит в сторону, но нет сил поднять глаза, и голову поднять от ковра тоже нет сил, и только просовываешь налитую тяжестью и медленно отходящей болью руку под себя, пытаешься добраться до края подола, чтобы запустить пальцы в пах и хоть как-то…

Дергает за волосы так, что прогибаешься дугой и ударяешься об пол ладонями, и на одну руку он немедленно наступает ботинком. Нож у своего горла никогда не видишь; никогда, как подумаешь, человек, к горлу которого приставлен нож, этого ножа не видит, но только чувствует, причем, оказывается, не горлом чувствует, а копчиком, где-то в районе копчика загорается лампочка «Нож у горла». Глаз не открыть, не посмотреть в лицо, но голос его – бархатный, нежный, тихий:

– Я разрешал тебе лезть руками под юбку? Я тебе разрешал?

Обходит быстро, резко задирает подол, и ноги сами расходятся, и ни на секунду не сомневаешься, что сейчас он засунет кухонный тесак тебе во влагалище – и не сомневаешься, что умрешь от боли, и не сомневаешься, что перед этим наконец кончишь. Но нож летит тебе под ноги, а сам он падает в кресло, смотрит с интересом на то, что от тебя осталось, говорит вежливо и спокойно:

– Возьми, пожалуйста, нож.

Получается со второй попытки.

– Мне не нравится, когда ты меня обманываешь. Может, ты при этом и себя обманываешь, но мне это совершенно не важно. Есть вещи, в которых надо отдавать себе отчет, вот это – да, это важно. Поэтому сейчас мы будем учиться отдавать себе отчет. Пожалуйста, крупно на левом бедре вырежь: «Я люблю Вупи Накамура». Старайся нажимать как следует. И не торопись, у нас есть время.

Потом заставил слизать кровь с лезвия. Потом сказал: «А вот теперь можешь мастурбировать».

Дата добавления: 2015-08-05