господина ЗоЗо

Чудовищные стихи

Марсий

Я Марсий,

Дерзнувший состязаться с Аполлоном.

Полоненный

Собственной гордостью.

Непреклонный,

Как родившийся впоследствии Сатана.

До дна испивший

Ядовитую чашу классического наследия.

Наследивший

В различных музеях.

Глазеющий

На красоту с открытым ртом.

Изящный, как лось,

Пробирающийся по болоту.

Кажущийся и являющийся

Типическим неблагозвучным полускотом.

Подобно Лоту,

Переспавшему с собственными дочерьми,

Насилующий свои произведения.

Изведавший неявное,

Тем не менее, вот теперь я,

Картонный талант,

Дерзнувший сравниться с гением,

Ору,

Сдирая с себя шкуру,

Как кожуру с картофелины,

Опять. И ещё.

И так каждый день.

***

За рекою – зарево марево.

Зарекаясь на голубом глазу

Снова любить козу

Нагой, беззубый

Заместитель деда Мазая

Бьёт зайца зазубренной острогОй.

Ему бы мировоззрения целостного,

И зрелого тела ему в постель,

Хотя бы простенький Парабеллум

И сменный комплект белья..-

Но белая обезьяна,

О которой не думая,

Не могу не содрогнуться

Даже и я, уже накрыла

Язвой незнания всё названное

И неназванное: чины, звания,

Звучащие в голове его имена,

Курсы обмена валют –

Словом, всё то,

Что составляло его сознание.

Теперь – лишь звериные звёзды,

Созвездия пустоты,

Поллюции нечленораздельных звуков

И простые моторные навыки.

Ты - тупиковая ветвь эволюции,

И над тобою разверзлась

Кобылья пасть!

Пронаблюдав тебя в зеркале,

Отправляюсь спать

В компании более окультуренных

архетипов,

Но хриплый рёв твой

Слышу я и во сне

На фоне какой-то бесконечной

АукцЫонщины!

***

Песнь о чесоточных клещах

Как много клещей, хороших и разных –

Тема для новой песни!

Вгрызается клещ в эпидермис –

Сразу

Становится жить интересней!

Безумная девушка пишет записку,

В ней поминаем пропавший друг.

А клещ грызёт эпидермис обвислый

Промежду надбровных дуг!

Так будем подобны нашим отцам –

В Скабиозорий шаг

Домкратом стремительным мы направим,

Сбривая шерсть на ушах,

А также – на главном пятом копыте,

Том, что стучит в закрытую дверь,

В дом, где живёт загадочный зверь.

Он говорит: «Войдите!»

Смотри на волны

Большие, малые,

Своевременные и запоздалые,

Вороши волосы,

Лови момент,

Делай выбор.

Выбоины, оставленные

На глиняной табличке,

Уже никому ни о чём не говорят.

Звёзды горят над руинами.

Искусствовед, производящий риноскопию

Старинной статуи,

Постепенно принимает

Облик последней.

Побледнеешь и ты,

Со всеми твоими моралите,

Длинными паузами,

Перемежаемыми скороговоркой,

Сплетёнными пальцами,

Глухими створками

Внешней раковины.

Горе, когда умудрённому опытом зрачку

Остановиться не на чем.

Подобно Ною,

Созерцающему после потопа

Пустую гладь,

Твой глаз исследует пространство,

Ставшее плоским.

Полоски света и тени

Не складываются в полотно,

Вещи теряют плотность.

Остаётся лишь линейная перспектива

Наполненной волнами дали.

И в ней – как говаривал старина Виан,

Пока не скрючился и не затих –

Пена дней твоих.

***

Смотри, как усечённый Иоанн

Танцует танго с Иеродианой!

Блаженный старикан Иероним

Глядит на них с дивана,

Подаренного Минотавром Ариадне,

Его так подло предавшей потом!

Уже три дня стоим одним гуртом

С нарциссами по Кернбергу.

Береговую линию знобит.

Какими-то словами рот забит,

И их переживая,

Точнее – пережёвывая ртом,

Портовый грузчик

Вдруг становится поэтом!

И после стать скотом ему уж нелегко!

Он сожалеет горестно об этом.

Он в клочья рвёт рабочее трико

В дремучих чащах ямбов и хореев.

И вот, совсем уж захирев

От сочинительства,

Не ведая, что будет впереди,

Он, с учащённым тюканьем в груди,

Выводит в ученической тетради

То слово, что больное бередит нутро его,

И слово это гордо над простором реет!

***

Когда я был триедин

Когда я был триедин –

В смысле «один с тремя»,

И это время было самым прекрасным –

Красные листья,

Кусты, напичканные фазанами,

Разорвавшаяся храмовая завеса,

Каждый безвестный день,

Под занавес которого

В соседнем доме играл трубач –

Напоминали мне о тебе,

Практикующей древнюю магию,

Благодаря которой время остановилось.

У бледной дамы в такие моменты

Нервно подёргивалась губа,

И смех казался фальшивым.

Город, со своими плешивыми

Фасадами, над которыми голубая

Бездна небес ловила заблудшие души

Слушал тебя, и казалось – слушался.

Я – кажется тоже.

Ведь не может же память меня обманывать!

Будучи эндорфиновым наркоманом,

Такие моменты запоминаешь.

И окутавшись этой памятью словно пледом

Я, вполне довольный подобным пленом,

Я, типичный жилец заповедника,

Сижу и смотрю в окно.

Но в оном я наблюдаю

Лишь проводы в путь проповедника,

Опутанного с головы до ног

Проводами.

Печальное весеннее

«Пришла весенняя пора!

Пора идти в кофейни, и эпатировать

Захваченных врасплох случайных дам!

А после убегать и говорить: «Не дам!»

Отмахиваясь толстою портфелью!»-

О том поэт мечтал, и карандаш глодал..

Поэт, за зиму так оголодав,

Что хищным взором смотрит

Даже на толстуху,

Напоминает неземную муху

В своих чудовищных очках.

За ним исподтишка как будто наблюдает

Февраль, весной уже гонимый.

Поэту февраля не жаль.

Повсюду оставаясь анонимным,

Везде как будто невзначай,

Везде как будто лишний,

Отчаявшись найти себе тепла,

Поэт идёт в столовую.

Заказывает чай,

Сквозь переливы толстого стекла

Рассматривает суетных прохожих,

Таких же искаженных для него,

Как он для них –

А рядом гордой веткою поник

В горшке давно усохший молочай,

Уже любовной страстью не тревожим!

***

Вахана

Ва-хаха-хаха-хаха!

Буду я твоей вахАной –

Верховым животным то есть,

Серой крысы лик приняв –

И под возгласы вакханок

Дальше будем сочинять

Грозных дней иную повесть!

Ты – богИн а из богинь!

Ты поюна и вобна!

Ты наелась кураги,

И свирепого овна

Ты, стреножив, убиваешь!

Серый крыс как лев свиреп!

Бегаем, не одеваясь

По лысеющей горе!

Раньше Будду я возил

Ныне сбросил Будду прочь.

Убегай со мною в ночь,

Где неистовый грузин

До утра рычит в кустах,

Сладострастен и свиреп!

Где, с улыбкой на устах,

Под развесистым орехом

Меч сознанья я б вонзил

В тёмную души прореху!

***

Докембрий

Ранние примитивные психоаналитики процветали в докембриевых морях.

Поднимутся к поверхности, зашевелят щупальцами, и говорят, говорят!

- Скажите, коллега, как продвигается психоанализ вашей губки?

- Неважно, у неё ведь нет даже полноценной кишечной трубки. Эрогенная зона рта смешана с эрогенной зоной ануса, и отсутствует половое размножение - следовательно, эдипов комплекс по определению невозможен.

Зато психоанализ кольчатых червей

Продвигается куда быстрей!

Иногда попадались им полотна Магритта,

И, стремительно их истолковав

Как символ кастрации,

Они пропадали

В пучинах, по которым

Зигмунд тосковал.

***

Нимб

Нимб вполне может состоять из мухи,

Кружащей вокруг твоей головы

И равномерно жужжащей

То в правое ухо, то в левое.

Охраняемое ёю пространство

Взращивает прекрасный

Плевел зла (ревераснс Бодлеру!),

Покуда у поля с зачахшим злаком

Не благостный, как во время о´но,

Но осатаневший сеятель

Доходит с досады

До идейных перверсий.

Монада, нафаршированная мантрами,

Нанизанная на вертел неведомого

И подвешенная на мандалах!

Повернись ко мне передом,

А к социальному лесу – задом,

Превратись в не ведающую добра и зла

Женщину, дарующую блаженство,

С ложбинками и впадинами,

Приходящими в движение от желания! –

Да будет так!

И когда вечер настанет,

И Солнце поспешит изменить

Нашей половине земного шара,

Завершая неуёмное сияние дня -

Твоя тёмная, влажная сатанизменность

неизменно манит меня.

Сосны

Вы смотрели на то, как сосны

Небо мешают своими макушками?

Как шумы и шорохи сосняка

Заглушают споры о Бродском

И Мандельштаме – внимали ли?

Как качаются тени крон,

Носимые ветром, а их запах,

Едва настигая тебя,

Заполняет пространство

Памяти и – носовых пазух,

Видимо, про запас..

Как иглы кружась, опадают.

Как, по мере удаления взгляда,

Цвет стволов выдавливает

Бестелесность воздуха,

И сгущается в полосатую массу,

Расчерченную всё более тонким штрихом,

И местами выбеленную

До соломенно-жёлтого.

Как небо, завороженное безмятежностью,

Протекает выше, подобно реке,

И, протыкаемое

Ближайшими стволами дерев,

Сочится голубыми подтёками

Между дальними.

Как наблюдатель, замерев,

Сливается с наблюдаемым.

Осоловелое слово клонит ко сну.

Взгляд, зацепившийся за сосну,

Находит её движения похожими на

Колебания свисающего в небеса

Гигантского гипнотического маятника.

Как будто любовно овитый

Тёплым воздухом ствол,

Мерно покачиваясь,

Обретает душу и превращается

В волшебную дуду крысолова –

И её шепот слышит,

Навостривши уши, зверёк,

Чьё влечение к слову,

К печатному знаку,

(Подобно тому, как у крысы – к злаку)

Никогда не заканчивается

(колосья – строки

амбар – гигабайты текста, библиотека) –

И так, словно, крысу,

Падкую до зерна,

Она уводит сознание

В бесконечное половодье.

Свободные ассоциации

Я наблюдаю за своими ассоциациями.

Они свободны.

Минут двадцать – полная тишина.

Затем на бумаге постепенно

Появляется нечто похожее толи на

Ногу поэтического слона,

Толи – сатаническая спина

Вдохновения.

Хоровод видений начинается,

И вот их примерный список.

Хоть и звучит наивно,

С ученическим выражением -

Текст намеренно не редактирован,

Дабы не искажать движения,

Шуршание и писк

Строптивого бессознательного.

А также - треск стропил крыши,

Дрожащей от напряжения.

1.

Я ныряю в море за рыбами.

Отдаюсь теченьям глубин.

Залегаю на дне меж глыбами

Как мертвец (его погубив,

Океан об нём не расплачется) –

И дыхание остановив,

Поджидаю добычу…

2.

В прачечной,

Где скрипение половиц,

Старой прачки дыханье бычье,

Где течёт другая вода –

В никуда –

Происходит процесс,

Отличие коего от

Только что упомянутого

Всегда заключается в следующем:

Беда, попадая сюда,

Начинает ходить кругами,

А не течёт вместе с водою.

3.

В месте, на котором королева,

Разворачиваясь, ожидает наследника,

Гондола скользит по глади лагуны

Под светом луны. Ещё одна

Форма движения воды

В никуды – точнее, в «никуда».

И случаются преждевременные

Королевские роды.

4.

Вода не умеет сама течь вспять.

Даже если речка названа Припятью.

Даже если из ванной выйдет вместо тебя

Мраморное изваяние,

И скажет: «Здравствуй!» -

Обратный вариант пигмалионизма,

Коий наукой ещё не описан.

5.

Я ещё помню время бумажных писем.

Помню, как я их ждал.

Как мой взгляд блуждал

По пустому ящику,

Убеждаясь в отсутствии ответа.

Мне приходит в рифму:

«Жаркое лето» - и да,

Дело было именно так.

Точнее, тогда и там,

Где и когда чувства

Если и передавались по проводам –

То только по телефонным..

И вот, в фоне всей этой

Графоманической писанины

Я пытаюсь обнаружить

Какую-то мысль –

Как настройщик фоно,

Звеня своим камертоном,

Погружаясь в какофонию нот

Находит Мышь,

Гнездящуюся в старом,

Расстроенном пианино.

И в фоне остаются «Вода»,

«Течение», «Чувство»,

«Место и время» и -

«Беда»..

Кто ты, неумышленно думающий

Такие вещи?

Откуда ты?..

Ода любимой жОне

Женщина моя рыжелюбая!

Дружелюбная,

В отличии от меня, мизантропа!

Выносливая в моральном смысле более,

Нежели лошадь Пржевальского в физическом!

Европа, которую умыкнул не пасторальный Зевс,

Но хтоническое чудовище –

Как о том и пророчествовал Велимир Хлебников:

«С ужасным задом» - излазившее

Ады′ дадаизма и сады

С висячими Семирамидами.

Но ты меня достойна!

Натянув личину благопристойности

На´ людях, дома ты –

Истинная трэш-жена,

И ты в этой роли великолепна!

Ты, смывающая молодой месяц в унитаз,

Воистину – личность космического масштаба!

И если ты мышь –

То не менее, чем из бушменских мифов, -

А они там Солнце способны

Гордо носить под мышкой,

Или создать луну из горелого тапка

(Главное, чтобы при этом

Иссохли личинки термитов –

А иначе – пусть бы ещё

Сотню лет не рассветало!)

Когда ты, улыбаясь,

Садишься на мой ноутбук,

Или смеёшься мне в ухо,

Грозя барабанную перепонку изорвать –

Я, посвистывая звонкой тетивою лука

Пенетрирую стрелами дверь в ванную

(Вполне себе прозрачный символ!) -

И в этом сила нашей семьи –

В единстве символического и физического

Аспектов. Так в индуизме древние аскеты

Достигали равенства с богами,

Ими же выдуманными.

И если ум равняется отсутствию ума,

А системная сумма слагаемых

Больше их арифметической суммы,

Наше совместное безумие прекрасно!

Выплесни же краски на холст, жОна´,

Пиши развязными мазками,

Обнажи нутро живописи!

Ещё не названы имена новых чудовищ,

Но они уже грядут.

Их пришествие почти готово,

Практически на носу.

Оставив на время психоанализ,

Я сижу под утро в сосновом лесу и,

Вооруженный отнюдь не словом,

Выслеживаю отнюдь не метафорического

Кабана – и лелею надежду на

То, что грядущее в мир чудовище

В своём величии будут тебе под стать.

И кажется, будто я вижу

В утреннем небе, слегка голубеющем,

Полёт не аиста, но врубелевского

Демона!

Знамение

Видел во сне я намедни

Такое знамение:

Ветер хлещет нещадно

Дряхлеющие хоругви.

Ветер стряхивает

Херувимов со знамени.

И они, ветром низвергнутые,

Поруганные, сорванные,

Несомые словно осенний лист,

Ударяются бессловесно оземь,

Падают ничком, вниз:

Мечтательная шестикрылость –

Не чета аэродинамичности,

Как открылось на практике –

Нелетабельна. Скорее, летальна

Для символа, утратившего

Нематериальную наготу

И наглотавшегося реальности.

А по ту

Сторону – материальный

И нематериальный одновременно

Солнечный свет.

Диск с сосцами лучей –

Вечный, ничейный.

Мы щуримся, глядя на Солнце.

От прищура у нас морщинки,

И влага солоноватая

Около уголка глаза.

Мы вопрошаем, нащупываем озарения,

Плюшками балуемся.

Воплощаем античные идеалы.

Почёсываемся, почитываем,

Иногда причитаем, и даже

Плачем в голос,

Встречаем и провожаем года,

Считаем причитающееся.

Но при перерасчёте дней

С жизни нет сдачи.

В окончательном исчислении –

Святая

Вселенская

Пустота.

Рак родного языка

Стаи археоморфем,

Словно ящеры прыгучи,

Уличив удачный случай,

Воцарились во строфе!

Ликовали дикари

Чья вигвамы - в дне вчерашнием

Озарились ритмом рифм

И давай нелепо бяшеть!

Ас кривляк берлоги слов,

Искривляя Логос вылез,

Хрюкая – Неологизм,

Слог нанизанный измылив.

Экспрессивен словно взрыв,

Враг изящной речи светской

Рьяно прёт в подлесок текста

Хрячьим рылом строки взрыв!

Не художеством благим –

Но чудовищем двугорбым,

УрблудОм жестокомордым

Стадо новое пиИт –

Великаны с Небоясень

Игдрасиль, чей взор опасен –

Правят – слово вопиИт!

Вот доселе, не бояся,

Пировали словеса,

Но – вассалы Хаоса

Слово хвать – и метод ясен:

Экстатическим кресалом

Высекая снОпы искр,

Толи дыры в небесах,

Толи маску Фантомаса

Из него кадавр кроит!

Литератору хана –

Он без сил, разбит и беден.

И над ним висит фонарь,

Инфернальным светом бледен.

Он сидит в защитном круге:

«Доживу ли до зари?»

И всю ночь твердит в испуге:

«Лебедиво, озари!»

Есенин

Ночевал как-то Есенин в сенях на сене

До кровати он не дошел,

Так как изрядно устал

И выполз к нему из сена червячок,

И зашептал:

- Есенин, позволь вползу я

В твоё поэтическое ухо!

Там превращусь я в куколку,

Из неё же вылупится Великая Муха!

Будет она летать над тобой,

Омахивая тебя своими крылами.

Будешь ты ходить горами, ходить долами –

Всюду будет она охранять покой твой!

Знаю я, ты и сейчас часто ходишь под мухой,

Но не под такой!

Крыл её мохнатых

Божественная благодать тебя осенит!

Изведаешь ты, что есмь поэтический зенит:

Все другие поэты будут тебе завидовать.

Маяковский, не выдержав, застрелится.

Бродский, который ещё не родился,

Будет говорить:

– «Ай да Есенин, ай да сукин сын!»

У Хармса в голове

Родится метафизический

Татаромонгольский акын

И под двуструнную свою балалайку

Станет тебя прославлять.

Литераторы обоих полов все дружно

Захотят с тобою кто- пить, кто - спать,

Особо утончённые – просто под ручку гулять.

В будущем также будут говорить

Что Венечка Ерофеев именно что

Не выдержав сравнения с тобой спился!

Будет язык твой вдохновенный остр,

Как рога молодого

МагомЭтанского полумЭсяца!

- Нет! – гордо ответил Есенин,

И немедленно повесился.

Изначальное, осень 2013

От меня прежнего

Осталась лишь пустая оболочка.

И точка. Казалось бы.

Она похожа на высохшее насекомое.

На таракана, сложившего лапки и усики.

Таких обнаруживаешь

Поутру на дороге, идя на работу.

Песни больше не пишутся.

В голове шелестит камыш.

Вялая метафизическая мышь –

Единственное существо

Выбегающее из черепа

Навстречу рифмам.

И лапки её дрожат.

Праведная оса не жалит

Свиноматку, завалившуюся рожать

В священную рощу.

Стало проще дышать,

В ладонях вместо ножа – ржавчина.

Сонные движения карандаша,

Оставляют неуверенный росчерк

В белоснежной пустыне листа,

И кажется мне, усталому,

Остаётся только мужаться,

Наблюдая, как сужает круги

Готовая поглотить меня

Безмолвно-звенящая пустота..

И вдруг происходит УЖАСНОЕ! –

Кадавр мало-помалу оживает.

Высохший таракан

Сомнамбулически шевелит усиками,

Гальванически подёргивает лапками, и,

Словно мёртвая девочка в японском фильме,

Лезет по стене вверх,

Ко всем, приговорённым к мастдаю!

Я сижу за столиком в открытом кафе,

Потягиваю коктейль из осенних запахов,

И с интересом за ним наблюдаю.

Кафка

Маленький, хрупкий Кафка.

Чуть ли не заикающийся.

Неприкаянный, бесполезный,

Походящий на школяра.

Но с зашкаливающим

«Нечто» внутри.

И оно мечется, пузырится,

Истекает сквозь поры кожи

Наружу сонмом симптомов.

И, утрируя природой

Данные алгоритмы,

Созидает из «Я»

Болезненный аппарат

Восприятия мира.

А вокруг – мрачно-прекрасный

Град – Прага, в тени подворотен

Хранящая память о средневековом угаре.

Град, что как-бы распят на рогах

У горгулий собора святого Вита,

Готическим завитком изукрашенный,

И овитый дымом горелых еретиков.

Где хромоногий Чёрт – за своего в кабачке.

Оттого и пиво такое – чтоб было чем

Почётного гостя попотчевать.

«Прага» означает – «порог»,

Перекрёсток дорог,

Но не между Востоком и Западом,

Как показалось бы –

Между Европой и миром

Незримым, иным,

Низринутым в недра земли.

В топкий хаос нигредо, куда

Сплетённые корни уходят,

Где в адовых топках

Не холодно никогда,

Где спит послушно

Гомункулюс, ждущий до срока,

Рожденья в утробе ретортной

И лучшая глина для голема –

А шпилями к небу приколот!

Так получается громоотвод,

Заземляющий небо

Или – напротив –

Вихри энергий инферно

Вверх устремляющий.

В общем, место,

Где недра насыщены

Архетипическим гумусом так,

Что земля, того и гляди,

Потеряет качество тверди –

И, разрушая чёткий строй теорем

Всем нам привычного разума,

Обращая в нули

Всю цифирь прокуриста,

Чёрное нечто зашевелится,

Полезет сквозь дёрн,

Прорастая фундаменты,

Засочится из стен

Криво-узеньких улиц! –

А затем всё это

Ещё и макнули в модерн!

Как тут разум, скажи,

Не утратить? Знать,

Санитарам придётся

Опять засучить рукава.

Но он знает,

Как от них улизнуть:

Подбирая слова

Понейтральней, в миру

Сохраняя видимость разума,

Он тайно взлетает Икаром

К самому Солнцу Бреда

И там податливый воск

Разума, ставшего бременем,

Плавится. И плавно,

Словно перья с небес

Хороводом вниз опадает

Белый ворох листов, –

И до времени, в коем автор

Оставит сей бренный мир,

(До того напечатать их не моги!)

Стол сохранит их, схоронит

И станет им временным саркофагом –

Тихой, уютной могилой.

Утро интеллигента

Макароны, варясь,

Образуют в кастрюльке

Странный аттрактор.

Определённо,

Нечто далинианское

В этом есть.

Следя за тем –

Чтоб «al dente»,

Чтоб не сделались

Дряблыми,

Некто медитирует рядом,

Напевая рулады

АукцЫона –

И оная музыка,

Словно мантра,

Проникая в макаронины,

Как раз и поддерживает

Структуру аттрактора.

Он думает о Моне,

Прибодавшемуся

К Руанскому собору

В поисках гармонии цвета,

Неугомонно умасливающего

Сплетением света и тени

Холст за холстом,

Ища те самые,

В чарующей простоте

Восхитительные, оттенки –

Днём, вечером, поутру.

Собор при этом имеет

Фактуру чудовища,

Ощетинившегося шпилями,

Но, слава богу,

Не может смахнуть хвостом

Мошку, падкую до колера его шкуры.

..потом – об импрессивных

И экспрессивных

Сионистах вообще,

О том, что цвет вещи

Может сказать о вещи.

..о салате из овощей,

Нарезать который

Представляется делом

Практически непосильным,

Ибо – ВЛОМ.

..о взбесившемся слоге

Поэта Бобышева:

Зело хороши

«Звери святого Антония» –

Дикая цаца, что логос взрывает

Вихрем ассоциаций: Липкая,

Чёрно-фекально-оральная ярость

(В проекции – страхи) и – красота!!

Та, навроде рокфора с дор-блю

И прочим плесневым сыром,

Масса, что равно и одновременно

Прекрасна и отвратительна,

Шизофренична, но,

В то же время, структурна.

Так что, это уж точно –

Росчерк пера несомненного

Гения: Он

Злачным зловонием

Золотаря собственного «Оно» овеян,

Но и часть роя –

Строитель, хоть и не первейший,

Социальных сот.

Американских –

С восьмидесятых – профессор,

Живёт и преподаёт

В Иллинойсе,

В прекрасной, увы,

Мне неведомой, дали.

..далее в голове

Многоликий монгол

Подвергает глумлению русский глагол,

Поигрывает миофибриллами рифм

В ритме постмодернистского вальса

(Три и четыре четверти, но

Нарочито неровно,

Разорвано):

«Осклабься, чудовище,

Деконструируй!

Я нынче твой,

этой горячечной ночью,

В отчаянном неглиже..» –

И так далее, далее..

И вот разум уже

Живёт своей собственной жизнью,

Утрачивая линейность струи

И функции соглядатАя.

И, взлетая, словно стая ворон,

Или рой воробьёв

Над полем-корой,

Мысли тают

Где-то в высях над головой,

Игнорируя,

Как несущественный фактор,

Отчаянный вой

Утрачивающих структуру аттрактора,

Равно как и «al dente»,

Разварившихся макарон.

Подражание Сэй Сёнагон

Что нас очаровывает? –

Чванство членораздельной речи,

Сатира поступи козлоногой

Очерчивающее границу.

Чёрная чечевица,

Круглая, на ощупь – шершавая.

Шуршание карандаша по бумаге.

Звучание глаголов настоящего времени

На фоне овеществлённого

Безвременья существительных.

Обветшалый дом,

Как бы не замечающий,

Какой сейчас век.

Кинестетичность нечаянного

Прикосновения, когда рука случайно

Встречает руку на ручке двери.

Когда по коже – мгновенный ознобо-ток,

И чуть слышный вздох, как бы

Глоток воздуха, обозначает

Точку эндорфинной атаки.

Также ложе, оставленное,

Но хранящее запах и тепло тела.

Неухоженный сад,

Пребывающий в запустении,

И опустевшее сердце.

Раньше оно летело, несясь,

А теперь бьётся ровно,

Но это уже не печально;

Когда, уже окончательное,

Разрубающее гордиев узел

«Нет или да?», – «Вон из сердца!» –

Как один мастерски точный,

Смертельный удар катаны,

Уже навсегда.

Щекотка

«Вначале было слово», –

Скажешь мне ты.

«Возможно, паттерн,

Скорее, геометрический,

Нежели музыкальный:

Ритмичная дрожь

Пре-материи, матери

И предтечи предметов,

Мета-мечта. Представь:

Палитра шершаво-

Шуршащих текстур

Космического масштаба..»

Я соглашусь, и, одновременно,

Не соглашусь. И там,

Где шум моря мягок,

Словно перо неясыти,

Где воздух солоноват,

Где ненасытные море и время

Смывают следы твоего –

Равно как и всякого прочего –

Пребывания, уйду

В свой вычурный

Внутренний космос.

На песке вычерчу

Наивную мандалу,

Прежде чем сдует ветром,

Слизнёт волной:

«В начале – не слово,

Не глас абстрактного духа,

Но акт запечатления нового

Ощущения: Щекотка,

Возникающая под коленками,

Когда ночная бабочка

Летит мимо твоего уха

На огонь ночника..»

Мыш

Контекст:

Самец австралийской сумчатой мыши спаривается один раз в жизни. Он делает это 12 часов подряд, и затем умирает от истощения. Есть версия, согласно которой он поступает так для того, чтобы не допустить к своей возлюбленной, готовой к спариванию, других самцов.

Эпиграф:

В Австралии есть такой зверёк – вомбат

Кастанеда об этом ничего не писал!

Егорушка Летов.

Маленький герой великой любви!

Святой не отбрасывающего тень,

Витиевато изгрызанного термитами,

Напоминающего кость темени

Постапокалиптического континента!

Тотем угодивших в фатальные любовные тенета!

Пред тобой бы склонился и сам Франциск.

Австралийский сумчатый Мыш, ты ещё дышишь?

Перед тем, как откинешь лапки,

Помолись за меня, замолви свой Писк!

Лишь один тоненький,

Перед тем, как, бездыханный, иссякнешь.

Я, вечно со всяческими идеями на сносях,

Не чета тебе, честному,

Чтоб забелеть костьми, заболев любовью –

Увы, слабо, не способен.

Что в сумке носил, не Солнце ли?

С тебя станется.

Особое Маленькое Существо,

Реверберирующее усами и лапками,

Скрывающее под шёрсткой,

В неведомых отголосках тонкого,

Высокого голоса

Парадокс великого в малом.

Солнце встало над миром – и вот, истлел.

Совершился исход, окончился плен.

Теперь тебя пеленает, укрывает саван саванны,

Лист эвкалипта, иссушенная трава.

Спи солдат, рановато

Такую большую любовь в мир нести.

Пусть по тебе панихидой будут шум ветра,

Ритмы шаманских бубнов.

А что до нас.. пусть, наверное, будет так:

Добавьте отверстий.

Меня пристрелите первым, её потом.

Положите тела крестом

В жаркие тенета безводного континента.

Довод о том, что

Тело тоже является текстом,

Отчасти читаемым,

Отчасти криптографичным, в принципе, верен.

Через время на топографической карте

Появятся прежде скрытые строчки рёбер,

Хребтины гор и тире грудины,

Многоточия мелких косточек,

Иероглифичная стать предгорий крестца.

Наша участь та же: любить,

Испытать радость и горе, и,

Как то раз, стать крестиком,

Точкой на карте мира.

Точка-тире, тире-точка. Точка. Игра.

Не буду ставить: «окончена»..

Дата добавления: 2015-07-20