Как я стала водопроводчиком

Сара Мейтланд

Отличительной чертой климактерического периода у женщин являются приливы, которые, наравне с прочими симптомами, выявляют изменения в физиологии и поведении.

Отличительной чертой унитаза с двухрежимным механизмом является наличие бесшумного слива.

Отличительной чертой гаршнепа является бесшумный полет.

На серебряную свадьбу муж подарил мне сад. Это был сад с хорошей землей, на южной стороне. Когда-то давно за ним ухаживали заботливые руки, и сейчас кусты разрослись, яблони и сливы плодоносили, а в центре раскинула ветви белая шелковица. Но за садом давно не следили, и мне предстояло потрудиться, чтобы придать ему задуманный облик. А еще — иначе и быть не могло — в саду стоял дом. Это был прелестный дом из доброго старого кирпича, который за день так пропитывался светом и солнцем, что и после заката, ближе к ночи, щедро делился теплом.

Что за дивный подарок! О таком подарке можно только мечтать. Мы с мужем, когда он отойдет от дел, будем жить здесь до самой старости, думала я. И это отчасти сбылось. Только я не учла, что отойти от дел предстоит мне. Что после двадцати пяти лет, в течение которых я была женой, меня взяли да и уволили с выходным пособием. И дом, и сад были не подарком, а компенсацией. На мою должность нашлась новая сотрудница, молодая и подающая большие надежды. И ладно бы она была обычной вертихвосткой! Может, тогда мне было бы легче. Я решила бы, что роман мужа — простое ребячество, детское безволие перед соблазном. Увы, все было не так. Девушка оказалась точной копией меня пятнадцать лет назад. Она полюбила и очень переживала, что причиняет мне боль. Не удивлюсь, если именно она настояла на прощальном подарке. Широкий жест.

Но то, как именно сказать мне правду, явно придумала не она. Это сделал муж.

Мы переехали в новый дом и в первую ночь занимались любовью. Он был страстным и необузданным, словно пытался компенсировать равнодушие последних месяцев, и после, когда мы лежали рядом и мои ребра еще ныли от тяжести его тела, он сказал, что мы вместе в последний раз. Я искренне полагаю, он думал, что, если хорошенько отметелить меня напоследок, мне этого надолго хватит и ему не придется чувствовать себя виноватым. Все мужчины, как вы и сами, бесспорно, замечали, в глубине души уверены, что они великолепные любовники и равных им нет. Большинство из них заблуждается, но даже если предположить, что на этот раз муж превзошел самого себя, — что двигало им, желание порадовать меня на прощание или самоутвердиться, причинив мне боль? Итак, меня сбросили со счетов, избавились за ненадобностью, меня просто вышвырнули вон. Может, логично, что надо было еще и изнасиловать меня напоследок?

Потом он съехал, несомненно довольный тем, что и волки сыты, и овцы целы, — я ведь всегда хотела, чтобы у меня был сад, так что теперь все хорошо. Но мне было плохо. Я не могла опомниться. Месяца три я приходила в себя.

Потом у меня случился выкидыш.

Последняя менструация была у меня полтора года назад, и я не очень-то задумывалась на этот счет, но выкидыш я определяю безошибочно. Разбираюсь в этом, так сказать. Я лежала, свернувшись комком под одеялом, меня трясло от боли, я молилась, чтоб этот ужас скорее кончился. Потом позвонила в «скорую», и меня увезли в больницу выскребать мою несчастную матку — какая утомительная, отвратительная процедура!

— Хотите, мы вообще удалим ее? — спросил меня врач.

— Нет, спасибо.

— Знаете, сейчас можно провести замечательный курс гормонотерапии.

— Нет, спасибо.

Я не стала звонить мужу. Что мне его соболезнования? Ну почувствует он себя виноватым, мне от этого не легче.

Вскоре меня выписали.

Потом, недели через две-три, я услышала пение.

Сначала чистый голос взял несколько нот, словно пробуя свою силу. Понимаете, я подумала: мальчик из хора прошел под окнами дома, напевая себе под нос, — талантливый мальчик.

Потом я стала часто слышать его. Голос окреп, мелодия стала ясной. Да и бог бы с ней, музыка была прекрасна, она брала за душу. Но поставьте себя на мое место. Женщине в возрасте, которая едва оправилась от чисто женской травмы, которая пытается смириться с тем, что ее бросил муж, музыка немного действует на нервы, даже если она прекрасна, льется невесть откуда и наполняет дом радостью. Радостью, которую не можешь разделить. И тем более неприятно было обнаружить — скорее даже, осознать, — что музыка льется из туалета. Мальчик, бродящий вокруг дома, — с этим еще можно смириться, но невидимый мальчик, поющий в уборной на первом этаже, — это уж, извините, слишком.

Итак, это пение, оно просачивалось даже не из-под двери, оно определенно поднималось непосредственно из унитаза. И резко обрывалось, если я входила вовнутрь, я успевала заметить только легкое колебание воды, как если бы я бросила маленький камушек. Но музыка шла оттуда, это было бесспорно.

«Может, то плачет мой мертвый малыш», — подумала я. В чистых, прекрасных звуках сквозила грусть, мольба и жажда быть любимым. Ребенку, я знала, не хватает меня так же сильно, как мне его. Я пыталась поймать певца. Я влетала в туалет, едва прозвучит первая нота, и одним прыжком долетала до унитаза. Я оставляла дверь открытой и пыталась подкрасться на цыпочках. Я даже смастерила маленькую сеть и прикрепила ее к стульчаку. Все это ни к чему не привело, но я поняла: кроме всего прочего, меня распирает не только от любопытства — у меня запор.

Сад, о котором я так мечтала, был забыт. Письма от друзей с предложением погостить у них или самим проведать меня, чтобы полюбоваться новым домом, лежали без ответа. Я выдернула телефон из розетки, чтобы не отвлекаться. Я целиком и полностью посвятила себя дежурству возле туалета. Столько усилий я не прилагала с тех самых пор, как поняла, что суфле есть и останется навсегда за гранью моих кулинарных способностей.

Наконец я решила сменить тактику. Я вошла в туалет, когда там было тихо. Я легла под унитаз, чтобы изнутри, с поверхности воды, меня не было видно. Я ждала. Было неудобно, потом затекли ноги, онемела рука, потом стало скучно, потом захотелось спать. И вот наконец, когда утренний луч скользнул по комнате, подсвечивая танцующие в свете пылинки, и коснулся поверхности воды в унитазе, я была вознаграждена. Внутри зажурчало, булькнуло, раздался тихий смех, и полилась песня.

Я распрямилась, как пружина, молниеносно вскинула руки и яростно вцепилась в то, что было в воде. Оно забилось, задергалось, потом выгнулось в отчаянной попытке вырваться и вдруг затихло, безжизненно обмякнув в моих ладонях.

Что случилось? Я вынула руки из воды и осторожно посмотрела на выловленное. Между мизинцем и безымянным пальцем левой руки торчал кончик хвоста, зеленый, как мох, и покрытый серебристыми чешуйками. Поверх большого пальца прилипли тончайшие нити, такие же ярко-зеленые, как хвост. Не отрывая взгляда, я поднялась с пола и перенесла добычу в раковину. Там наконец я медленно разомкнула пальцы. В моих ладонях лежала маленькая русалочка.

Она не дышала, крохотные полупрозрачные веки были сомкнуты, они казались дымчатыми тенями на мраморно-белом лице, огромные зеленые ресницы тихо лежали на щеках. Не знаю, что обычно делают с мертвыми русалочками. Я не могла оказать ей первую помощь, нагибая ей голову к коленям, потому что, как вы понимаете, коленей у нее не было. На душе стало скверно. Я положила ее в бледно-желтую раковину. Неужели я убила ее? Я приоткрыла кран с холодной водой и чуть-чуть побрызгала. Маленькая, но прекрасно очерченная грудка затрепетала, под нею забилось сердце. Значит, она не умерла! Я потянулась к одеколону, помахала флакончиком над ее носом — или, с учетом масштаба, над лицом.

Вдруг она чихнула, села одним рывком и проговорила:

— Что за гадость этот ваш бесшумный слив!

Сейчас уже трудно сказать, что, собственно, я ожидала услышать от русалочки, которая потеряла сознание, пришла в себя в дурацкой раковине и увидела склоненное над ней озабоченное лицо размером с луну. Но точно не это.

У меня от удивления открылся рот, я переспросила:

— Что?

— У вас унитаз с бесшумным сливом, с двухрежимным механизмом, вот что. Это он во всем виноват. — Тут она улыбнулась, как ребенок, и сказала: — Извините за грубость. Понимаете, я раньше никогда не видела вас с этой стороны. — Я уставилась на нее, не моргая, а она хихикнула и добавила: — Да ладно, не переживайте, попка у вас что надо.

У нее были прозрачные зеленые глаза, и потом, эти странные зеленые волосы, и хвост, и красивая фигура — не скажешь, что природа обделила малышку.

— Тебе больно, когда я к тебе прикасаюсь? — спросила я.

— Нет, — ответила она, — я потеряла сознание от страха, а не от боли.

Тогда я очень осторожно, одним пальцем, погладила ее по голове.

— Приятно. — Она прикрыла глаза и улыбнулась. — А вы не могли бы налить водички в этот бассейн?

Я включила холодную воду и набрала полраковины. Она радостно нырнула и запрыгала, пританцовывая, на маленьких волнах.

Я подумала: «Я сошла с ума». А потом подумала: «Ну и что с того? Зато весело».

Нарезвившись, она уселась ко мне лицом, и мы посмотрели друг на друга с нескрываемым любопытством.

— Почему ты так схватила меня? — спросила она немного обиженно.

— Просто хотела понять, что происходит, кто поет, — объяснила я.

Потом вспомнила, как я надеялась, что это мой ребеночек, и разрыдалась. Это были уже не те злые слезы, которыми я оплакивала свой брак, это были грустные сладкие слезы. Я оплакивала ребенка, которого я потеряла, тело, которое меня предало. Слезы закапали в раковину. Русалочка поймала одну и поднесла к губам.

— Соленая! — воскликнула она, — Ах, соль, родная соль! Я думала, что уже никогда не попробую ее.

Я посмотрела на нее, всхлипнула еще разок, высморкалась и спросила:

— А как ты попала сюда? Что ты делала в моем туалете?

— Я застряла, — сказала она, потупившись. Ей словно было неловко. — Все эта новомодная сантехника.

Я невольно посмотрела на унитаз: один из низеньких современных унитазов. Никогда не задумывалась, как он устроен. Раньше, стыдно сказать, я вообще не задумывалась над устройством унитазов. Когда что-то ломалось, муж звонил водопроводчику, тот приходил и ныл, что я бросаю туда предметы гигиены, и они с мужем обменивались многозначительными взглядами. При одном только воспоминании об этом меня бросило в жар, по спине потекли струйки холодного пота, накатило гнетущее чувство полустыда, полузлости, и мне снова захотелось плакать. Приливы всегда случаются неожиданно.

— Какой красивый цвет! — воскликнула русалочка. — Я обожаю все оттенки розового.

От журчанья ее голоса стало легче. Я решила продолжить беседу.

— Так что плохого в моем унитазе?

— Бесшумный слив, двухрежнмный механизм, — буркнула русалочка сердито. — Я же уже говорила.

— Но я не поняла, что это значит.

— Тогда незачем было и устанавливать. С точки зрения людей, удобная штуковина; занимает больше места, чем старые модели, зато бесшумно спускается. К тому же экономит воду, что прекрасно для экологии, но ужасно для меня. Это значит, что я не могу выбраться обратно в водопроводную систему — как молодой лосось из-за плотины.

(Я не стала спрашивать, что она вообще делала в водопроводной системе; возможно, у нее были на то причины личного характера, а я сама терпеть не могу, когда меня допрашивают.)

— Ты не проголодалась? — спросила я. Вряд ли водопроводная вода достаточно питательна.

— Спасибо, я не ем, — сказала она вежливо. — А можно мне зеркало и расческу? Мы, русалки, питаемся своей красотой.

Я заметила, что, когда она это сказала, ее щеки налились нежно-зеленым, как молодое яблочко, и я поняла, что так они «краснеют».

Зеркальце я нашла, а вот с маленькой расческой оказалось сложнее. В конце концов я поехала в город и купила набор для Барби.

— Это внучке? — спросила меня продавщица с улыбкой.

— Нет, русалочке, — брякнула я.

Она посмотрела на меня с подозрением. Еще вчера я бы сквозь землю провалилась, а сегодня только прыснула от смеха. Кажется, ее это разозлило.

Итак, неожиданно пришла весна, самая зеленая из всех, что мне доводилось видеть, полная надежд и очарования. Зеленью — свежей утренней — переливался рассвет; мягкой и ласковой — обволакивал полдень; прозрачной и темной — наливался вечер; в матово-густую погружали сны. Но эта зелень не могла сравниться свежестью, мягкостью, прозрачностью и разнообразием оттенков с цветом ее хвоста и глаз. С ее смехом.

Я купила ей ванночку, не могла же я все время торчать в туалете на первом этаже. Первая ванночка не подошла, она была круглая, и это мешало нам любоваться друг другом. Ее пришлось поменять на прямоугольную, побольше; когда я принесла ее домой, я заметила вдруг, что она в точности такой же формы, что и медицинский поддон, в котором остался мой нерожденный ребенок. И я плакала и плакала.

Чтобы утешить меня, русалочка пела — под это пение я выплакала все слезы, которые у меня накопились за долгие годы, так что, когда пришел муж по поводу развода, я была искренне рада его видеть. Кажется, это его разозлило.

Русалочка разговаривала со мной, и я стала говорить так же, как она; я раскрепостилась, научилась журчать, как горный ручей. Я позвонила друзьям, поболтала с ними о том о сем, пошутила и посмеялась. Кажется, это их разозлило.

А еще, будучи специалистом в области сантехники, она научила меня водопроводному делу.

В конце июня я вежливо объяснила человеку из «Управления водоснабжением», что мне хорошо известна разница между поступлением воды в бачок и сливом, так что не надо учить меня. Кажется, это его разозлило.

В середине июля я сама установила душ у себя в ванной (Ура!)

А к началу августа я вдруг осознала, сколько женщин не разводятся с мужьями только потому, что боятся водопроводчиков. Я решила, что зимой пойду на курсы, вспомню, как водят машину, и уж тогда вообще ничего не буду бояться.

Русалочка спросила, нет ли в машинах опасных пропеллеров, и, узнав, что нет, взяла такую чистую и высокую ноту, поздравляя меня с принятым решением, что в серванте, подпевая ей, зазвенели стаканы. Чтобы отблагодарить ее за этот прекрасный номер, я отнесла обручальное кольцо к ювелиру, попросила вынуть из него один изумруд и повесить на тоненькую золотую цепочку.

— Зачем это вам? — удивился молодой ювелир, разглядывая крошечный изумруд (мы с мужем были бедны, когда решили пожениться).

— Для русалочки, — сказала я.

Кажется, его это совсем не удивило. Он просто улыбнулся. Когда я пришла за заказом, оказалось, что с обеих сторон от камня он добавил по жемчужине размером с зернышко, и получилось ожерелье. А он даже не поднял цену. Я от души рассмеялась. Должно быть, я сошла с ума, но я не одинока. В любом случае так веселее.

Как же я была счастлива тем летом!

Я ни о чем не догадывалась до самого сентября. Уже темно-зеленые каштаны сбрасывали плоды, и те лежали на земле, укрытые шелком в своих скорлупках. Томно-зеленые сумерки спускались все раньше, на голых полях то тут, то там мелькал зеленым отсветом фазан.

И только тогда, осенью, я поняла, что русалочка не так счастлива, как я.

Сперва я не замечала.

Потом пыталась не замечать.

Потом делала вид, что не замечаю.

Однажды вечером началась гроза, огромные ярко-зеленые молнии пронизывали темно-зеленое вечернее небо. А после грозы воздух стал чист, свеж и прохладен, и она запела. В тот вечер она пела так прекрасно, что две лисицы забежали прямо в сад, чтобы послушать; и ночная бабочка бросилась на огонек, решив, что смерть — небольшая цена за то, чтобы услышать такую музыку. А в музыке была непереносимая грусть, мольба о любви, обращенная ко мне.

И я спросила:

— Ты хочешь вернуться в море?

В глубине зеленых глаз вспыхнула искра, она блеснула и погасла, как блик луны в брызгах водопада. Я вновь заплакала, так, как не плакала с весны.

— Да нет, не очень, — сказала она, но зеленоватый румянец выдал ее.

Она отдавалась мне на милость. А я хотела быть жестокой, я хотела быть жадной и эгоистичной. Я имела на нее право. Я не могла представить, как буду жить без нее. Все, что нужно было сделать, — это притвориться, что я ей верю.

— Ты не умеешь лгать, — сказала я.

Потом взяла ее медицинский поддончик и отнесла в машину. Воздух был еще пропитан грозой, но небо очистилось. Из-за серебристого облака показалась луна в серебристом сиянии.

До ближайшего побережья было сорок восемь миль, а я даже не могла разогнаться, потому что боялась расплескать воду в ванночке. Мы медленно ехали — долгая миля за каждый год моей долгой жизни. Да что уж там, я все равно не смогла бы ехать быстрее, я все время плакала, слезы застили глаза.

Когда мы добрались до берега, было так поздно, что правильнее было бы сказать «рано». Мрак отступал, и вместе с ним отступала глубоко в море линия горизонта. Волны тихо шуршали галькой, набегая на берег. Я остановила машину в выгоревшей за лето траве, как можно ближе к пляжу. Я вышла и опустилась на землю, я долго сидела так. Она смотрела на меня и молчала. Проснулись первые птицы, они летели куда-то в конец бухты — утки, должно быть, а высоко в небе, почти невидимые, парили чайки. Одна из них пронзительно крикнула, и я наконец встала. Я подошла к машине, открыла дверцу и потянулась. Потянувшись, я чихнула и вспугнула птицу, которая, оказывается, спала за кочкой прямо у моих йог. Было еще слишком темно, чтобы рассмотреть змеиный узор на спинке, но я узнала гаршнепа по бесшумному взмаху крыльев, по молчаливому зигзагообразному полету. Я вскрикнула от неожиданности, проводила его взглядом, потом полезла в машину и достала прозрачную ванночку с пассажирского сиденья.

Русалочка молча смотрела на меня. Я отнесла ее к кромке воды. Был прилив, так что идти пришлось недолго. Я взяла ее на руки и замерла. Она потянулась, я не сразу поняла, что она пытается сделать, а она хотела снять ожерелье.

— Нет, оставь себе, — сказала я.

— Каждый раз, спуская воду в своем бесшумном туалете, — сказала она, — ты будешь слышать мой голос в его тишине.

Из ее глаз покатились зеленые слезы. Она подняла маленький пальчик и коснулась моего лица.

Я опустила руки в почти неподвижную воду, такую холодную, что у меня свело пальцы. Я могу этого не делать. Она не может меня заставить. Я больше, я сильнее ее.

В пальцах повернулось, затрепыхалось и вдруг опустело. Вот и все…

Я внезапно почувствовала, как я замерзла. Холодный утренний воздух пробирал до костей, меня колотило. Ничего не видя от слез и спотыкаясь о голыши, я пошла прочь, тщетно пытаясь найти носовой платок, которого вечно нет, когда он нужен. Что-то заставило меня обернуться. Там, в открытом море, уже далеко от берега, я увидела ее. Она танцевала в волнах, и волны танцевали вместе с ней, радостно подпрыгивали вокруг нее, резвились, подсвеченные зеленоватым светом, который лился с глубины в честь ее возвращения. Она весело била хвостом по воде. Она пела! Ее голос долетел до меня: это была новая песня — песня свободы и радости. В чистых, прекрасных звуках не было ни печали, ни мольбы. Она пела для меня, пела с любовью.

Потом она повернулась лицом к берегу и вскинула вверх белоснежные руки — нет, она не тонула, она просто прощалась со мной.

Вот так я и стала водопроводчиком.

Дата добавления: 2015-07-20