День 27 февраля явил уже подлинную картину революции, бывшей вначале только мятежом горсти взбунтовавшихся солдат… Появились грузовики, развозившие по всем частям города революционные прокламации, какие разбрасывались на улицах и жадно подбирались населением. Определенно называлось имя английского посла сэра Бьюкенена как одного из главных руководителей революции… Из окна моей квартиры я видел, как мои курьеры то и дело бросались на мостовую, ловили разбрасываемые прокламации и жадно их читали. Я не мог не заметить, в связи с этим, перемены их настроения и того, как прежнее подобострастие сменялось грубостью и развязностью. Прошел слух об аресте высшего сановника Империи, бывшего министра юстиции, ныне председателя Государственного Совета, И.Г. Щегловитова. Слух скоро подтвердился. В этот же день вышел первый номер «Известий солдатских и рабочих депутатов», с перечнем арестованных, среди которых имя Ивана Григорьевича значилось первым. Я вызвал к себе жившего по соседству со мной директора канцелярии Обер-Прокурора Св. Синода В.И. Яцкевича, и спросил его:
«Не пора ли и нам приготовляться к аресту? Посмотрите, что происходит», – сказал я, не допуская, в то же время, даже мысленно этой возможности…
«Что Вы, что Вы! – засмеялся В.И. Яцкевич. – Кому Вы сделали что-нибудь дурное? Кого-кого, а Вас уже наверное не тронут», – повторил Виктор Иванович мои собственные мысли. Я был так уверен в себе, сознавал, что относился к своему служебному долгу с такой щепетильностью и добросовестностью, что никто, и при умышленном желании, не нашел бы на моей совести даже тени повода к моему аресту… Но я не сознавал того, что именно это отсутствие поводов и являлось самым главным поводом и что в моем положении находились все, входившие в состав правительства…
Совершенно ошибочно предположение, что момент опасности мгновенно рождает стремление к бегству, с целью от нее укрыться. Эти соображения обыкновенно являются задолго до наступления опасности; а, при встрече с нею лицом к лицу, рождается, наоборот, удивительная покорность судьбе, исчезает всякое желание противиться ей, наступает какая-то чрезвычайная апатия ко всему окружающему…
Не успел В.И. Яцкевич уйти, как ко мне вбежал, весь запыхавшись и дрожа от волнения, мой преданный слуга и сообщил мне, что мои казенные курьеры предались на сторону бунтовщиков, грозят мне и могут ежеминутно меня выдать разбушевавшейся черни, и что я должен немедленно скрыться. «Куда?» – мог только спросить я, указав на стрельбу на улицах и на совершенную невозможность выйти из квартиры…
«Нет, уж, положимся на волю Божию: бежать некуда; да и не подобает мне скрываться бегством; да и народ, может быть, скоро образумится, и все пойдет опять по-прежнему», – говорил я, все еще не допуская безнадежности положения.
В этот момент послышался громкий, беспрерывный звонок и неистовый стук в дверь…
«Открывать?» – спросил меня лакей, побледнев как мел и растерянно смотря на меня широко
раскрытыми глазами, полными ужаса.
«Открывай», – сказал я, перекрестившись. В квартиру ворвалась толпа пьяных солдат, под предводительством жидка, лет 16-ти, и разбрелась по комнатам, рассматривая вещи и любуясь убранством квартиры. Один из них начал грубо, с помощью штыка, открывать шкафы и, увидев в одном из них два кулька белой, пшеничной муки, привезенной мною с Кавказа сестре и еще не отправленной по назначению, поднял страшный крик… Подле него суетился жидок, готовый обвинить меня в сокрытии предметов первой необходимости, что в тот момент являлось самым ужасным преступлением… Вдруг раздался крик из моего кабинета: «Товарищи, расходись, здесь нам делать нечего: это присяжный поверенный»… Оказалось, что один из солдат, забравшись ко мне в кабинет, увидел висевшую на стене бронзовую, позолоченную цепь Земского Начальника, долго рассматривал ее, вертел в руках во все стороны и, признав ее за цепь адвоката, перед сословием которых, как творцов революции, обязан был благоговеть, бережно повесил ее обратно на стену, а затем скомандовал расходиться… Солдаты мгновенно убрались и в образцовом порядке вышли из квартиры; но жидок, все же, отобрал муку и взвалил ее на плечи здоровенному детине, послушному, как баран и глупому, как осел… На площадке лестницы стоял перепуганный В.И. Яцкевич; за ним его жена и дети.
«Где здесь живет генерал?» – спросил один из солдат.
«Я генерал, только штатский», – ответил Виктор Иванович.
«Нам штатских не нужно; где военный?»
«Здесь нет военных», – последовал ответ.
И пьяная компания стала спускаться с лестницы, провожаемая подобострастными курьерами.
«Слава Богу, – осенил я себя крестным знамением, – что-то будет дальше!».
Я положительно не знал, что делать. Один советовал бежать, ни теряя ни одной минуты, но как и куда – не объяснял; другой, наоборот, советовал непременно оставаться на месте, говоря, что иначе будет еще хуже; третий заверял, что опасность уже миновала, что у меня уже был обыск и что ко мне никто не придет… Я лично ни в чем не разбирался и чувствовал такое состояние безразличия ко всему окружающему, что утратил самую способность желать чего-либо. Я знал только, что нужна перемена, безразлично в какую сторону, к лучшему или худшему, ибо это томительное состояние подавленности пред неизвестным, таинственным грядущим было уже настолько тяжелым и до того угнетало меня, что отнимало все мои силы…
Дата добавления: 2015-07-24; просмотров: 97 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Февраля 1917 года | | | Глава LXXXIV. Торжество хама |