И другие рассказы 1 страница

Издательство Сретенского монастыря

Москва, 2011

УДК 23/28

ББК 86.372

Рекомендовано к печати

Издательским Советом

Русской Православной Церкви

ИС 11-110-0992

Архимандрит Тихон (Шевкунов)

«Несвятые святые» и другие рассказы. — М.: Изд-во

Сретенского монастыря; «ОЛМА Медиа Групп», 2011. —

640 с.: ил.

ISBN 978-5-7533-0611-1

ISBN 978-5-373-00597-5

Издательский номер 11-10461

ISBN 978-5-7533-0611-1 © Сретенский монастырь, 2011

ISBN 978-5-373-00597-5 © ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2011

Как-то теплым сентябрьским вечером мы, со­всем молодые тогда послушники Псково-Пе- черского монастыря, пробравшись по пере­ходам и галереям на древние монастырские стены, уютно расположились высоко над садом и над поля­ми. За разговором мы стали вспоминать, как каж­дый из нас оказался в обители. И чем дальше слуша­ли друг друга, тем сильнее удивлялись.

Шел 1984 год. Нас было пятеро. Четверо рос­ли в нецерковных семьях, да и у пятого, сына свя­щенника, представления о людях, которые уходят в монастырь, мало чем отличались от наших что ни на есть советских. Еще год назад все мы были убеждены, что в монастырь в наше время идут либо фанатики, либо безнадежно несостоявшиеся в жизни люди. Да! — и еще жертвы неразделенной любви.

Но, глядя друг на друга, мы видели совершенно иное. Самому юному из нас исполнилось восемнад­цать лет, старшему — двадцать шесть. Все были здо­ровые, сильные, симпатичные молодые люди. Один

блестяще окончил математический факультет уни­верситета, другой, несмотря на свой возраст, был известным в Ленинграде художником. Еще один ос­новную часть жизни провел в Нью-Йорке, где рабо­тал его отец, и пришел в монастырь с третьего курса института. Самый юный — сын священника, талант­ливый резчик, только что завершил учебу в художе­ственном училище. Я тоже недавно окончил сценар­ный факультет ВГИКа. В общем, мирская карьера каждого обещала стать самой завидной для таких юношей, какими мы были тогда.

Так почему же мы пришли в монастырь и всей душой желали остаться здесь навсегда? Мы хоро­шо знали ответ на этот вопрос. Потому, что каж­дому из нас открылся прекрасный, не сравнимый ни с чем мир. И этот мир оказался безмерно притя­гательнее, нежели тот, в котором мы к тому времени прожили свои недолгие и тоже по-своему очень счастливые годы. Об этом прекрасном мире, где жи­вут по совершенно иным законам, чем в обычной жизни, мире, бесконечно светлом, полном любви и радостных открытий, надежды и счастья, испыта­ний, побед и обретения смысла поражений, а самое главное, — о могущественных явлениях силы и по­мощи Божией я хочу рассказать в этой книге.

Мне не было нужды что-либо придумывать — все, о чем вы здесь прочтете, происходило в жизни. Многие из тех, о ком будет рассказано, живы и по­ныне.

Я крестился сразу после окончания институ­та, в 1982 году. К тому времени мне испол­нилось двадцать четыре года. Крещен ли я был в детстве, никто не знал. В те годы подобное случалось нередко: бабушки и тетушки часто кре­стили ребенка втайне от неверующих родителей. В таких случаях, совершая таинство, священник произносит: «Аще не крещен, крещается», то есть «если не крещен, крестится раб Божий такой-то».

К вере я, как и многие мои друзья, пришел в ин­ституте. Во ВГИКе было немало прекрасных препо­давателей. Они давали нам серьезное гуманитарное образование, заставляли задумываться над главны­ми вопросами жизни.

Обсуждая эти вечные вопросы, события про­шлых веков, проблемы наших семидесятых-восьми­десятых годов — в аудиториях, общежитиях, в об­любованных студентами дешевых кафе и во время долгих ночных путешествий по старинным мо­сковским улочкам, мы пришли к твердому убежде­нию, что государство нас обманывает, навязывая

не только свои грубые и нелепые трактовки исто­рии и политики. Мы очень хорошо поняли, что по чьему-то могущественному указанию сделано все, чтобы отнять у нас даже возможность самим разо­браться в вопросе о Боге и Церкви.

Эта тема была совершенно ясна разве что для нашего преподавателя по атеизму или, скажем, для моей школьной еще пионервожатой Марины. Она абсолютно уверенно давала ответы и на этот, и во­обще на любые жизненные вопросы. Но постепен­но мы с удивлением обнаружили, что все великие деятели мировой и русской истории, с которыми мы духовно познакомились во время учебы, кому мы доверяли, кого любили и уважали,— мыслили о Боге совершенно по-другому. Проще сказать, ока­зались людьми верующими. Достоевский, Кант, Пушкин, Толстой, Гете, Паскаль, Гегель, Лосев — всех не перечислишь. Не говоря уже об ученых — Ньютоне, Планке, Линнее, Менделееве. О них мы, в силу гуманитарного образования, знали меньше, но и здесь картина складывалась та же. Хотя, конеч­но, восприятие этими людьми Бога могло быть раз­личным. Но, как бы то ни было, для большинства из них вопрос веры был самым главным, хотя и наи­более сложными в жизни.

А вот персонажи, не вызывавшие у нас никаких симпатий, с кем ассоциировалось все самое злове­щее и отталкивающее в судьбе России и в мировой истории, — Маркс, Ленин, Троцкий, Гитлер, руко­водители нашего атеистического государства, раз­рушители-революционеры, — все, как один были атеистами. И тогда перед нами встал еще один во­прос, сформулированный жизнью грубо, но опре­деленно: или Пушкины, достоевские и ньютоны

оказались столь примитивными и недалекими, что так и не смогли разобраться в этой проблеме и по­просту были дураками, или все же дураки — мы с пи­онервожатой Мариной? Все это давало серьезную пищу для наших молодых умов.

В те годы в нашей обширной институтской биб­лиотеке не было даже Библии, не говоря уж о тво­рениях церковных и религиозных писателей. Нам приходилось выискивать сведения о вере по крупи­цам из первоисточников то в учебниках по атеиз­му, то в произведениях классических философов. Огромное влияние оказала на нас великая русская литература.

Мне очень нравилось по вечерам приходить на службы в московские храмы, хотя я мало что там понимал. Большое впечатление произвело на меня первое чтение Библии. Взял я ее у одного почитать у одного баптиста, да так все и тянул, не возвращая обратно — прекрасно понимая, что нигде больше

эту книгу не найду. Хотя тот баптист совсем и не настаивал на возвра­щении. Он

несколько месяцев пытался меня обратить. В их молитвенном доме в Малом Вузовском переулке мне как-то сразу не приглянулось, но я до сих пор благодарен этому искреннему человеку, позволив­шему мне оставить у себя его книгу.

Как и все молодые люди, мы с друзьями прово­дили немало времени в спорах, в том числе о вере и Боге, за чтением раздобытого мною Священного Писания, духовных книг, которые как-то все же уму­дрились найти. Но с крещением и воцерковлением большинство из нас тянули: нам казалось, что мож­но вполне обойтись без Церкви, имея, что называ­ется, Бога в душе. Все, может быть, так бы и про­должалось, но однажды нам совершенно ясно было показано, что такое Церковь и зачем она нужна.

Историю зарубежного искусства у нас препода­вала Паола Дмитриевна Волкова. Читала она очень интересно, но по каким-то причинам, возможно по­тому, что сама была человеком ищущим, рассказы­вала нам многое о своих личных духовных и мисти­ческих экспериментах. Например, лекцию или две она посвятила древней китайской книге гаданий «И-Цзин». Паола даже приносила в аудиторию сан­даловые и бамбуковые палочки и учила нас пользо­ваться ими, чтобы заглянуть в будущее.

Одно из занятий касалось известных лишь узким специалистам многолетних исследований по спи­ритизму великих русских ученых Д. И. Менделее­ва и В. И. Вернадского. И хотя Паола честно пред­упредила, что увлечение подобного рода опытами чревато самыми непредсказуемыми последстви­ями, мы со всей юношеской любознательностью устремились в эти таинственные, захватывающие сферы.

Не буду углубляться в описание технических приемов, которые мы вычитали в ученых тракта­тах Менделеева и узнали от сотрудников музея Вер­надского в Москве. Применив некоторые из них на опыте, мы обнаружили, что можем установить особую связь с какими-то непостижимыми для нас, но совершенно реальными существами. Эти новые таинственные знакомцы, с которыми мы принялись вести долгие ночные беседы, представлялись по-разному. То Наполеоном, то Сократом, то недавно умершей бабушкой одного из наших приятелей. Эти персонажи рассказывали порой необычайно инте­ресные вещи. И, к нашему безмерному удивлению, знали подноготную каждого из присутствующих. Например, мы могли полюбопытствовать, с кем это тайком гуляет до поздней ночи наш однокашник, бу­дущий известный режиссер Александр Рогожкин?

И немедля получали ответ: «С второкурсницей Ка­тей». Саша вспыхивал, сердился, и было совершен­но ясно, что ответ попал в самую точку.

Но случались «откровения» еще более пора­зительные. Однажды в перерыве между лекциями один из моих приятелей, особенно увлекавшийся этими опытами, с красными от бессонных ночей глазами кидался то к одному, то к другому однокаш­нику и страшным шепотом выспрашивал, кто та­кой Михаил Горбачев. Я, как и остальные, ничего не слышал о человеке с такой фамилией. Приятель объяснил: «Сегодня ночью мы спросили у „Стали­на", кто будет править нашей страной. Он ответил, что какой-то Горбачев. Что за тип, надо выяснить!»

Через три месяца мы были огорошены извести­ем, на которое раньше не обратили бы никакого внимания: кандидатом в члены Политбюро избран Михаил Сергеевич Горбачев, бывший первый се­кретарь Ставропольского крайкома партии.

Но чем дальше мы увлекались этими захватыва­ющими экспериментами, тем яснее ощущали, что с нами происходит нечто тревожное и странное. Без всяких причин нас все больше охватывали безотчет­ная тоска и мрачная безысходность. Все валилось из рук. Неумолимое отчаяние овладевало нами. Это состояние нарастало из месяца в месяц, пока нако­нец мы не стали догадываться, что оно как-то связа­но с нашими ночными «собеседниками». К тому же из Библии, которую я так и не вернул баптисту, вдруг выяснилось, что подобные занятия не только не одо­бряются, но, как там написано, прокляты Богом.

Но все же мы еще не осознавали, что столкнулись с беспощадными и до неправдоподобия зловещими силами, вторгшимися в нашу веселую, беззаботную

жизнь, от которых никто из нас не имел никакой за­щиты.

Как-то я остался ночевать у друзей в общежитии. Мой сокурсник Иван Лощилин и студент с режис­серского курса Саша Ольков уселись за свои мисти­ческие опыты. К тому времени мы уже несколько раз давали зарок бросить все это, но ничего не мог­ли с собой поделать: общение с загадочными сфера­ми влекло к себе как наркотик.

На сей раз мои друзья возобновили прерванную накануне беседу с «духом Гоголя». Этот персонаж вещал всегда исключительно образно, языком на­чала XIX века. Но сегодня он почему-то не отвечал на наши вопросы. Он жаловался. Стенал, сетовал, разрывая сердце. Рассказывал, как ему невыносимо тяжело. И главное, просил о помощи.

— Но что с вами происходит? — недоумевали мои друзья.

— Помогите мне! Ужас, ужас!.. — заклинало зага­дочное существо. — О, как нестерпимо тяжело! Умо­ляю вас, помогите!

Все мы искренне любили Николая Васильеви­ча Гоголя и так же искренне думали, что беседуем именно с ним.

— Но что мы можем для вас сделать? — спрашива­ли мы, от всего сердца желая помочь столь любимо­му нами писателю.

— Помогите! Прошу, не оставляйте! Страшный пламень, сера, страдания... О, это нестерпимо, по­могите...

— Но как? Как мы можем вам помочь?!

— Вы и правда хотите меня спасти? Вы готовы?

— Да, да, готовы! — горячо отозвались мы. — Но что мы должны сделать? Ведь вы в другом мире.

Дух помедлил и осторожно ответил:

— Добрые юноши! Если вы и вправду готовы сжа­литься над страдальцем...

— Конечно! Скажите только — как?

— О, если так!.. Тогда я... Тогда я бы дал вам... яду...

Когда до нас дошел смысл этих слов, мы окамене­ли. А подняв глаза друг на друга, даже при тусклом пламени свечного огарка, увидели, что наши лица стали белы как мел. Опрокинув стулья, мы опроме­тью вылетели из комнаты.

Придя в себя, я сказал:

— Все правильно. Чтобы помочь ему, нам надо вначале стать такими же, как он. То есть... умереть!

— И мне все понятно, — стуча зубами от ужаса, проговорил Саша Ольков.— Он хочет, чтобы мы... совершили самоубийство.

— Я даже думаю, что вернусь сейчас в комнату и увижу на столе какую-нибудь таблетку, — добавил зеленый от страха Иван Лощилин.— И пойму, что мне ее обязательно надо проглотить. Или захочется броситься из окна... Они будут заставлять нас сде­лать это.

Мы не могли уснуть всю ночь, а наутро отправи­лись в соседний храм Тихвинской иконы Божией Матери. Больше мы не знали, где просить совета и помощи.

Спаситель... Это имя от частого употребления по­рой теряет даже для христиан изначальный смысл. Но теперь это было для нас самое желанное и самое важное — Спаситель. Мы поняли, как ни фантасти­чески это звучит, что на нас объявили охоту могу­щественные неведомые нам силы и избавить от их порабощения может разве только Бог.

Мы боялись, что в церкви нас поднимут на смех с нашими «гоголями», но молодой священник, отец Владимир Чувикин, совершенно серьезно под­твердил все худшие опасения. Он объяснил, что мы общались, конечно же, не с Гоголем и не с Со­кратом, а с самыми настоящими бесами, демона­ми. Признаюсь, это прозвучало для нас дико. Но в то же время мы ни секунды не сомневались, что услышали правду.

Священник твердо сказал: подобные мисти­ческие занятия — тяжкий грех. Он настоятельно посоветовал тем из нас, кто не был крещен, не от­кладывая, подготовиться к таинству и креститься. А остальным прийти к исповеди и причастию.

Но мы вновь все отложили, хотя с того дня больше никогда не возвращались к прежним

экспериментам. Началась подготовка к выпуск­ным экзаменам, работа над дипломом, построение планов на будущее, снова вольготная студенческая жизнь... Но Евангелие я читал каждый день, и по­степенно это стало настоящей потребностью. Тем более что Евангелие оказалось единственным ле­карством, спасающим от тех самых мрака и отчая­ния, которые время от времени возвращались, бес­пощадно накатывая на душу.

Только через год я окончательно признался себе, что жизнь без Бога будет лишена для меня всякого смысла.

Крестил меня замечательный батюшка, отец Алексий Злобин, в храме Николы в Кузнецах. Со мной крестились полтора десятка младенцев и несколько взрослых. Дети так истошно орали, а батюшка произносил молитвы настолько нераз­борчиво, что я ничего за эти полтора часа не понял.

Моя крестная, уборщица в этом храме, сказала:

— У тебя будет несколько очень благодатных дней, береги их.

— Как это — благодатных? — спросил я.

— Бог будет очень близко. Помолись, пожалуй­ста, обо мне. У тебя, пока не растеряешь, будет очень действенная молитва.

— Какая молитва? — снова переспросил я.

— Сам увидишь, — сказала крестная. — Если смо­жешь, поезжай обязательно в Псково-Печерский монастырь. Там есть старец Иоанн по фамилии Крестьянкин. Тебе бы хорошо с ним встретиться. Он все объяснит, ответит на твои вопросы. Но ког­да приедешь в монастырь, сразу не уезжай, проживи не меньше десяти дней.

— Хорошо, — сказал я, — посмотрим.

Я вышел из храма и сразу почувствовал нечто осо­бое. Даже остатки гнетущей безысходности и мрака начисто исчезли. Но я не стал слишком углубляться в новые ощущения, а сразу решил поделиться своей радостью с самым близким мне тогда человеком — нашим институтским наставником и замечательным сценаристом Евгением Александровичем Григорье­вым. Мы учились у него в творческой мастерской, это был кумир всего нашего курса. Жил он у метро «Беляево», на окраине Москвы. Я не знал, дома ли он (телефоны тогда имелись не у всех), и решил по­ехать в гости наудачу.

Долго, но тщетно звонил я в дверь его одно­комнатной квартиры — Евгения Александровича не было. Расстроенный, я побрел к метро. И вдруг вспомнил про «благодатную молитву», о которой го­ворила мне крестная. Я остановился, задрал голову к небу и произнес:

— Иисус Христос, Бог, в веру Которого я сегодня крестился! Больше всего на свете я сейчас хочу уви­деть Евгения Александровича Григорьева, моего учителя. Я понимаю, что не должен по мелочам бес­покоить Тебя. Но, если возможно, сделай это для меня сегодня.

Я спустился в метро с твердой надеждой увидеть Евгения Александровича и стал ждать поезд, из цен­тра города. Когда пассажиры вышли из вагонов, я принялся напряженно выискивать своего препо­давателя среди людского потока. Вдруг кто-то сзади похлопал меня по плечу. Это был Евгений Алексан­дрович.

— Кого ты тут высматриваешь орлиным взо­ром? — как сейчас помню его слова.

— Вас, — ничуть не удивившись, ответил я.

— Ну, тогда пошли, — сказал Евгений Александро­вич.

И мы отправились к нему домой.

Я рассказал ему о том событии, которое произо­шло в моей жизни сегодня. Евгений Александро­вич выслушал внимательно. Сам он тогда еще был не крещен, но с уважением принял мой выбор. Ин­тересовался деталями совершения таинства. Потом спросил, почему я принял такое решение.

— Потому что Бог есть,— ответил я,— я в этом убедился. И все, что в Церкви, — все правильно.

— Ты думаешь?..— недоверчиво заметил Григо­рьев. — Знаешь, там много такого... разного.

— Наверное. Но зато там есть самое главное.

— Может быть, — сказал Евгений Александрович.

Мы зашли в магазин, купили бутылку «Столич­ной», пару пачек сигарет, что-то поесть и до вечера просидели у него, обсуждая новый сценарий.

Возвращаясь домой, я вспомнил о том, что про­изошло в метро, о своей молитве и о том, как я сра­зу после нее встретил Евгения Александровича. «Совпадение или нет? — задал я сам себе вопрос.— Так просто не ответить. Но связь между событиями определенно есть. Хотя в жизни всякое возможно. А с другой стороны, со мной такого никогда раньше не случалось... Надо бы разобраться».

Через день, по совету крестной, я взял билет на поезд и поехал в Псково-Печерский монастырь.

Поезд Москва — Таллин прибыл на вокзал города Печоры Псковские около пяти часов утра. Трясясь в стареньком автобусе по пути к монастырю, я рас­сматривал этот на удивление ухоженный западно-русский городок с небольшими красивыми домами с башенками и опрятными палисадниками. Печоры расположены всего в пяти километрах от границы с Эстонией. После революции и до 1940 года го­родок находился на территории Эстонии, оттого и остался цел монастырь, да и уклад жизни не слиш­ком изменился.

Вместе с другими пассажирами московского по­езда я подошел к могучим крепостным стенам. Оби­тель была еще закрыта, и пришлось подождать, пока сторож в положенный час отворит старинные окованные железом ворота.

Внутри монастыря неожиданно оказалось так уютно и красиво, что нельзя было не залюбовать­ся. Все здесь создавало впечатление если не сказ­ки, поскольку очевидно было явью, то чего-то уди­вительного. По вымощенной булыжником дороге

я спустился на монастырскую площадь, по пути раз­глядывая разноцветные монастырские корпуса, раз­битые повсюду цветники с прекрасными розами. А церкви здесь были такие уютные и приветливые, каких я нигде больше не видел.

В главном соборе монастыря — пещерном храме Успения Пресвятой Богородицы — было почти тем­но. Когда я вошел, два послушника в черных одеждах до пола и с волосами, собранными в косички, зажи­гали лампады. Низкие выбеленные потолки тускло отражали свет, льющийся от лампад. Иконные лики в старинных окладах внимательно смотрели на меня.

В храм постепенно сходились монахи в своих мантиях и клобуках*. Стекался и мирской народ. На­чалась служба, которая прошла для меня на одном дыхании. Узнав, что скоро будет следующая литур­гия и что приедет архиерей, я поднялся к Михай­ловскому храму, расположенному на высоком хол­ме, и отстоял еще одну службу.

Все поражало меня: и дьякона с распущенными длинными волосами и красивыми орарями по пле­чам, и грозный наместник**, и священники — пожи­лые и молодые, лица которых были совсем другие, чем у людей в миру. И архиерей — огромный, очень старый, величественный в своих древних облачени­ях, с мудрым и необыкновенно добрым лицом.

После окончания долгой службы монахи выстро­ились по двое и со стройным пением торжественно направились в трапезную. А я вышел на монастыр­ский двор и поинтересовался у богомольцев, как можно остановиться в монастыре. Мне объяснили, что следует обратиться к благочинному***. Я впер­вые слышал это слово и принялся твердить его про себя, чтобы не забыть. Когда монахи выходили из трапезной, я стал спрашивать у всех подряд, кто из них благочинный.

— Благочинный сейчас с Владыкой****, но ты мо­жешь обратиться к его помощникам — отцу Палла­дию или к отцу Иринею,— посоветовали мне.

Я сразу признался, что никогда в жизни не запом­ню таких имен. Какой-то монах смилостивился надо мной и проводил к помощнику благочинного, а тот отвел в келью для паломников.

Келья, куда меня поселили, находилась на первом этаже корпуса самого наместника монастыря, чьи покои располагались прямо над нами. По соседству, как меня сразу предупредили, жил строгий казначей по имени отец Нафанаил. Я заметил про себя, что было бы неплохо давать этим монахам имена попро­ще. Хорошо что батюшку, которого мне предстояло здесь отыскать, зовут не так мудрено — отец Иоанн.

В просторной светлой келье стояли с десяток кроватей, старинные шкафы с деревянной резьбой, тумбочки, в общем все, чтобы отдохнуть и перено­чевать. Народ здесь собрался разный, со всей стра­ны, и отношения, как сразу было видно, устанавли­вались самые добродушные и приветливые.

Мне объяснили, что утром и вечером все ходят на службы, а днем — послушания. Какие послуша­ния — скажут. Может, колоть дрова, может помогать на кухне или на продовольственном складе, а мо­жет, мести дорожки.

Вечером мы пошли на службу. На этот раз высто­ять ее оказалось почему-то весьма тяжело. Служба все никак не заканчивалась и, к моему ужасу, про­должалась больше четырех часов. Зато я разглядел людей, наполнявших храм. Преимущественно это были простые женщины, старше средних лет, реже мужчины. Но молилось и немало молодых людей, во всяком случае, молодежь здесь встречалась чаще, чем в московских церквях. И конечно — стран­ники, юродивые, все те, кто составляет ни с чем

не сравнимый дух русского монастыря и посадского города вокруг него.

После службы все пошли на ужин. Монахов было человек пять, остальные, как мне объяснили, ели раз или два в день, так что трапезная наполнилась в основном послушниками и паломниками. Еду по­дали не изысканную, но весьма вкусную. Специаль­но поставленный инок громко читал жития святых. Вместе со всеми на трапезе присутствовал строгий казначей отец Нафанаил. Тогда ему было лет шесть­десят пять. Сухонький, седой, он ничего не ел, а только присматривал за порядком и поправлял чтеца, если тот ошибался в ударении или произно­сил неправильно какое-нибудь древнее византий­ское имя.

По окончании трапезы все остались на местах и снова началась молитва — вечерняя. Потом все негромко запели что-то старинное и мелодичное и один за другим пошли прикладываться к кресту, который держал в руке иеромонах.

Выйдя из трапезной, я впервые увидел ночной монастырь. Он был необычайно красив. Фонари высвечивали дорожки и кроны деревьев, на корпу­сах тоже мерцали фонарики. Все это делало ночь в монастыре не страшной, а загадочной и мир­ной. Не хотелось идти в дом, но мне подсказали, что по ночам ходить по территории не принято. К тому же завтра рано вставать. Узнав во сколько, я здорово расстроился — надо же, в пять тридцать утра! Дома я никогда так рано не просыпался.

В полшестого, как и было обещано, меня разбу­дил громкий звон колокольчика. «Молитвами свя­тых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!» Это будильщик, распахнув дверь нашей кельи,

заспанным голосом прочел положенную молитву и побрел дальше, будить остальных.

Как же тяжело и неуютно было подниматься в та­кую рань, чистить зубы ледяной водой в большой умывальной комнате. Я уже сто раз пожалел, что приехал сюда, а еще больше — что пообещал Богу пробыть здесь целых десять дней. И кому нужны эти ранние подъемы? Богу? Нет, конечно! Нам? Тоже нет. Мучают сами себя!..

На улице было еще темно. Монахи в развеваю­щихся черных мантиях молча поднимались по изви­листой лестнице на высокий холм к Михайловскому собору. Паломники спешили за ними.

При свете лампад и свечей начался братский молебен. На нем все просили у Господа, Божией Матери и у покровителя монастыря преподобномученика Корнилия благословения на грядущий день. От лампады, висящей у чудотворной иконы, затеплили свечу в старинном фонаре. От нее в свою очередь зажигают огонь в печах на монастырской кухне. После братского молебна все слушали утрен­ние молитвы и читали записки, поданные паломни­ками о здравии и о упокоении своих близких. На­конец те, кто не участвовали в дальнейшей службе, и я в их числе, пошли на завтрак.

Когда я увидел, чем здесь кормят паломников, на­строение у меня поднялось. Рыбка, какую и в Москве- то не часто увидишь, соленые грузди, кабачки, каши — и гречневая рассыпчатая, и овсяная, все с жареным лучком. В общем, всего вдоволь. Потом я узнал, что в Печорах традиционно старались от души угостить трудников. Это шло еще со времен правления преды­дущего наместника отца Алипия. И нынешний, архи­мандрит* Гавриил, сохранял этот обычай.

За завтраком монахи и послушники дружелюбно переговаривались, подшучивали иногда. Это мне очень понравилось, такой спокойной доброжела­тельности я в миру не встречал.

В восемь часов мы, паломники, собрались на хо­зяйственном дворе. Отец Максим, бригадир (так по-советски его здесь называли), прочел краткую молитву и стал распределять послушания. Мне он сказал корот­ко: «Чистить пойдешь». Что такое «чистить», я не знал, но когда понял, то разозлился так, чуть не развернулся и не ушел совсем. Мне досталась чистка выгребных ка­нализационных колодцев. Но я нашел силы сдержать­ся и заставил себя надеть предложенную мне грязную одежду и сапоги, чтобы лезть в колодцы.

Не буду описывать весь этот день. Я провел его в вонючих ямах, до пяти вечера выгребая жижу по­полам с песком и загружая ее в ведра.

Изредка, выбираясь из своего колодца подышать, я видел монахов, как мне казалось, праздношатаю­щихся по монастырю и вспоминал лекции по атеиз­му и рассказы о зажравшихся эксплуататорах в ря­сах, лицемерах и ханжах, угнетающих доверчивый, простой народ. То есть в данном случае — меня.

Я тогда еще не знал, что у каждого монаха — не одно, а множество послушаний и что вся монаше­ская жизнь состоит из труда и молитвы. Но это скры­то от посторонних глаз. Монахи трудятся в кузнице, в столярных и плотницких мастерских, в пекарне, в библиотеке и в просфорне. Ризничий — убирает алтарь, снаряжает все необходимое к службе, чистит облачения и утварь. Кто-то ездит за продуктами, го­товит еду на сотни человек — монахов и мирян. Дру­гие трудятся в саду, в полях и на овощных складах. И так далее, и так далее. Не говоря уже о том, что все

участвуют в многочасовых богослужениях, а священ­ники к тому же исповедуют людей, порой до глубо­кой ночи, и выполняют еще массу других обязанно­стей. Но, когда сидишь в канализационной яме, мир представляется мрачным и несправедливым.

Вечером я вновь стоял на службе и читал беско­нечные имена в пухлых тетрадях-синодиках и поми­нальных записках, что подсовывал мне старик-монах. О здравии, о упокоении... О здравии, о упокоении... Иваны, Агриппины, Петры, Надежды, болящие Ека­терины, непраздные Анны, путешествующие Нико­лаи как живые проходили перед моими глазами. Чувствуя ответственность, я старался не просто пере­числять имена, но и как мог молился за них. Только в одном месте мне стало весело: это когда попалась за­писка, написанная старушечьим почерком, с помино­вением о здравии «заблудшего младенца Григория». Я так и представил себе этого зловредного младенца, который довел до отчаяния свою несчастную бабушку.

Дата добавления: 2015-08-05