Эпос Айги

http://www.kreschatik.nm.ru/22/25.htm

В ткани, которую сплетает поэзия Геннадия Айги, объективный взгляд выделит черты, доказывающие её связь с эпосом на фоне сочетания многогранности и полифонии, глубины идей, приемов и их новизны. Айги удалось проникнуть в дотоле никем не открытый огромный пласт, - избежав камерности, создать психологическую лирику в самоуглубляющемся ретроспективном потоке сознания. В свою очередь этот новый рубеж и сам не может не становиться ориентиром, легендой, мифологическим фундаментом. Еще Шарль Бодлер предвидел роль воображения и психологии самопознания в воссоздании эпоса современной поэзией. Об этом - известный чешский искусствовед И. Халупецкий в своем исследовании “Авангард: место в жизни”: “”Художником, подлинным художником будет тот, кто сумеет открыть в современной жизни ее эпичность”, - пишет Бодлер в 1845 году; Мане, Дега, Лотрек исполнят его предсказание. Но Бодлер знает ещё что-то: то, что он называет эпичностью, будет лежать глубже, чем в описании нравов, одежды и декора жизни. Темой искусства будет “движение, цвет и атмосфера”, - пишет он в следующем году; живопись, которая возникнет, “вос-произведет вечный трепет природы”. В своей последней критической статье о Салоне-1859 он добавляет, что ключом к этому новому открытию действительности будет воображение - то, которое разложит на части сотворенное, а из материалов, которое оно накопит и с которыми будет обращаться согласно правилам, чьё происхождение нужно искать в самых глубинных слоях души, создаст новый мир”[1].

Поэзия Геннадия Айги вот уже несколько десятилетий, получив широкое международное признание, вошла в контекст мировой литературы XX века. В этом смысле происходит известное деление на громкие имена участников литературной жизни, с одной стороны, а с другой на имена участников совсем иного процесса. Процесса, собственно говоря, истории литературы. Дело не в мизерном меньшинстве вторых, а в том, что они все-таки есть. При всей своей новизне поэзия Айги уже полвека развивается вне периферии. Кажется, что у него не было “собратьев”, практически нет и последователей. Вопрос о предшественниках сложен. Ведь для того, чтобы открыть уходящие в бесконечность сферы потока сознания и ассоциативности, скорости восприятия, которые контекстны изобразительному и музыкальному искусству второй половины ХХ века, но эквивалента которым еще не было в поэзии, - Айги создал свой совершенно новый мир. Мир нового синтаксиса, новых смысловых связей, новой образности, обладающий богатыми, созвучными этой эпохе возможностями, принципиально расширившими наши представления о поэтическом языке.

Айги считает, что “поэзия - это явление сугубо языкового характера и, поскольку сердцевиной её является лирика, она прогрессирует вместе с языком, как бы сама из себя, в отличии от прозы, развитие которой тесно связано с бытописательством, фабулой, историческим фоном и т.д.”. (Айги в беседе со мной - Ю.М.)

Айги нельзя назвать прямым последователем первых русских авангардистов - Хлебникова, Божидара, Маяковского, Бурлюка, Крученых, - в буквальном смысле. Поэтом, остро чувствующим этапы развития языка, возрожден сам дух захватывающих, бурных языковых открытий русского футуризма и французского авангарда. Он еще раз раздвинул горизонт русского слова, замкнул цепь между сегодняшним днём литературы и началом века, цепь разрушенную, прерванную течением времени и безвременья, уродствами тоталитарной советской ангажированности и манипулирования поэзией. И сегодня, среди потока книг, вяло претендующих на новизну, а порой просто обслуживающих моду на эстрадно-литературные инновации, поэзия Айги продолжает великие традиции восстаний, переворотов классического авангарда, революционных натисков футуризма, сюрреализма, активизма, обериу. Те традиции, которые, как и раньше отражают самые живые, реальные черты будущего - будущего языка, будущей эстетики и будущего психологизма, и откликаются на присущие только поэзии все те же утонченные, благородные парадоксы, бесконечные еле уловимые нюансы расщепленных мгновений жизни.

Особенностью большого количества аналитических работ, посвященных творчеству Айги, является отставание все еще супермодных, но по сути тех же обычных методов (и оттого часто отчаянно вычурной терминологии) от феномена текста художественно совершенного, но по определению и даже. фрагментарно требующего другого комментирования. Вот что пишет Джеральд Янечек в статье “Геннадий Айги”:

”О поэтическом мире, о духовном облике поэта Айги трудно говорить вразумительно, хотя это, наверняка самое главное в его творчестве. Многие уже указывали на эту духовность, а кому удалось выразить или охарактеризовать её?.. Все равно внутренняя причина этих сложных приемов остается таинственной, невыявленной...”[2]. Сакральность, - её имеет в виду Янечек, - это характерная черта творчества Айги. Но к сакральности казалось безвозвратно потеряла интерес современная позия. Загадочные сложности у поэтов ХХ века фигурируют не в виде языка, а в качестве отдельных экспериментов или фрагментов текста. Они не получают развития, как основной стиль, тем более не развиваются на уровне лексики и синтаксиса (П.Целан, В.Хлебников, Т.Тцара, Г.Арп - вот несколько великих исключений). Но дело не только в загадочной зашифрованности текстов. Сакральность, как скрытый источник некоего света, придает наполненной внутренним достоинством риторике Айги мифологический оттенок и убедительность. Загадочность вызывает в нас ощущение давно забытое, возникавшее при чтении первых литературных памятников, где возрождается в монологе образ центральной фигуры, лежащей в первооснове государственных, общественных воззрений - эстетических, этических, хронико-летописных, литургических - каким и был в далекие времена создатель первых поэм. Кажется, что эти символы доходят до неотразимой вескости иррационализма языческих образов-фетишей, которые мощью устрашают обращающих к ним свой взор на грани мистической бездны.

Вот полный ощущения таинства отрывок:

там то,
что падать стыдится и может упасть,
и яблоки катятся на привязи,
а привязи тонки,
холодны;

там - “Р”, это полое “Р”,
этот круг удивительных “Р”,
там иголки от крови жасмина,
там,
как будто обмывают оленьи глаза и рога,
а здесь, где я,
как будто раскладывают
хворост за хворостом.

Потребуем вьюгу -
она зашевелится
в провалах витрин.

Звать начинайте без имени,
словно бросая
скрещивающиеся белые линии[3].

Стихи современных поэтов вообще часто похожи на заклинания, но у Айги непостижимая, неотвратимая многогранность метафоры возведена в культ. Читая его понимаешь, что сегодня эпос - новообразованная, герметичная сила, сила самоуглубленная, доходящая до стилистически совершенного, перманентного, самоценного, бессознательного, безумно-загадочного потока лирики. Закономерно, что даже встречающееся у Айги обилие дефисов и тире не раздражает, как навязчивый прием, а ввиду сложности текста, его запредельно тонко выстроенных семантических внутренних связей, воспринимается естественно и органично.

дыхание-нежность! -

(детское сердце в безболье - как в пенье:

вздрог-похвала:

в веющем свете: окрестности-в-свет-вызывающем)

а Место? - всё больше - как пауза:

где свеже-рождение - ветр! - прокименовым
мира присутствием! -

в котором
совместно с его повтореньем -

возникновенье (как пятнами рдяности цвето-ответ
в материнском спокойствии)

(Флоксы: и в памяти - “Радуйся”)[4]

Признаки такой “кристаллизации-графики” не только дефисы и тире, но и сконцентрированность, интенсивность словообразований и неологизмов.

Поэзия Айги ждет появления течения. Так Хлебников или Сен-Жон-Перс, или другой новатор-классик создают своё в науке о литературе, следующую цивилизацию ученых. Новое со временем родит новое, а пока все еще способствует добросовестности и мифам.

Авангард Айги во всех направлениях и просто сам в себе нов, непривычен. Но он и напоминает древние тексты, которые источают редкостную безукоризненную эстетику. Здесь дело не в сходстве, а в родстве. Об этом говорят насыщенные, сверхнаселенные неожиданными образами стихи, объединенные в единое русло лирики удивительным гармоничным ощущением пространства. Именно удивительным, - так как обильного, монументального, очень характерного для литургической древности подтекстного пространственного мышления (не эклектичного) практически не встречается в поздних, не изначальных пластах поэзии. Это способность не эпизодическая, но возведенная в принцип - оперировать словами без их буквального прямого смысла, без слова-логоса, но в подразумеваемом смысле лирического оттенка или метафоры (часто недосказанной б свою очередь), перемещая тем самым постоянно внимание читателя из привычной среды в пространство контекстных смыслов-аллюзий. Это единственно-эпическая властная способность воображения успешно концентрировать, почти визионерски, с точностью галлюцинации пространственно далекие по происхождений сонмы явлений.

миром
стало молчанье руки - и продрогшая треснувшая
не оставляя
давно отпустила (такая
прощается - лишь для себя
никогда не прощаясь)

”Последний отъезд”[5]

Здесь соединено то, что в обычном смысле далеко друг от друга: рука, как орган речи - ее молчанье; как живое и, как камень - продрогшая и треснувшая; рука - давно отпустившая, не оставляя. И в то же время в алогизмах - символ утешения, спасения, жертвенности, увиденный поэтом в памятнике Раулю Валенбергу в Будапеште. Создается контрапункт, который фокусирует, удерживает в воздухе готовую мимолетно распасться гору, собирая дотоле разрозненное и еле заметное, видимое и полузабытое в световую сакральную цепь. Айги, действительно эпический поэт, призывает читателя вместе избавиться от локального, бренного в подаче материала, да и раз и навсегда - от всех напускных эффектов, низких, обычных и малозначащих - торопливости, развлекательности, легковесности, бойкости, поверхностного “психологизма”, прямой повествовательности и др. Избавиться для движения мысли к высокому, благородному, к обществу, к боли, к ответственности не умозрительной, не упрощенной, - человеческого индивидуума за судьбу перед лицом социально-исторических испытаний.

Врядле есть другой современный поэт, у которого одни из самых излюбленных и часто встречающихся слов были бы - “народ”, “страна”, “родина”, при том, что Айги с 60-х годов (начала своего творческого пути) и по конец 80-х писал (и не публиковался!) в стране, где властью особо культивировалась лжедогма о единстве народа и его писателей.

а малости хотел бы:
страдания живого! -

(вдруг понимаю: лишь народ огромный
взрывает-дарит - одному-другому
страданья жар: пылай же им отдельно
а боль как дар - семьи)

”Дорога из лесу”[6]

В сочувствие к ближнему Айги веришь, - для него это потребность, отразившаяся в многочисленных произведениях, потребность не уходящая в распыленность, мелкую абстрагированность, но пристальная личностная. Диапазон его отклика столь же интимен, как в любовной лирике, и огромен, как в стихах философского характера, Не требует комментария замечательное стихотворение “Вместе”[7]:

эта беженка снова с детьми в коридоре - едва на полу
уложились - по лицам круги милицейского
опять фонаря - а соседа спина не добра и не зла -
что-то снова о мясе с запрятанным шепотом
и вернувшаяся из путешествий с душой тут и там
предлагаемой
эта твердо-скользящая женщина
снова комедию будто ломает раскаянья
- да только вот чем-то у девочки глаза переделаны -
и не закрывается дверь
что-то обуглено тлеет давно сердцевиной Финала:
это кто-то другой
(не могу я) живет за меня

Народность Айги в том, что по его определению (записанному мной - Ю.М.): “просто так через человеческую, личность ничего не проходит, никакое событие, но сопереживание случается, когда одно входит в другое, одна душа вплавляется в другую”.

Вспоминается мысль В.Б.Шкловского о том, что главная тема “Илиады” не гнев героя, а тема - “человек не на своем месте”.

Может быть ключ к эпосу Айги в этом:

что-то обуглено тлеет давно сердцевиной Финала:
это кто-то другой
(не могу я) живет за меня

Поражает воображение не только масштабы творчества поэта, количество написанных и изданных у нас и за рубежом его книг, поэм, обширных циклов, эссе и прозы, но и прежде всего изобразительные средства. Это множество тем, идей, поэтических, философских, помещенных в естество самопроизвольных, нелегко достижимых конструкций, особо утонченных затрудненных синтаксических периодов, состояний потока сознания, направленного к невероятным, мистическим, ускользающим, роящимся путям метафор. Айги мыслит большими сериями образов, фронтально нарастающих слоями, перемещающихся в пространстве, пока они не собираются в нечто огромное, во множество, разворачивающееся и движущееся неисчислимым корпусом в подробнейше прописанных пассажах.

Вот семь строк из стихотворения “Здесь” (I958)[8]

и жизнь уходила в себя как дорога в леса
и стало казаться её иероглифом
мне слово “здесь”
и оно означает и землю и небо
и то что в тени
и то что мы видим воочью
и то чем делиться в стихах не могу

Тенденция к множественному углублению образа, в данном случае образа “жизни”, осуществляется при помощи имитации эффекта отдаляющихся на дороге предмета и фигуры, отдаляющихся до неразличимости, что подчеркнуто и ритмом. Слова-акценты - “в себя”, “как”дорога в леса”, “иероглифом”, “здесь”, “землю и небо”, “в тени”, “мы видим воочью” - ритмические, зримые вехи этой уходящей перспективы жизни и самопознания, а абстрагирующе-ука-зательные - “и оно”, “и то что”, “и то чем”, - словно камланье, словно магические линии в пустоте. Таяние жизни делает непонятным, неощутимо зашифрованным знаком слово “здесь”, убывающим, туманным всякий прямой смысл, сиюминутный, бытовой смысл места “здесь”, заменяя философским, - здесь-небом, здесь-землей, здесь-тенью. Семь строк композиционно обрамлены образами, которые отображают темы самопознания и бессмертия души:

и разгадка бессмертия
не выше разгадки
куста освещенного зимнею ночью

белых веток над снегом
черных теней на снегу

здесь всё отвечает друг другу
языком первозданно-высоким

Но и далее стихотворение умножает свою символику, - всё в том же ключе, как маленькая поэма. Эти композиционные приемы распределяют ассоциации в неосознанной гармонии, от середины к началу, как бы возвращая, “рифмуя” в симметрии среди круговерти смыслов, в поисках проводника на пространстве возникновения оттенков слова “здесь” - “здесь-жизни”, “здесь-смерти”, “здесь-природы”, “здесь-яви”, “здесь-вестей”, “здесь-дорог”. Мы видим, что поэзия Аиги не движется по замкнутому кругу детерминизма, или линейно в дидактическо-риторическом направлении, не порождает привычную развернутую метафору, но прокладывает путь только вглубь. Она столь богата идеями, что каждая метафора могла бы стать центральной, подобно линии горизонта, неизбывно следуя вместе с нами, предвосхищая наше движение и воображение.

И вот уже ясно: как за зеленой патиной столетий скрывается высокая изысканность, благородная мощь и безупречная роскошь, аристократизм иных оттенков, так и атмосфера, присущая стихам Айги, возвращает нам многогранную восполненность, предощущение неразъятой загадочности, обретая не просто интуитивную, а неомистическую древнюю силу. Это - вернувшееся дыхание эпоса, его лирические тайны и его калейдоскопический размах.

[1] (Вернуться) Из книги И. Халупецкий “Авангард: место в жизни”, издание посольства Чешской Республики в РФ, 2000 г.

[2] (Вернуться) “Литературное обозрение”, 1998г, №5/6, стр.41.

[3] (Вернуться) “Антология русского верлибра”, М. “Прометей”, 1991, стр. 21.

[4] (Вернуться) Геннадий Айги. “Здесь”, избр. стихотворения, М. “Современник”, 1991 г., стр. 203.

[5] (Вернуться) Геннадий Айги. “Продолжение отъезда”, стихотворения и поэмы, М., ОГИ, 2001, стр. 106.

[6] (Вернуться) Геннадий Айги. “Здесь”, М, “Современник”, 1991, стр. 203.

[7] (Вернуться) Геннадий Айги “Продолжение отъезда”, М. ОГИ, 2001, стр. 81.

[8] (Вернуться) Геннадий Айги, “Теперь всегда снега”, стихи разных лет, М., “Советский писатель”,1992, стр. 9.

Дата добавления: 2015-07-26