Весенние стихии

Там угнездится летучий змеи… И филин и ворон поселятся…

Исайя, 34, 11-15

Весна в свой срок нагрянула, как лихорадка; казалось, еще вчера остров беспокойно ворочался в теплой и влажной зимней постели и вдруг, полный бодрости и жизни, пробудился под небом цвета голубой гиацинтовой почки, в котором восходило солнце, кутаясь в мглу такую же тонкую и нежно-желтую, как свежий кокон шелкопряда. Для меня весна, когда животный мир острова приходил в движение и воздух полнился надеждами, была одним из лучших времен года. Может быть, сегодня я поймаю самую большую пресноводную черепаху, какую когда-либо видел! Или постигну тайну, как крохотный черепашонок, вышедший из яйца сморщенным и бугристым, словно грецкий орех, всего за час увеличивается вдвое в размерах, становясь почти совсем гладким. Весь остров бурлил и звенел, я просыпался рано, торопливо завтракал под мандариновыми деревьями, уже благоухающими в лучах утреннего солнца, собирал банки и сети и, свистнув Роджера, Вьюна и Пачкуна, отправлялся исследовать свое царство.

На холмах, среди мини-лесов из вереска и ракитника, где нагретые солнцем камни пестрели напоминающим древние печати причудливым узором лишайника, пробудившиеся от зимней спячки черепахи медленно выбирались из-под земли и замирали в солнечных лучах, моргая и глотая воздух. Согревшись, они ползли туда, где их ожидала первая трапеза — клевер, или одуванчики, или пухлые белые дождевики. На черепаховых холмах, как и на всей моей территории, я предусмотрел все необходимое для точных наблюдений. Каждая черепаха снабжена характерной меткой, чтобы я мог следить за ее развитием; не менее тщательно пометил я гнезда чекана и черноголовой славки, тонкие, как бумага, капсулы с яйцами богомола, ажурные сети пауков и каждый камень, под которым ютилась дорогая моему сердцу живность.

Именно появление черепашьих полчищ было для меня настоящим признаком начала весны; лишь после действительного окончания зимы они выползали в поисках пары — неуклюжие, в тяжелых латах, что твой средневековый рыцарь, жаждущий защитить какую-нибудь представительницу слабого пола. Утолив голод, они становились резвее, если такое слово вообще применимо к черепахам. Самцы вышагивали на цыпочках, вытянув до отказа шею, время от времени останавливались и издавали неожиданно громкое и требовательное тявканье. Я ни разу не слышал, чтобы самки отзывались на этот звонкий клич, похожий на тявканье мопса, но каким-то образом самцы выслеживали их и, продолжая тявкать, били панцирем о панцирь, добиваясь от самок покорности, а те знай себе продолжали пастись в промежутках между толчками.

Гулко отдавалось в холмах черепашье тявканье, сопровождаемое скрежетом сталкивающихся панцирей и частым «так-так» черноголового чекана, словно где-то работала миниатюрная каменоломня; звучали крики зяблика, будто капли воды ритмично падали в пруд; раздавались веселые, с присвистом, голоса щеглов, которые в цветистом клоунском наряде копошились в куще желтого ракитника.

У подножья черепашьих холмов, ниже старых оливковых рощ, где пестрели бордовые анемоны, асфодели и розовые цикламены, где сороки вили гнезда и сойки пугали вас внезапным тоскливым криком, простерлись шахматными клетками старые соляные поля. Каждое поле (иные площадью всего с небольшую комнату) окаймляли мутные, мелкие, широкие протоки с солоноватой водой. Здесь росли виноград, кукуруза, инжир, томаты с запахом едким, как у лесного клопа, арбузы-точно огромные зеленые яйца некой мифической птицы, вишни, сливы, абрикосы, мушмула, клубника и батат; словом, это была зеленая кладовая острова. Ближайшие к морю протоки были оторочены тростниковыми зарослями и острыми пиками камыша; в подгорной стороне, где воду каналов опресняли ручьи из оливковых рощ, развилась пышная растительность, и тихую поверхность протоков в оборке из желтых калужниц украшали кувшинки.

Именно здесь по весне с пронзительным, чуть ли не птичьим свистом предавались брачным играм два вида пресноводных черепах — у одного панцирь черный с золотистыми пятнышками, у другого в тонкую серую полоску. Отливающие лаковым блеском зеленые и бурые лягушки с пятнистыми, как шкура леопарда, ногами заключали друг друга в страстные объятия, выпучив глаза, или подолгу квакали в унисон и метали в воду большие кучевые облака серой икры. Там, где на каналы ложилась тень от тростниковой чащи или инжира и других плодовых деревьев, издавали монотонное теноровое кваканье зеленые квакши, словно покрытые влажной замшей, раздувая свои желтые горловые мешки до размеров грецкого ореха. Желтоватые комья их икры, величиной с маленькую сливу, лепились к зеленым косичкам водорослей, плавно колеблемых тихими струями.

С одной стороны к соляным полям примыкали ровные луга. Затопленные весенними дождями, они превращались в обрамленное травой, обширное озеро глубиной около десяти сантиметров. В теплой воде этого озера собирались коричневатые с желтым брюшком тритоны. Изогнув хвост, самец занимал позицию перед самкой, после чего с каким-то потешным выражением сосредоточенности начинал энергично бить по воде хвостом, направляя к самке выделяемую им сперму. Оплодотворенные яйца, беловатые и почти такие же прозрачные, как вода, с блестящей и черной, словно муравей, крупинкой желточной массы, самка откладывала на листик, который сгибала и склеивала так, что получалась плотная капсула.

Весной на заливном лугу паслись стада необычных коров. Шоколадного цвета могучие животные с отогнутыми назад массивными белыми рогами, они напоминали центральноафриканский рогатый скот, однако на Корфу явно попали из не столь далеких краев — возможно, из Ирана или Египта. Хозяевами этих стад были люди необычного, цыганского вида; приезжая на длинных конных повозках, они разбивали табор рядом с пастбищами. Сумрачные суровые мужчины и статные женщины и девушки-бархатисто-черные глаза, волосы словно кротовая шубка-сидели вокруг костра, плетя корзины и переговариваясь на непонятном мне языке, а голосистые, точно сойки, и сторожкие, как шакалы, худые смуглые мальчишки в лохмотьях пасли скот. Когда массивные коровы, толкая друг друга, нетерпеливо устремлялись на луг, Звук ударяющихся рогов напоминал мушкетную перестрелку. Сладковатый запах от коричневых шкур застаивался в теплом воздухе, подобно благоуханию цветов. Еще вчера у пастбищ было безлюдно, а сегодня, глядишь, окутанный паутиной дыма от ярко розовеющих костров раскинулся табор, словно он всегда тут находился, и коровы медленно бродят по мелководью. Копыта с плеском топчут воду, морды нащупывают и рвут траву, распугивая тритонов и обращая в паническое бегство лягушек и черепашат, устрашенных нашествием исполинов.

Я страстно желал обзавестись хотя бы одной коричневой зверюгой, однако знал, что мои родные ни за что не позволят мне держать такое огромное и грозное на вид животное, сколько бы я ни говорил, что они совершенно ручные, их пасут шести-семилетние карапузы. Впрочем, отчасти мое желание исполнилось-в достаточной мере, чтобы это коснулось моих родичей…

Прийдя на луг вскоре после того, как там зарезали быка, я увидел, как несколько девочек скребут ножами лежащую на траве окровавленную шкуру и втирают в нее золу. Рядом, покрытая блестящей пеленой жужжащих мух, покоилась расчлененная туша, а подле нее лежала массивная голова-бахромчатые уши прижаты к черепу, глаза полузакрыты, точно в раздумье, из одной ноздри сочится кровь. Белые дуги рогов толщиной с мое бедро изогнулись на метр с лишком в длину, и чувство, с которым я смотрел на них, можно только сравнить с вожделением охотника овладеть роскошным трофеем.

Приобретать всю голову было бы непрактично, сказал я себе; сам-то я не сомневался в своем умении набивать чучела, однако родные не разделяли моей уверенности. К тому же совсем недавно мне пришлось выслушать замечания по поводу черепахи, которую я препарировал у нас на веранде, — после этого необдуманного поступка семья стала смотреть с предубеждением на мой интерес к анатомии. А жаль, честное слово, ведь тщательно оформленная бычья голова отлично смотрелась бы над дверью моей спальни и явилась бы гордостью коллекции, превзойдя даже чучело летучей рыбы и почти полный козий скелет. Зная, сколь неумолимы бывают порой мои родные, я нехотя решил ограничиться рогами. Поторговавшись всласть-цыгане достаточно хорошо говорили по-гречески, — я приобрел рога за десять драхм и рубашку, которую тут же снял с себя. Маме я объяснил отсутствие рубашки тем, что упал с дерева и так разорвал ее, что не было смысла нести домой. После чего, ликуя, отнес рога свою комнату и всю первую половину дня трудился над ними: старательно отполировал, прибил к деревянной дощечке и бережно подвесил на крюк над дверью. Управившись с этим делом, я отступил на несколько шагов, чтобы полюбоваться плодом своих усилий.

В это время послышался гневный голос Лесли.

— Джерри! Джерри! Ты где?

Я сразу вспомнил, что одолжил в его комнате баночку с ружейным маслом, чтобы отполировать рог, рассчитывая незаметно вернуть на место. Не успел я, однако, что-либо предпринять, как дверь распахнулась и вошел разъяренный Лесли.

— Джерри! Это ты, черт возьми, взял мое ружейное масло?

Распахнутая им дверь качнулась обратно и с силой захлопнулась. Мой великолепный трофей сорвался со стены, точно сам бык ожил и придал рогам ускорение, и грохнулся прямо на темя Лесли, повергнув его на пол, словно удар бердышом.

Две страшные мысли пронзили мое сознание: первая, не сломались ли мои дивные рога, вторая, не убит ли мой брат. Ответ в обоих случаях был отрицательным. Рога не пострадали, брат с остекленевшим взором принял сидячее положение и воззрился на меня.

— Боже! Моя голова! — простонал он, сжимая ладонями виски и качаясь взад-вперед. — Что за ад!

Спасаясь от гнева Лесли, я побежал искать маму и застал ее в спальне, где она глубокомысленно изучала разложенный на кровати комплект пособий для любителей вязания. Я объяснил, что Лесли, так сказать, случайно напоролся на мои рога. Мама, как обычно настроенная на худшее, решила, что я тайком от всех держал в своей комнате быка и тот выпустил из Лесли кишки. Облегчение, которое она испытала, увидя, что Лесли сидит на полу явно невредимый, было очевидным, однако с примесью недовольства.

— Лесли, милый, чем вы тут занимались? — спросила она.

Лесли поднял на нее глаза, и лицо его медленно налилось краской, уподобляясь спелой сливе. Казалось, он потерял дар речи.

— Этот проклятый мальчишка, — глухо проревел он наконец, — он пытался размозжить мне голову… ударил меня по голове огромными оленьими рогами, чтоб им…

— Не выражайся, милый, — автоматически произнесла мама. — Я уверена, что он не нарочно.

Я поспешил заверить, что у меня вовсе не было злого умысла, однако истины ради должен отметить, что рога не оленьи, те выглядят совсем иначе, а эти принадлежат быку, вот только вид я еще не смог определить.

— Плевать мне, что это за чертов вид, — прорычал Лесли. — Хоть бы и какой-нибудь окаянный бронтозавр, пропади он пропадом!

— Лесли, милый, — повысила голос мама, — что за манера без конца браниться.

— Буду браниться! — крикнул Лесли. — Ты тоже станешь браниться, если тебя долбануть по башке чем-то вроде китовых ребер!

Я начал было объяснять, что китовые ребра нисколько не похожи на эти рога, но грозный взгляд Лесли оборвал мою лекцию.

— Вот что, милый, над дверью их держать нельзя, — сказала мама. — Слишком опасное место. Ты мог ударить Ларри.

Я похолодел, представив себе Ларри, сбитого с ног рогами моего быка.

— Тебе придется повесить их в каком-нибудь другом месте, — продолжала мама.

— Ну уж нет, — заявил Лесли. — Если он еще собирается хранить эти окаянные рога, то как угодно, только не в подвешенном виде. Пусть уберет их в шкаф или еще куда-нибудь.

Пришлось мне согласиться с этим ограничением, и рога переместились на подоконник, где никому не причиняли вреда, если не считать их склонности падать на ноги нашей служанки Лугареции всякий раз, когда она вечером закрывала ставни, но поскольку Лугареция была выдающимся, можно сказать, профессиональным ипохондриком, всякие ссадины и ушибы только радовали ее. Однако несчастный случай на время омрачил мои отношения с Лесли, из-за чего я непреднамеренно навлек на себя гнев Ларри.

Ранней весной из камышовой чащи у соляных полей доносились гулкие и басистые, причудливые крики выпи. Услышав их, я сразу загорелся, так как еще ни разу не видел этих птиц, а тут появилась надежда, что они устроят себе гнездо. Правда, точно определить место их обитания было трудно-камыши занимали большую площадь, и все же, подежурив достаточно долго на верхушке оливкового дерева на господствующей высоте, я смог ограничить район поиска примерно двумя сотнями квадратных метров. Вскоре крики прекратились, из чего я заключил, что выпи занялись гнездом. Выйдя рано утром без собак, я быстро добрался до соляных полей и углубился в камыши, где принялся рыскать, словно охотничий пес, не отвлекаясь на внезапный всплеск от прыжка лягушки, рябь на воде от плывущей змеи или первый балет юной бабочки. Очутившись в самом сердце прохладных шуршащих зарослей, я вскоре понял, что заблудился среди высоких стеблей. Вот некстати! Со всех сторон меня окружала камышовая ограда, а вверху колышащиеся листья образовали зеленый полог, сквозь который проглядывало ярко-синее небо. Я не испугался, так как знал, что, идя напрямик в любую сторону, неизбежно выйду либо к морю, либо на дорогу. Меня тревожило другое-там ли я ищу гнездо. Достав из кармана горсть миндаля, я сел, чтобы подкрепиться и обдумать положение.

Только я управился с миндалем и заключил, что лучше всего-вернуться к оливковому дереву и взять новый азимут, как обнаружил, что последние пять минут, сам того не подозревая, сидел в двух с половиной метрах от выпи. Птица застыла на месте, будто часовой, вытянув вверх шею и устремив к небу длинный зеленовато-коричневый клюв; выпуклые темные глаза по бокам узкой головы смотрели на меня с враждебной настороженностью. Рыже-бурое оперение в темно-коричневую крапинку совершенно сливалось с исчерченными узором летучих теней стеблями камыша. Сходство с переливающимся фоном усиливалось тем, что птица сама покачивалась из стороны в сторону. Я смотрел на выпь как завороженный, боясь вздохнуть. Внезапно послышался шум, выпь, перестав уподобляться камышам, тяжело взлетела в воздух, и из-за стеблей с треском выскочил Роджер-язык висит, глаза лучатся добродушием.

Я колебался-то ли отчитать его, что спугнул выпь, то ли похвалить, что в не простой местности сумел выследить меня по запаху за два с лишним километра. Однако Роджер так явно радовался своему подвигу, что у меня не хватило духа ругать его. Найдя в кармане две уцелевшие миндалины, я выдал ему награду. После чего мы принялись искать гнездо и вскоре нашли аккуратную подстилку из стеблей камыша с лежащими в ямке первыми зеленоватыми яйцами. Довольный таким успехом, я решил внимательно наблюдать за гнездом и проследить развитие птенцов.

Обламывая камыши, чтобы пометить путь, я последовал за куцым хвостом Роджера, который явно ориентировался лучше меня, потому что уже через сотню метров мы вышли на дорогу, пес вытряхнул воду из своей косматой шубы и покатался в мелкой, сухой, белой пыли.

Свернув с дороги и поднимаясь вверх через пестрящие сотнями диких цветов, переливающиеся светом и тенями оливковые рощи, я решил порадовать маму букетиком ветрениц. Собирая бордовые цветы, я размышлял, как разрешить проблему выпи. Мне очень хотелось, когда родители выкормят своих отпрысков и те оперятся, похитить парочку птенцов и пополнить ими свой довольно внушительный зверинец. Но вот помеха: рыба для моих питомцев-озерной чайки, двадцати четырех пресноводных черепах и восьми ужей-обходилась достаточно дорого, и я подозревал, что мама, мягко выражаясь, отнесется со смешанными чувствами к появлению двух голодных юных выпей. Я так крепко задумался, что не сразу обратил внимание на настойчивые призывные звуки свирели.

Посмотрев на дорогу внизу, я увидел Человека с Золотистыми Бронзовками. Этот чудаковатый немой коробейник частенько встречался мне во время моих экспедиций в оливковых рощах. Щуплый и узколицый, он был облачен в удивительнейший наряд: огромная шляпа с обвислыми полями, к которым на ниточках были привязаны блестящие, золотисто-зеленые бронзовки, платье с множеством разноцветных заплат, словно пошитое из лоскутного одеяла, и широкий ярко-синий галстук. На спине у него висели клетки с голубями, разные мешки и ящички, а в карманах хранилась всякая всячина, от деревянных свирелей, резных фигурок и гребешков до кусков от мантии святого Спиридиона.

Меня в этом человеке особенно привлекал замечательный талант имитатора. Вынужденный из-за немоты искать другие средства выражения, он пользовался свирелью. Увидя, что привлек мое внимание, он опустил свирель и поманил меня пальцем. Я спустился бегом, так как знал, что у Человека с Бронзовками бывают интереснейшие вещи. Это от него я получил самую большую в моей коллекции раковину двустворчатого моллюска, к тому же с двумя крохотными паразитирующими крабами-горошинами внутри.

Подбежав к нему, я вежливо поздоровался. Он обнажил в улыбке темные зубы и с нарочито глубоким поклоном приветственно взмахнул шляпой, отчего привязанные на нитках жуки лениво зажужжали, словно ожившие изумруды. Справившись о моем здоровье, для чего он наклонился вперед и вопросительно уставился на мое лицо широко раскрытыми пытливыми глазами. Человек с Бронзовками дал понять, что у него все в порядке, исполнив на свирели веселую быструю трель и несколько раз жадно вдохнув теплый воздух с блаженно закрытыми глазами. Обменявшись таким образом любезностями, мы приступили к делу.

Я справился, зачем он меня позвал. Человек с Бронзовками поднес к губам свирель и извлек из нее глухой протяжный, тоскующий звук, после чего широко открыл глаза и зашипел, качаясь из стороны в сторону и пощелкивая зубами. Его имитация рассерженной совы была настолько верной, что я не удивился бы, если бы он взлетел. Сердце мое взволнованно забилось, я давно мечтал о паре для моей сплюшки Улисса, который днем сидел над окном спальни, точно резной тотем из оливкового дерева, а по ночам истреблял мышей вокруг дома. Однако Человек с Золотистыми Бронзовками ответил на мой вопрос презрительной усмешкой-подумаешь, сплюшка!.. Отделив от множества висевших на нем предметов большой мешок, он развязал его и осторожно вытряхнул к моим ногам содержимое.

Сказать, что я сам онемел, значит ничего не сказать, ибо в белой пыли у моих ступней, шипя, покачиваясь и щелкая клювами, словно пародируя Человека с Бронзовками, барахтались три крупных совенка. Огромные оранжевые глазищи выражали ярость и испуг; это были птенцы филина-такая редкость, что я почти не смел мечтать о них. Во что бы то ни стало я должен был заполучить их. Тот факт, что приобретение трех пухлых и прожорливых совят увеличит расходы на мясо в такой же степени, в какой возросли бы затраты на рыбу, пополнись моя коллекция выпями, не играл никакой роли. Выпи были где-то в будущем, еще неизвестно, увижу ли я их, тогда как пушистые серовато-белые мячики, которые топтали пыль, щелкая клювами, являли собой осязаемую действительность.

Присев на корточки и поглаживая птенцов, отчего она погрузились в дремоту, я приступил к торговле с коробейником. Человек с Бронзовками был мастер торговаться, что придавало особую увлекательность этому процессу; вместе с тем торг носил вполне миролюбивый характер, так как происходил в полной тишине. Мы сидели друг против друга, точно какие-нибудь знатоки искусства, обсуждающие цену трех полотен Рембрандта. Жест подбородком, покачивание или легкий наклон головы чередовались с долгими паузами, во время которых Человек с Золотистыми Бронзовками пытался подмаслить меня при помощи музыки или извлеченной из кармана малоудобоваримой нуги. Однако преимущество было на стороне покупателя, и продавец отлично понимал это: где еще на всем острове найдет он безумца, готового купить не одного, а целых трех совят?! И в конце концов сделка состоялась.

Испытывая временные финансовые затруднения, я объяснил Человеку с Бронзовками, что ему придется подождать уплаты до начала следующего месяца, когда мне выдадут карманные деньги. Сам хорошо знакомый с осложнениями такого рода, он отнесся с полным пониманием к моим словам. Мы условились, что я оставлю деньги у нашего друга Яни, в кафе на перекрестке, и там он сможет их забрать во время очередного странствия в этих краях. Покончив с деловой, корыстной процедурой, мы распили флягу имбирного пива, которую Человек с Золотистыми Бронзовками извлек из своей объемистой ноши. После чего я осторожно посадил драгоценных совят обратно в их мешок и продолжил путь домой, оставив коробейника в придорожной канаве, где он возлежал на спине в окружении своего товара и весенних цветочков, играя на свирели.

Пока я шел к дому, энергичные крики совят вдруг; напомнили мне о кулинарных проблемах, проистекающих из моего нового приобретения. Было очевидно, что Человек с Бронзовками не кормил своих подопечных. Я не знал, как долго они находились в его владении, но, судя по крикам, они здорово проголодались. Жаль, говорил я себе, что мои отношения с Лесли малость осложнены, не то я упросил бы его подстрелить для моих младенцев несколько воробьев или крысу-другую. Теперь же оставалось только положиться на мамино неизменное добросердечие.

Маму я застал на кухне; одной рукой она лихорадочно размешивала бурлящее содержимое огромного котла, в другой держала поваренную книгу, которую сосредоточенно изучала сквозь запотевшие очки, безмолвно шевеля зубами. Я извлек из мешка совят с видом человека, принесшего бесценный дар. Мама поправила очки и поглядела на троицу шипящих и покачивающихся пуховых мячиков.

— Очень милые, дорогой, — рассеянно произнесла она. — Очень милые. Ты уж придумай для них надежное место, ХОрошо?

Я ответил, что они будут заточены в моей комнате и никто даже не узнает об их существовании.

— Правильно, — сказала мама, беспокойно глядя на совят. — Ты ведь знаешь, как Ларри смотрит на то, чтобы у нас появились еще домашние животные.

Мне это было отлично известно, и я был твердо намерен хранить появление совят в тайне от него. Вот только одна небольшая закавыка, сообщил я маме, — птенцы голодны, по правде говоря, они умирают с голоду.

— Бедняжки, — сказала мама, немедленно проникаясь сочувствием к совятам. — Дай им хлеба с молоком.

Я объяснил, что совы питаются мясом, а мои запасы уже кончились. Может быть, у мамы найдется маленький кусок, который она может одолжить мне, чтобы птенцы не погибли?

— Понимаешь, у меня сейчас с мясом туговато, — ответила мама. — Только и есть, что несколько отбивных на ленч. Сходи посмотри сам в холодильнике.

Я отправился в кладовку, где стоял большой холодильник для скоропортящихся продуктов, и заглянул в его нутро, наполненное морозной дымкой. Кроме десятка отбивных, никакого мяса не было, да и те вряд ли могли насытить тройку прожорливых юных филинов. Я вернулся с этим известием к маме на кухню.

— Боже мой! — воскликнула мама. — Ты уверен, что они не станут есть хлеб с молоком?

Я был непреклонен. Совы едят только мясо.

В эту минуту один птенец качнулся так сильно, что упал, и я не замедлил обратить на это мамино внимание— вот, мол, до чего они ослабли.

— Что ж, бери тогда отбивные, что ли, — встревоженно сказала мама. — Обойдемся овощным рагу.

Торжествуя, я отнес совят и отбивные в свою комнату и скормил птенцам все мясо.

В связи с прибытием совят ленч в этот день задержался.

— Извините, что так поздно, — сказала мама, открывая супницу, над которой поднялось облачко пряного пара, — но что-то сегодня картошка долго варилась.

— Я полагал, что сегодня будут отбивные, — разочарованно заметил Ларри.

— Целое утро слюнки глотал, предвкушая отбивные. Куда они делись?

— Боюсь, это совы виноваты, милый, — сказала мама извиняющимся тоном. — У них такой страшный аппетит.

Ларри замер, не донеся до рта ложку с овощным рагу.

— Совы? — вымолвил он наконец, уставившись на маму. — Совы? Как тебя понимать? Какие еще совы?

— О! — смутилась мама, сознавая, что допустила тактическую ошибку. — Просто совы… ну, птицы такие… ничего особенного.

— Мы подверглись нашествию сов? — допытывался Ларри. — Они ворвались в кладовку и улетели, унося в когтях кучи отбивных?

— Нет-нет, милый, они еще совсем маленькие. Они не способны на такое. У них совершенно очаровательные глаза, и они буквально умирали с голоду, бедные крошки.

— Держу пари, речь идет о каком-нибудь новом приобретении Джерри, — мрачно произнес Лесли. — Я слышал, как он с кем-то ворковал перед ленчем.

— В таком случае пусть выпустит их на волю! — рявкнул Ларри.

Я сказал, что это невозможно, они еще птенцы.

— Совсем крошки, — увещевающе подхватила мама. — Они не виноваты.

— Как это понимать-не виноваты? — возмущался Ларри. — Эти проклятые твари набили брюхо моими отбивными…

— Нашими отбивными, — перебила его Марго. — Откуда у тебя такой эгоизм?

— Пора прекратить это, — продолжал Ларри, не обращая внимания на слова Марго. — Ты слишком потакаешь мальчишке.

— Эти отбивные столько же наши, сколько твои, — настаивала Марго.

— Чепуха, милый, — сказала мама. — Ты чересчур преувеличиваешь. Это же всего-навсего птенцы.

— Всего-навсего! — язвительно повторил Ларри. — У негo уже есть одна сова, с которой мы знакомы по горькому опыту.

— Улисс-очень славная птица, он никому не докучает, — защищалась мама.

— Для тебя, может быть, и славная, — сказал Ларри. — Потому что он не срыгивал на твою постель еду, которую не в силах был переварить.

— Это было давным-давно, милый, и после не повторялось.

— И вообще, при чем тут наши отбивные? — спросила Марго.

— Дело не только в совах, — возразил Ларри, — хотя, видит бог, если так будет продолжаться, мы скоро уподобимся совоокой Афине. Да он у тебя совершенно отбился от рук. Взять хотя бы историю с черепахой на прошлой неделе.

— Это была оплошность, милый. Он никому не хотел зла.

— Оплошность! — саркастически произнес Ларри. — Распластал проклятую тварь по всей веранде. В моей комнате пахло, как от сапог капитана Ахава. Да я потратил целую неделю плюс пятьсот галлонов одеколона, освежая атмосферу, чтобы можно было входить в комнату, не боясь задохнуться.

— Мы ощущали этот запах столько же, сколько ты-негодующе сказала Марго.

— Можно подумать, ты единственный его слышал.

— Вот именно! — воскликнул Лесли. — Хуже всего пахло в моей комнате. Мне пришлось спать на задней веранде. С какой стати ты всегда считаешь себя единственным страдальцем!

— Ничего подобного, — презрительно ответил Ларри. — Просто меня не интересуют страдания всякой мелкоты.

— Твоя беда в том, что ты эгоист, — повторила Марго, цепляясь за свой исходный диагноз.

— Хорошо, — отрезал Ларри. — Делайте что хотите. Вы еще взвоете очень скоро, когда все ваши постели будут в совиной блевоте. А я пока поселюсь в гостинице.

— Ну вот что, хватит говорить о совах, — твердо произнесла мама. — Кто будет пить чай?

Выяснилось, что чай будут пить все.

— Я испеку лепешки, — сказала мама, вызвав волну радостных вздохов, потому что мы все обожали мамины лепешки с кремом, маслом и домашним земляничным вареньем.

— Я пригласила на чай миссис Вадрудакис, так вы уж ведите себя прилично, — добавила мама.

Ларри застонал.

— Что это еще за миссис Вадрудакис, черт побери? Какая-нибудь старая зануда?

— Опять ты за свое, — строго сказала мама. — Она производит очень славное впечатление. Я получила от нее такое милое письмо, она просит у меня совета.

— Это по какому же поводу? — осведомился Ларри.

— Дело в том, что ее очень огорчает, как крестьяне обращаются со своими животными. Сам знаешь, какие у них тощие кошки и собаки, а бедные ослики все в болячках. Ну вот, она и задумала учредить здесь на Корфу общество защиты животных от жестокого обращения, вроде Королевского общества у нас в Англии. И хочет, чтобы мы ей помогли.

— От меня помощи ей не будет, — решительно заявил Ларри. — Я не собираюсь помогать кому-либо защищать животных, скорее буду за жестокое обращение с ними.

— Полно, Ларри, не говори таких вещей, — сурово заметила мама. — Я ведь знаю, ты это не всерьез.

— Вот именно, что всерьез, — возразил Ларри. — И поживи эта Вадрудакис с неделю в этом доме, она поняла бы меня. Своими руками стала бы душить всех сов на своем пути ради спасения собственной жизни.

— Словом, я прошу вас всех вести себя вежливо, — твердо сказала мама. И добавила: — И пожалуйста, Ларри, оставь в покое сов. Она может посчитать нас ненормальными.

— Так оно и есть, — с чувством заключил Ларри.

После ленча я обнаружил, что Ларри, как это с ним часто случалось, ухитрился восстановить против себя двух возможных союзников в его антисовиной кампании — Марго и Лесли. Марго, увидев совят, пришла в неописуемый восторг. Она только что овладела искусством вязания и теперь с непомерным великодушием вызвалась вязать для них все, что я пожелаю. Я попытался представить себе совят одетыми в одинаковые полосатые свитеры, однако непрактичность этой идеи вынудила меня с сожалением отказаться от любезного предложения сестры.

Зато помощь, предложенная Лесли, была более практичного свойства: он сказал, что готов настрелять для меня воробьев. Я спросил, может ли он делать это каждый день.

— Ну, каждый день вряд ли, — ответил Лесли. — Я ведь не всегда дома. Могу уехать в город или еще куда-нибудь. Но когда я дома-пожалуйста.

Так может быть, он настреляет побольше впрок, скажем, чтобы совам был корм на неделю?

— Хорошая мысль! — сказал Лесли. — Ты посчитай, сколько воробьев тебе надо на неделю, и я их заготовлю.

С большим трудом (математика никогда не была моей сильной стороной) я вычислил, сколько воробьев, с учетом другого мяса, понадобится мне на неделю, после чего отнес результат своих подсчетов в комнату Лесли, где он был занят чисткой последнего пополнения своей коллекции-великолепного старинного турецкого мушкета.

— Так… Ясно, — заключил он, глядя на мой листик. — Будет сделано. Лучше я возьму духовое ружье, а то ведь этот чертов Ларри поднимет крик из-за шума.

Вооружившись духовым ружьем и большим бумажным мешком, мы зашли за дом, Лесли приготовил пульки, пррислонился к стволу оливы и открыл огонь. Это было все равно, что стрелять в мишень, ибо в тот год мы подверглись нашествию воробьев и крыша дома была усеяна ими. Пораженные рукой меткого стрелка воробьи один за другим скатывались на землю; здесь я подбирал их и клал в свой мешок.

Вскоре воробьи насторожились и начали отступать вверх по крыше, пока не пристроились на самом коньке.

Выстрелы Лесли и здесь настигали их, но его жертвы падали с конька на другую сторону и скатывались прямо на веранду.

— Погоди, я подстрелю еще несколько штук, потом пойдешь и соберешь, — сказал Лесли, и я послушался его совета.

Он продолжал стрелять почти без промаха, и вслед за каждым щелканьем ружья на коньке крыши становилось одним воробьем меньше.

— Черт, — внезапно произнес Лесли. — Я сбился со счета. Сколько всего получилось?

Я ответил, что не считал.

— Ладно, иди подбери тех, что упали На веранду, в жди там. Я подстрелю еще штук шесть и будет с тебя.

Прижимая к себе бумажный мешок, я обошел вокруг дома и с легким ужасом увидел, что явилась совсем забытая нами миссис Вадрудакис. Она и мама сидели в напряженных позах на веранде, держа в руках чашки с чаем, а кругом в большом количестве валялись окровавленные воробьиные трупики.

— Совершенно верно, — говорила мама, явно надеясь, что гостья не заметила сыпавшихся сверху мертвых птиц, — мы все очень, очень любим животных.

— Мне говорили об этом, — сказала миссис Вадрудакис, благожелательно улыбаясь. — Говорили, что вы, как и я, любите животных.

— Да-да, конечно, — подхватила мама. — Мы держим множество животных дома. Это у нас своего рода страсть, как говорится.

Она нервно улыбнулась гостье; в эту минуту прямо в клубничное варенье плюхнулся мертвый воробей. Нельзя было скрыть его появление и так же невозможно сделать вид, будто его нет. Мама уставилась на воробья, точно в гипнозе, наконец облизнула пересохшие губы и снова улыбнулась миссис Вадрудакис, которая замерла в ужасе, держа в руке поднятую чашку.

— Воробей, — слабым голосом заметила мама. — Что-то на них… гм… в этом году мор напал.

И тут на веранду вышел Лесли с ружьем в руках.

— Ну что, достаточно настрелял? — осведомился он.

Страсти кипели не менее десяти минут. Миссис Вадрудакис заявила, что еще никогда в жизни не была так расстроена и все мы-дьяволы в человеческом образе. Мама твердила о своей уверенности, что Лесли вовсе не хотел кого-либо обидеть и к тому же воробьи определенно не испытывали никаких страданий. Лесли громко и воинственно повторял, что нечего поднимать идиотский шум из-за такой ерунды, и вообще-совы кормятся воробьями, так неужели миссис Вадрудакис желает, чтобы совы подохли с голоду, а? Однако миссис Вадрудакис была глуха к словам утешения. С оскорбленным видом она трагическим жестом завернулась в свой плащ, содрогаясь, пробралась между воробьиными трупиками, села в экипаж и под дробный перестук копыт скрылась в оливковой роще.

— Как бы нам договориться, дети, чтобы вы не делали таких вещей, — сказала мама, наливая себе чай дрожащей рукой, пока я собирал воробьев. — Право же, Лесли, это было крайне… неосмотрительно с твоей стороны.

— Ну откуда мне было знать, что эта старая дура сидит здесь, — возмутился Лесли. — Или ты хочешь, чтобы я все видел сквозь дом?

— И все-таки надо быть осмотрительнее, милый, — настаивала мама. — Одному богу известно, что она подумала о нас.

— Подумала, что мы изверги, — усмехнулся Лесли. — Так и сказала. Эта старая дурочка за словом в карман не лезет.

— У меня от всей этой истории разболелась голова. Пожалуйста, Джерри, попроси Лугарецию приготовить еще чаю.

После изрядного количества чая и аспирина мама почувствовала себя лучше. Я вместе с ней сидел на веранде, читая лекцию о совах, которую она слушала вполуха, приговаривая: «Да-да, милый, как интересно! «; внезапно из дома донесся яростный вопль, заставивший маму подскочить на стуле.

— Господи, — простонала она, — это невыносимо. Ну, что там еще случилось?

На веранде возник Ларри.

— Мама! — крикнул он. — Этому надо положить конец! Я не желаю больше мириться с этим.

— Постой, милый, не кричи. Что случилось?

— Это все равно что жить в каком-то проклятом Зоологическом музее!

— Ты о чем?

— О нашей жизни здесь, о чем же. Это нестерпимо. С меня хватит!

— Да в чем же дело, милый? — озадаченно спросила мама.

— Я пошел взять чего-нибудь попить в холодильнике-и что же я там вижу?

— Что ты там увидел, милый? — заинтересовалась мама.

— Воробьев! — проревел Ларри. — Полные мешки, черт возьми, антигигиеничных тухлых воробьев!

В этот день фортуна определенно отвернулась от меня.

Дата добавления: 2015-07-26