Появление украинцев и белорусов

Русь, Россия — это суперэтнос. Это огромный по масштабу конгломерат родственных племен, которые понимают друг друга без переводчика, имеют общую историческую судьбу (жили в одном государстве, пусть недолго), но обитают в разных природных зонах, в разных экологических условиях и находятся в тесных контактах с разными цивилизациями.

В Российской империи вполне официально считалось, что украинцы и белорусы — это некие этнографические группы русского народа, а украинский и белорусский языки — это испорченный русский. Про украинский мне говорили… ну, почти в духе героев М. А. Булгакова: мол, русские тут, на Украине, подверглись сильному воздействию турок, да и поляков (при этом лицо старшего собеседника приобретало такое выражение, что становилось ясно: что поляки, что турки, все едино — гады и нехристи). Приводились примеры, сами по себе любопытные.

Как видно, и здесь официальные власти и образованные слои Российской империи были трогательно едины, считая эти языки признаком некого «повреждения». Интересно, что никому не приходила в голову элементарная мысль: рассматривать русский язык в качестве некоего отклонения.

Действительно, часть малороссов сбежала куда‑то в первобытные леса, изрядно там одичала, смешалась с угро‑финскими народностями да потом еще платила дань татарам века до XVIII. И эти вырожденцы еще претендуют на то, что они, их язык — эталон?

Если же исходить не из желания наговорить друг другу гадостей, а честно искать общей истины, то самое честное из всего, что было сказано, это официальная советская точка зрения на три братских народа, имеющих совершенно одинаковые права на происхождение от древнерусской народности. Это и порядочнее всего, и взвешеннее, и наиболее научно.

Но как же, действительно, могли возникнуть пресловутые три народности?

Большинство ученых, занимавшихся этим вопросом, считают, что для возникновения нового этноса мало общности языка, образа жизни, природного окружения; нужно, чтобы возникло противопоставление: мы и они. Чтобы «мы», оттолкнувшись от «них», четко и однозначно осознали бы: «мы» не «они»! Есть серьезные основания полагать, что восточные славяне, будущая Русь, осознали себя во время нашествия готов. И продолжалось‑то это недолго, только пока готы двигались из Прибалтики в Причерноморье, около века. И власть готов над славянскими племенами не была ни жестокой, ни особо унизительной. Но появилась метка — «они». «Они» — завоеватели, чужаки, пришельцы, насильники. А «мы» — здешние, «тутэйшия» и естественно — хорошие.

Нет, конечно же, важны и природные, и языковые, и хозяйственные факторы. Без уже существующего, пусть и слабо осознаваемого, даже вообще не осознаваемого единства нечего будет и осознать. Нечего будет противопоставить чужакам и пришельцам.

И тут надо заметить, что раздел территории Великого княжества Литовского по унии 1569 года провели с удивительным знанием экологии. Или чистое наитие? Интуитивное чувствование? Не ведаю…

Во всяком случае, разделили землю так, что к Польше отошли территории с ярко выраженным южным типом ведения крестьянского хозяйства: почти полная распашка территории, чернозем, волы, большие села, покорный, забитый мужик.

Будущая Украина уже в момент ее передачи в коронные земли Польши обладала общими чертами природы ведения хозяйства, культуры. Тем, что отделяло ее от более северных территорий. А жизнь в составе именно Польши, а не Великого княжества Литовского сформировала и общность исторической судьбы, и многие черты чисто этнографические — типа польских заимствований и польских влияний в языке.

Не случайно же другие части Руси, давно оказавшиеся в составе Польши, Волынь и Галиция, тоже стали частью Украины. Особой, Западной Украиной, весьма отличной от Восточной, но тем не менее — частью.

По‑видимому, у жителей Юго‑Западной Руси уже веке в XVI сформировались черты некой общности, отделявшие их от остальных русских. А осознать свою особость было не так уж сложно: везде враги. С юга подпирает мусульманский мир… хотя, впрочем, он всех славян подпирает — и Польшу, и Московию тоже.

Католическая экспансия тоже помогала осознать свою особость. Даже став униатами, русские люди осознавали себя некой особой частью католического мира, носителями некой исторической специфики.

И польское владычество, чего уж, там, сыграло роль катализатора. Польского народа — в смысле простонародья — на Украине и не видели. Поляк для украинца был или солдатом, или чиновником, официальным представителем короны. Польская же шляхта еще готова была считать себе ровней русскую шляхту, но уж вовсе не хлопов, украинское быдло, деревенщину. Знающие люди уверяли меня, что получить плеткой по морде — очень надежный способ обрести национальное самосознание.

А Московия? «Воссоединение» с Русью? Во‑первых, к XVII веку уже сложилась некая местная специфика, осознание украинского единства. И на Переяславской раде 1654 года не часть Руси пришла обратно, в общее государство.

И на Украине, и в Московии понимали: объединяются две страны и два народа.

Во‑вторых, московиты могли восприниматься как свои в основном дистанционно. Как бы ни хотели стать подданными Москвы Сагайдачный и все его войско, сразу же после объединения стало очевидно: украинцы ужасно «развращены» своим пребыванием в составе Польши, привыкли ко всяким европейским правам, законам, правилам, от одного упоминания которых наливались кровью глаза у московитов.

Конечно, украинец мог сделать карьеру, войти в ряды «образованных». Но в представлении окружающих он тут же переставал быть украинцем! Да ведь и делал‑то карьеру он как раз на русском языке! С тем же успехом и в Польше украинец мог выкреститься в католицизм и сделаться чиновником или шляхтичем той же ценой утраты национальной самоидентификации.

С условиями формирования белорусов все предельно ясно: это народ, от начала до конца созданный Великим княжеством Литовским. Только в середине XVIII века, после разделов Речи Посполитой, территория нынешней Белоруссии вливается в Российскую империю.

Объективные предпосылки, создаваемые природой и жизнью в природе, были, конечно, и здесь. Что же касается истории… Рано или поздно западные русские должны были заметить, что вечно кто‑то ими командует и их землей распоряжается. То литовские князья, то поляки в Речи Посполитой (вспомнить хотя бы, как в пространном списке летописей по‑средневековому наивно пытаются спорить литвины с поляками, выводя предков из Римской империи). То русские‑московиты усаживаются на голову тем, кто всегда жил здесь. Завоеватели меняются, как в калейдоскопе, а разница?

У большинства русских слово «тутэйшия» вызывает только презрительное фырканье… А что, собственно, еще может сказать о себе этот народ? Ну да, они тутэйшия, местные.

Те, кто ниоткуда не приехал и никуда не собирается. По‑моему, вполне корректно.

Вопрос только, жители каких именно земель осознают себя тутэйшими, над которыми идет грызня завоевателей.

Смоленск, похоже, очень вовремя отошел к Московии. Уверен, развивайся он и дальше в составе Великого княжества Литовского, сегодня жители Смоленской области рассматривали бы себя как белорусов, а Смоленск был белорусским городом.

Кстати, вот косвенное, но весьма надежное доказательство того, что еще в XV — начале XVI века не было никакой Белоруссии: судьба Смоленской земли тогда впрямую зависела от того, останется она в составе Великого княжества Литовского или уйдет под Московию. Стала она частью Московии — и стали смоляне русскими. Похоже, то же самое могло произойти и с жителями Брянской и Новгород‑Северской земли.

С включением в состав Российской империи начинал действовать простой и безотказный механизм, практически исключавший развитие украинских и белорусских языка и культуры. Жизнь в Российской империи предполагала, что всякий образованный человек уже на самых ранних стадиях получения образования, уже в первых классах гимназии, начинает говорить на литературном русском языке.

В империи не существовало никакого литературного украинского языка. Язык, на котором говорили и писали Гизель, Могила, Острожский, Сагайдачный, рассматривался, как некий недоязык. То ли русский, испорченный татарским и польским, то ли просто средневековый вариант.

Считалось, что русский литературный язык создали Жуковский и Пушкин, и от них‑то пошли образцы. А бывшее раньше — или недоразвитое, или не правильное. Украинский и белорусский языки рассматривались как местные диалекты, региональные мужицкие варианты русского языка.

Образованный украинец, естественно, ничем не отличался от русского. Еще в начале XX века было невозможно различить русских и украинских девушек в библиотеке: «Говорю русско‑украинских», ибо в то время эти две — по теперешним понятиям — совершенно различные нации было невозможно отграничить ни по виду, ни по разговору» [58].

Невозможно потому, что, даже выйдя из среды, где говорили только по‑украински, человек вынужден был выучить русский язык и в дальнейшем никак не проявлял и не осознавал себя украинцем, человеком отдельной от великороссов нации. То есть он мог помнить о своем малоросском происхождении, петь напевные украинские песни, вставлять другое в речь. Так в XVIII веке Андрей Разумовский на вопрос, говорит ли он по‑немецки, ответил: «Трохи мерекаю».

Но все это на уровне невинной региональной этнографии, милых детских воспоминаний, вынесенных хоть из Полтавской, хоть из Вятской, хоть из Ярославской губерний.

В XX веке вообще довольно многие люди, особенно деятели культуры, науки, образования, оказались в сложном, даже в ложном положении. С одной стороны, после официальной украинизации советской Украины в 1920—1930 годы их начинали считать украинскими учеными, что было почетно и давало ряд привилегий. Да и украинские националисты всех мастей относились к ним, как к дорогим сородичам. А с другой стороны, эти люди совершенно не ощущали себя украинцами и более того — привыкли считать, что украинский язык — это язык мужицкий, деревенский, на котором для интеллигентного человека говорить даже как‑то и неприлично.

Это было поколение, вообще много о себе скрывавшее.

Для определенной части этого поколения скрывать пришлось и свое отношение к «украинской мове», и к своему украинскому происхождению.

Семейная история сохранила память о двух таких людях: об академиках Николае Николаевиче Гришко и Петре Степановиче Погребняке. Особенно хорошо помнят в нашей семье Петра Степановича Погребняка, крупного лесовода, близкого друга моего деда. Типичный представитель не существующего больше булгаковского Киева, Киева русских людей, искренне считавших украинцев мужичьем, он и на «мове»‑то, похоже, научился говорить только после войны, усилиями своей второй жены, рьяной украинской националистки. Злые языки говаривали, что Петр Степанович — внебрачный сын местного предводителя дворянства (и уж, конечно, никак не украинца).

Помню, с каким чувством неловкости я смотрел на бюст на могиле «Петро Степановыча Погребняка» на Байковом кладбище, поставленный ему как члену Академии наук Украинской ССР. Скульптор постарался сделать Петру Степановичу длинный жилистый нос с бородавками, превратить породистую барственную мясистость его лика в некую одутловатость, проистекающую от многих годов тяжкого труда на поле… Да, это зрелище вызывало неловкость! Лгала и надпись, лгала и скульптура.

Академик Погребняк, «украиньский радяньский науковник».

Из этих трех слов только одно — «науковник» — соответствовало действительности. Академик Петр Степанович Погребняк почти не участвовал в Гражданской войне, но те два месяца, что участвовал, был‑то он у Деникина! Никогда не был он в Красной армии и в душе никогда не считал себя советским человеком. И не был он украинцем, хоть вы меня убейте.

Впрочем, в буче и в кипении украинизации всего и вся возникали перлы и похлеще. Мой дед Вальтер Эдуардович Шмидт — прибалтийский немец, в «Украиньско‑радяньской энциклопеди» тоже назван «Украиньский радяньский науковник». Куда там Богуну Мочиле!

Но в СССР при всех извращениях и перегибах национальной политики по крайней мере хоть не отрицалось само существование украинцев и белорусов. В СССР уже просто приняли во внимание, как факт то, что есть: существование украинцев и белорусов, как народов, осознающих себя, самостоятельных и отдельных от русских.

Но в Российской империи невозможно было легально, в рамках официальной интеллектуальной и духовной жизни, заниматься переводом на украинский язык текстов науки и культуры, преподавать на украинском языке в университетах, писать и издавать на нем книги.

Все это можно было делать только нелегально, вопреки официальному мнению, утвержденному начальством.

Для того, чтобы сформулировать свою «украинскость» и сделать это на украинском языке, необходимо было какое‑то духовное, интеллектуальное течение, совершенно неофициальное в Российской империи. И более того — оппозиционное к основным ценностям, пропагандируемым в ней.

Дата добавления: 2015-08-03