Новый метод позволил «увидеть» мельчайшие клетки. 6 страница

Как уже прежде упоминалось, когда в 90-е годы XIX века в конторы хлынула первая волна секретарш-машинисток, производители плевательниц увидели в этом примету надвигающегося конца. Они были правы. Но что еще важнее, единообразные ряды следящих за модой секретарш-машинисток сделали возможной революцию в индустрии одежды. То, что они носили, хотела носить каждая крестьянская девушка, ведь машинистка была популярным образом предприимчивости и мастерства. Она была диктатором стиля, к тому же страстно стремящимся не отставать от стилей. Как и пишущая машинка, машинистка привнесла в бизнес новое измерение единообразия, гомогенности и непрерывности, сделавшее пишущую машинку незаменимой в любом аспекте механической индустрии. Современный линейный корабль нуждается для своей нормальной работы в десятках пишущих машинок. Армии, даже в боевых условиях, пишущих машинок требуется больше, чем единиц средней и легкой артиллерии, и это свидетельство того, что теперь пишущая машинка совмещает в себе функции пера и шпаги.

Однако этим воздействие пишущей машинки далеко не ограничивается. Пишущая машинка не только внесла огромный вклад в известные формы гомогенизированного специализма и фрагментации, образующие печатную культуру, но и вызвала интеграцию функций и создание значительной частной независимости. Г. К. Честертон разоблачал эту новую независимость как обман, говоря, что «женщины отказались подчиняться диктату, ушли и стали сте­нографистками»²¹⁰. Поэт и романист сочиняют теперь на пишущей машинке. Пишущая машинка сплавляет воедино сочинение и публикацию, рождая совершенно новое отношение к письменному и печатному слову. Сочинение на пишущей машинке изменило формы языка и литературы; лучше всего это видно на примере поздних новелл Генри Джеймса, продиктованных мисс Теодоре Босанкет, которая их записывала не от руки, а на пишущей машинке. Ее мемуары «Генри Джеймс в работе» ²¹¹следовало бы продолжить другими исследованиями того, как пишущая машинка изменила английские стих и прозу, а также, фак­тически, сами мыслительные привычки писателей.

Для Генри Джеймса пишущая машинка к 1907 году прочно вошла в привычку, а его новый стиль приобрел особое легкое и завораживающее качество. Его секретарша рассказывает, что диктовка оказалась для него работой не только более легкой, но и более вдохновляющей, чем сочинение от руки. Он признался ей: «В речи все как будто выходит из меня гораздо эффективнее и неустаннее, чем в письме». В самом деле, Генри Джеймс настолько привязался к постукиванию своей пишущей машинки, что, лежа на смертном одре, попросил, чтобы рядом с постелью работал его «Ремингтон» ²¹².

Насколько пишущая машинка повлияла своим неоправданным правым полем на развитие vers litre ²¹³, установить трудно, однако свободный стих фактически был восстановлением устного, драматического акцента в поэзии, и пишущая машинка явно этому способствовала. Усаженный за пишущую машинку, поэт, почти на манер джазового музыканта, переживает исполнение как сочинение. В бесписьменном мире в такой ситуации находились бард или менестрель. У них были темы, но не было текста. Сидя за пишущей машинкой, поэт командует ресурсами печатного пресса. Эта машина сродни находящейся под рукой системе публичного выступления. Поэт может кричать, нашептывать, свистеть, корчить в адрес аудитории смешные типографские рожицы, как это делает Э.Э. Каммингс²¹⁴ в следующем стихотворении:

В самый разгар весны когда в мире слякоть —

Благоуханье маленький жалкий торговец шарами

свищет в даль и в раннюю рань и эддиибилл

сбегаются отвлекшись от мраморных шариков

и пиратства и это весна когда мир удивителен

лужами грязной водыстранный старый торговец

шарами свищет в даль и в раннюю рань и

беттииизабелла приходят танцуя забросив

скакалки и классики и это весна и козлик

куда-то протанцевал свищет торговец

шарами вдаль и в раннюю рань

Э.Э. Каммингс использует здесь пишущую машинку, чтобы придать стихотворению музыкальный размер для хорового исполнения. Поэт старшего поколения, отделенный от печатной формы всякими техническими стадиями, не мог наслаждаться даже малой толикой той свободы устного акцента, которую принесла печатная машина. Поэт как машинистка может вытворять прыжки Нижинского²¹⁵ или ерзать и вихлять на манер Чаплина. Поскольку он сам является зрителем своих наглых механических выходок, он никогда не перестает реагировать на собственное исполнение. Сочинение на пишущей машинке подобно запуску бумажного змея.

Стихотворение Э. Э. Каммингса, если прочесть его вслух с широко варьирующими ударениями и скоростями, будет повторять перцептуальный процесс своего печатающего на машинке творца. А как, должно быть, понравилось бы сочинять на пишущей машинке Джерарду Мэнли Хопкинсу²¹⁶! Люди, полагающие, что поэзия предназначена для глаза и молчаливого прочтения, вряд ли смогут где-нибудь заразиться Хопкинсом или Каммингсом. Читаемая же вслух, такая поэзия становится совершенно естествен­ной. Написание имен с маленькой буквы, например, «эддиибилл», встревожило сорок лет назад людей письменного склада. Иначе, впрочем, и быть не могло.

Элиот и Паунд²¹⁷ использовали печатную машинку для создания в своих стихотворениях огромного множества основных эффектов. Для них печатная машинка тоже была устным и миметическим инструментом, давшим им свободу устного самовыражения, присущую миру джаза и рэгтайма. Самая разговорная и джазовая из всех поэм Элиота, «Суини-агонист», в первой своей публикации была снабжена подзаголовком: «Какого черта, детка, ты идешь домой?»

То, что пишущая машинка, принесшая в каждый уголок и закуток нашей культуры и экономики Гутенбергову технологию, должна была также дать возможность прорваться наружу этим противоположным ей устным эффектам, представляет собой типичное обращение. Такое об­ращение формы происходит во всех крайностях развитой технологии; сегодня оно происходит с колесом.

Как ускоритель, пишущая машинка привела в тесную связь письмо, речь и публикацию. Хотя она была всего лишь механической формой, в каких-то отношениях ее воздействие было скорее сжимающим, чем взрывным.

Взрывной характер пишущей машинки, подкрепивший существующие процедуры съемных наборных литер, оказал непосредственное влияние на регулирование орфографии и грамматики. Тяготение Гутенберговой технологии к «правильному», или единообразному написанию слов и стандартной грамматике почувствовалось сразу. Пишущие машинки вызвали необычайный бум в продаже словарей. Также они создали бесчисленные битком набитые досье, что привело в наше время к росту компаний, выпускающих канцелярские принадлежности. Поначалу, однако, в пишущей машинке не разглядели незаменимую вещь для бизнеса. Личное прикосновение к рукописному письму считалось настолько важным, что ученые мужи не допускали коммерческого использования пишущей машинки. Вместе с тем, они полагали, что она была бы полезна писателям, священникам и телеграфным операторам. Даже газеты какое-то время относились к этой машинке без особого энтузиазма.

Как только какая-то часть экономики ощущает скачок в скорости, вся остальная экономика должна к этому приспособиться. В скором времени уже никакой бизнес не мог оставаться индифферентным к колоссально возросшей скорости, обусловленной введением пишущей машинки. Парадоксально, но принятие печатной машины в коммерции было ускорено телефоном. Фраза «Пришли мне напоминание на этот счет», повторяемая каждодневно в миллионах телефонных разговоров, помогла колоссально расширить функции машинистки. Закон Норткота Паркинсона, гласящий, что «работа разрастается ровно настолько, чтобы заполнить весь промежуток времени, отведенный на ее выполнение», и есть та потешная динамика, которую породил телефон. В отсутствие временных ограничений телефон довел работу, которую необходимо было сделать на пишущей машинке, до колоссальных размеров. Внутри каждого бизнеса на базе небольшой телефонной сети вырастают пирамиды бумажной работы. Как и пишущая машинка, телефон сплавляет функции, позволяя, скажем, девушке по вызову быть собственной сводницей и содержательницей.

Норткот Паркинсон открыл, что любая деловая или бюрократическая структура функционирует сама по себе, независимо от той «работы, которую необходимо сделать». Численность персонала и «качество работы вообще никак друг с другом не связаны». В любой данной структуре темпы роста численности персонала связаны не с выполняемой работой, а с внутренней коммуникацией между самими его членами. (Иными словами, средство коммуникации есть сообщение.) Закон Паркинсона, если перевести его в математическую форму, гласит, что годовой темп прироста персонала будет колебаться в диапазоне от 5,17% до 6,56%, «независимо от каких-либо изменений в объеме работы, которую необходимо сделать (если она вообще есть)».

Под «работой, которую необходимо сделать» имеется в виду, конечно, преобразование какого-то вида материальной энергии в какую-нибудь новую форму, например, деревьев в пиломатериалы или бумагу, глины в кирпичи или тарелки, металла в трубу. С точки зрения такого рода работы, обслуживающий персонал в военно-морских силах, например, возрастает с уменьшением числа кораблей. Что Паркинсон тщательно скрывает от себя и от своих читателей, так это простой факт, что в области движения информации главной «работой, которую необходимо делать», является на самом деле движение информации. Теперь, в электрическую эпоху, само взаимное связывание людей отбираемой информацией становится главным источником богатства. В прежнюю механическую эпоху работа вообще не походила на то, что она представляет собой сейчас. Под работой подразумевалась обработка различных материалов при помощи конвейерной фрагментации операций и иерархически делегированной власти. Электрические цепи, присоединяясь к этой обработке, упраздняют и конвейерную линию, и делегированную власть. Теперь трудовое усилие прилагается на уровне «программирования» и представляет собой оперирование информацией и знанием, особенно с появлением компьютера. В том аспекте трудовой операции, который связан с принятием решений и «проектированием», телефон и прочие подобные ему ускорители информации покончили с подразделениями делегированной власти, отдав главную роль «авторитету знания». Это как если бы сочинитель симфонии вместо того, чтобы посылать свою рукопись издателю, а затем дирижеру и отдельным членам оркестра, стал сочинять прямо на электронном инструменте, исполняющем каждую ноту или тему так, словно их извлекает соответствующий инструмент. Эго бы сразу положило конец тому делегированию и специализму, которые делают симфонический оркестр столь естественной моделью механической и индустриальной эпохи. Что же касается поэта или романиста, то пишущая машинка вплотную подходит к этому обещанию электронной музыки, поскольку она сжимает, или объединяет разные рабочие задачи, связанные с сочинением и публикацией произведения.

Историка Дэниэла Бурстина крайне шокировало, что в нашу эпоху информации известность определяется не тем, что некто что-то сделал, а просто тем, что он известен как хорошо известный. Профессора Паркинсона шокирует, что структура человеческого труда в наше время, похоже, со­всем не зависит от работы, которая должна быть выполнена Как экономист, он выявляет ту же несообразность и комедию, какая присутствует в отношениях между старым и новым, описанных Стивеном Поттером в «Искусстве игры». Оба разоблачили пустое пародирование «пребывания впереди всего мира», в старом смысле этого выражения. Ни честный упорный труд, ни острый ум не будут служить продвижению честолюбивого руководителя по карьерной лестнице. Причина проста. Позиционная война закончилась — как в частном, так и в корпоративном действии. В бизнесе, как и в обществе, «выдвинуться вперед» может значить выйти из игры. Нет никакого «впереди» в мире, являющем собой эхокамеру мгновенной известности.

Печатная машина, обещавшая карьеру всевозможным Норам Хельмер западного мира, на поверку оказалась, в конце концов, обманчивой каретой из тыквы²¹⁸.

ГЛАВА 27. ТЕЛЕФОН.

ЗВЕНЯЩАЯ ЛАТУНЬ ИЛИ ЗВОНЯЩИЙ СИМВОЛ?

Нью-йоркская «Ивнинг Телеграм» в 1904 году рассказывала своим читателям: «Под пустозвонством²¹⁹ имеется в виду, что вещь, таким образом квалифицируемая, имеет не больше содержания, чем телефонный разговор с подложным другом». Телефонный фольклор, живущий в песнях и анекдотах, был преумножен воспоминаниями Джека Паара, который пишет, что его глухая ненависть к телефону началась с поющей телеграммы. Он рассказывает, как однажды к нему позвонила женщина, сказавшая, что она настолько одинока, что трижды в день принимает ванну в надежде, что зазвонит телефон.

Джеймс Джойс в «Поминках по Финнегану» написал в стиле газетного заголовка: ТЕЛЕВИДЕНИЕ УБИВАЕТ ТЕЛЕФОНИЮ В БРАТСКОЙ ПОТАСОВКЕ, — вводя главную тему в битву технологически расширенных чувств, которая и в самом деле более десятилетия бушевала во всей нашей культуре. С телефоном появляется расширение уха и голоса, то есть своего рода экстрасенсорное восприятие. С телевидением же пришло расширение чувства осязания, или чувст­венного взаимодействия, которое осуществляет еще более глубокое вовлечение всего сенсорного аппарата.

Ребенок и тинэйджер понимают телефон, обнимая провод с трубкой так, словно это любимые домашние животные. То, что мы называем «французской телефонной трубкой», а именно союз микрофона и наушника в едином инструменте, служит примечательным показателем французской связи тех чувств, которые англо-говорящие люди хранят в строгой отдельности друг от друга. Французский является «языком любви» именно потому, что особенно тесно — так же, как это делает телефон, — объединяет голос и ухо. А потому совершенно естественно целоваться по телефону, но нелегко во время телефонного разговора визуализировать.

Более неожиданного социального последствия телефона, чем исчезновение квартала публичных домов и появление девушки по вызову, наблюдать еще не приходилось. Но для слепого все неожиданно. Форма и характер телефона, также как и всей электрической технологии, прояв­ляются в этом показательном изменении во всей своей полноте. Проститутка была специалистом; девушка по вызову таковым не является. Публичный дом не был домом в подлинном смысле слова; девушка по вызову, напротив, не только живет дома, но и может быть матерью семейства. Способность телефона децентрализовывать любую операцию и класть конец позиционной войне — а в числе прочего и локализованной проституции — чувствовалась, но так и не была до конца понята в нашей стране ни одним бизнесом.

В случае девушки по вызову телефон сродни пишущей машинке, которая сплавляет воедино функции сочинения и публикации. Девушка по вызову обходится без сводника и без хозяйки. Она должна уметь искусно поддерживать разговор на разные темы и быть общительной, поскольку от нее ожидают умения влиться в любую компанию на основе социального равенства. Если печатная машинка оторвала женщину от дома и превратила в специалиста, сидящего в офисе, то телефон вновь вернул ее миру управленцев как общее средство достижения гармонии, приглашение к счастью и своеобразное сочетание исповеди и стены плача для незрелого американского руководителя.

Пишущая машинка и телефон, эти самые непохожие друг на друга близнецы, с технологической безжалостностью и основательностью вновь запустили процесс превращения американскойдевушки в роковую женщину-вамп.

Поскольку все средства коммуникации являются фрагментами нас самих, расширенными в публичный мир, воздействие, оказываемое на нас любым средством коммуникации, имеет тенденцию заставлять другие чувства вступать в игру в новом взаимоотношении. Читая, мы делаем саундтрек печатного слова; слушая радио, мы производим визуальный аккомпанемент. Почему мы неспособны визуализировать, когда разговариваем по телефону? Читатель сразу возразит: «Но я все зрительно представляю, говоря по телефону!» Если бы ему выпал шанс провести эксперимент, он бы обнаружил, что просто не может визуализировать, разговаривая по телефону, хотя все письменные люди пытаются это делать и, следовательно, верят, что у них это получается. Но больше всего письменного и визуализирующего западного человека раздражает в телефоне не это. Некоторым людям даже с лучшими друзьями трудно поговорить по телефону, не рассердившись. В отличие от письменной и печатной страницы, телефон требует полного участия. Любой письменный человек с негодованием относится к такому настойчивому требованию полного внимания, поскольку давно привык к фрагментарному вниманию. Аналогичным образом, письменный человек лишь с большим трудом может научиться говорить на других языках, так как освоение языка требует участия всех чувств сразу. С другой стороны, наша привычка к визуализации делает письменного западного человека беспомощным в невизуальном мире передовой физики. Только чувствующие нутром, аудио-тактильные тевтонец и славянин обладают иммунитетом к визуализации, необходимым для работы в области неевклидовой математики и квантовой физики. Если бы мы преподавали нашу математику и физику по телефону, даже высокоразвитый книжно-абстрактный человек Запада мог бы со временем составить конкуренцию европейским физикам. Этот факт не интересует сотрудников исследовательского отдела корпорации «Белл Телефон», ибо, как и любая другая книжно-ориентированная группа, они невосприимчивы к телефону как к форме и изучают только содержательный аспект кабельного обслуживания. Как уже упоминалось выше, гипотеза Шеннона²²⁰ и Уивера²²¹ о Теории Информации, как и Теория Игр Моргенштерна²²², склонна игнорировать функцию формы как формы. Таким образом, и Теория Информации, и Теория Игр погрязли в бесплодных банальностях, тогда как психические и социальные изменения, являющиеся следствием этих форм, полностью изменили всю нашу жизнь.

Многие люди, когда говорят по телефону, испытывают неодолимую потребность «машинально рисовать». Этот факт тесно связан с характером данного средства коммуникации, а именно: оно требует участия всех наших чувств и способностей. В отличие от радио, его невозможно использовать как фон. Поскольку телефон предлагает очень бедный слуховой образ, мы усиливаем и завершаем его, пользуясь всеми другими органами чувств. Когда слуховой образ имеет высокую определенность, например, в случае радио, мы визуализируем опыт, или завершаем его зрительным чувством. Когда визуальный образ имеет высокую определенность, или интенсивность, мы завершаем его, дополняя звуком. Поэтому, когда в кино была добавлена звуковая дорожка, произошло глубочайшее художественное потрясение. Фактически это потрясение было почти равно тому, которое было вызвано появлением самого кино. Ибо кино — соперник книги, стремящийся дать визуальный ряд нарративного описания и предложить высказывание, гораздо более полное, чем письменное слово.

В 20-е годы была популярна песня «Все одиноки по телефону, все одинокие грустью томимы». Почему телефон должен был создать острое чувство одиночества? Почему мы чувствуем себя обязанными отвечать на звонок общего телефона, когда точно знаем, что этот звонок нас не ка­сается? Почему телефон, звонящий на театральной сцене, мгновенно создает внутреннее напряжение? Почему это напряжение гораздо меньше, когда никто не отвечает на телефонные звонки в кинофильме? Чтобы ответить на все эти вопросы, достаточно сказать, что телефон — это участная форма, которая со всей силой электрического притяжения требует партнера. Он просто не будет действовать в качестве фонового инструмента, как радио.

Типичный розыгрыш, популярный в маленьких городах в первые дни существования телефона, привлекает внимание к телефону как к форме коллективного участия. Никакие задние заборы не могли бы соперничать с той степенью разгоряченного участия, которая стала возможна благодаря спаренному телефону. Шутка, о которой идет речь, приняла вот какую форму. Звонили нескольким людям и искаженным голосом сообщали, что инженерный департамент собирается прочистить телефонные линии: «Во избежание попадания в комнату грязи и смазки рекомендуем вам накрыть свой телефон простыней или наволочкой». Затем шутник совершал обход друзей, которым позвонил, и забавлялся их приготовлениями и напряженным ожиданием того, что вот-вот раздастся свист и рев, когда начнут прочищать линии. Эта шутка приводится здесь с целью напомнить о том, что еще не так давно телефон был этакой новой хитроумной штуковиной, которой пользовались больше не для дела, а для забавы.

Изобретение телефона стало случайным звеном в цепи предпринятых в прошлом веке усилий сделать речь зримой. Мелвилл Белл²²³, отец Александра Грэхема Белла²²⁴, посвятил всю жизнь разработке универсального алфавита, обнародованного им в 1867 году под названием «Видимая речь»²²⁵. Помимо цели сделать все языки мира непосредственно присутствующими друг перед другом в простой визуальной форме, отец и сын Беллы много работали над тем, как помочь глухим. Видимая речь как будто бы обещала глухим мгновенное средство освобождения из их тюрьмы. Эта борьба за усовершенствование видимой речь для глухих вывела Беллов на изучение тех новых электрических приспособлений, которые дали жизнь телефону. Примерно так же и шрифт Брайля²²⁶, в котором буквы были заменены выпуклыми точками, зародился как средство чтения в темноте военных сообщений, потом был перенесен в музыку и, наконец, в чтение для слепых. Буквы были закодированы в точки для чтения пальцами задолго до того, как для телеграфа была разработана азбука Морзе. Уместно заметить, что с первых дней существования электричества электрическая технология тоже сосредоточилась на мире речи и языка. Первое великое расширение нашей центральной нервной системы — а именно, такое средство массовой коммуникации, как устное слово, — быстро вступило в брачный союз со вторым великим расширением центральной нервной системы, электрической технологией.

Нью-йоркская «Дейли График» от 15 марта 1877 года вынесла на первую полосу иллюстрацию, озаглавленную «Ужасы телефона: оратор будущего». Взъерошенный Свенгали²²⁷ стоит перед микрофоном, вовсю краснобайствуя в студии. Такой же микрофон показан находящимся в Лон­доне, Сан-Франциско, в прериях и в Дублине. Любопытно, что газета того времени видела в телефоне такого же конкурента, как и в системе общественного оповещения, каковой спустя пятьдесят лет фактически стало радио. Однако из всех средств коммуникации телефон, интимный и личный, дальше всего отстоит от формы общественного опо­вещения. Прослушивание телефонных разговоров кажется даже более одиозным, чем чтение чужих писем.

Слово «телефон» появилось в 1840 году, еще до рождения Александра Грэхема Белла. Оно обозначало приспособление для передачи музыкальных нот с помощью деревянных палочек. В 70-е годы XIX века изобретатели во многих уголках мира пытались добиться электрической передачи речи, и в тот самый день, когда Белл подал заявку в Американское патентное бюро, оно получило также чертеж телефона от Илайши Грея²²⁸, но буквально на час или два позже. Какую необычайную выгоду извлекли юристы из этого совпадения! Белл обрел славу, а его конкуренты стали примечаниями к нему. Телефон решился предложить свои услуги общественности в 1877 году, одновременно с проволочной телеграфией. Новая телефонная группа была слаба на фоне огромных телеграфных компаний, и «Вестерн Юнион» сразу попытался взять телефонное об­служивание под свой контроль.

Одна из иронии западного человека состоит в том, что изобретение как угроза его образу жизни никогда особо его не заботило. Фактически, начиная с алфавита и заканчивая автомобилем, западный человек неуклонно переформировывался медленным технологическим взрывом, рас­тянувшимся на две с половиной тысячи лет. Однако с тех пор, как появился телеграф, западный человек стал жить в условиях имплозивного сжатия. Внезапно с ницшеанской беззаботностью он начал отматывать киноленту своего 2500-летнего взрыва назад. При этом он все еще продолжает наслаждаться результатами крайней фрагментации изначальных компонентов своей племенной жизни. Именно эта фрагментация позволяет ему игнорировать причину-и-следствие во всем взаимодействии технологии и культуры. Совершенно иначе обстоит дело в Большом Бизнесе. Здесь племенной человек настороженно отслеживает случайные семена изменения. Поэтому Уильям X. Уайт²²⁹ смог написать книгу «Организационный человек» ²³⁰как роман ужасов. Питаться людьми нехорошо. Каждому, кто был воспитан в традициях письменной визуальной фрагментированной свободы, даже прививка людям язвы большой корпорации кажется делом нехорошим. «Я звоню им ночью, когда их охранник теряет бдительность», — говорит один руководитель высшего звена. В 20-е годы телефон породил массу комических диалогов, которые продавали в виде граммофонных записей. Но радио и звуковое кино относились к монологу без особой сердечности, даже если его произносили У. К. Филдс²³¹ или Уилл Роджерс. Эти горячие средства вытолкнули более холодные формы на обочину; теперь телевидение в широких масштабах возвращает последние назад. Новая раса держателей ночных клубов (Ньюхарт, Николе и Мэй) имеет курьезный раннетелефонный аромат, поистине очень приятный. Мы можем поблагодарить телевидение с его призывом к такой высокой степени участия за возвращение мимики и диалога. Наши Морты Зали, Шелли Берман и Джеки Паары — это едва ли не разновидность «живой газеты», какую предлагали вниманию китайских революционных масс драматические труппы в 30-е и 40-е годы. Пьесы Брехта²³² обладают таким же участным качеством мира комикса и газетной мозаики — ставшим приемлемым благодаря телевидению, — как и массовое искусство.

Телефонный микрофон был непосредственным порождением долгих попыток воспроизвести механическими средствами человеческую физиологию, истоки которых лежат еще в семнадцатом веке. Следовательно, в самой природе электрического телефона уже во многом заложено то, что он так естественно согласуется с органикой. По совету бостонского хирурга д-ра К. Дж. Блейка принимающее устройство телефонной трубки было напрямую смоделировано по образу и подобию костно-диафрагмального строения человеческого уха. Белл уделял много внимания работе великого Гельмгольца²³³, изыскания которого охватывали множество самых разных областей. Фактически, именно уверенность Белла в том, что Гельмголыгу удалось передать по телеграфу гласные звуки, побуждала его упорно продолжать свои попытки. Оказалось, что это оптимистичное впечатление было обусловлено лишь его плохим знанием немецкого языка. Гельмголыгу не удалось достичь с помощью телеграфной связи никаких речевых эффектов. Белл же рассудил, что если могут быть переданы гласные звуки, то почему бы не передавать и согласные? «Я думал, что Гельмгольц в самом деле достиг этого, а мои неудачи обусловлены лишь моим неведением относительно электричества. Это была очень ценная ошибка. Она дала мне уверенность. Ведь если бы я умел в то время читать по-немецки, я мог бы так никогда и не решиться на свои экспери­менты!»

Одним из самых поразительных последствий телефона стало внедрение «цельносплетенной паутины» взаимосвязанных форм в сферу управления и принятия решений. По телефону невозможно осуществлять делегированную власть. Пирамидальная структура разделения должно­стей, их описаний и делегированных им полномочий не может вынести ту скорость, с какой телефон обходит иерархические препоны и глубоко вовлекает людей. Точно так же мобильные бронетанковые дивизии, оснащенные радиотелефонами, рушат традиционную структуру армии. И мы уже видели, как газетный репортер, соединив печатную страницу с телефоном и телеграфом, создал из фрагментированных государственных подразделений единый корпоративный образ.

Сегодня младший руководитель может обращаться по имени к своим старшим коллегам в разных частях страны. «Вы просто начинаете названивать. Каждый может войти по телефону в кабинет любого менеджера. К десяти утра, дозвонившись до нью-йоркского офиса, я уже звал всех по именам».

Телефон — это неотразимый агрессор во времени и пространстве, отчего руководители высшего звена обретают иммунитет к его звонку, только когда обедают за столом для почетных гостей. По самой своей природе телефон — чрезвычайно личная форма, игнорирующая всякие претензии на визуальную приватность, ценимую письменным человеком. Одна фирма, работающая с ценными бумагами, недавно упразднила частные кабинеты своих сотрудников и усадила всех за нечто вроде круглого стола для проведения семинаров. Владельцы фирмы почувствовали, что мгновенные решения, которые должны приниматься на основе непрерывного потока информации, прибывающей по телетайпу и другим электрическим средствам коммуникации, могут получать групповое одобрение достаточно быстро лишь при условии упразднения частного пространства. Находясь на боевом дежурстве, экипажи военных самолетов, даже если они не в воздухе, должны ни на мгновение не упускать друг друга из вида. Это всего лишь фактор времени. Важнее необходимость тотального вовлечения в роль, которая приходит вместе с этой мгновенной структурой. Двух пилотов канадского истребителя сватают друг другу со всей заботливостью, свойственной брачным конторам. После многих испытаний и долгого совместного опыта командир официально женит их «до гробовой доски». И тут нет никакого подвоха. Это та самая тотальная интеграция в роль, от которой встают волосы дыбом у любого письменного человека, когда он сталкивается с имплозивными требованиями цельносплетенной паутины электрического принятия решений. Свобода в западном мире всегда принимала форму взрывную, разделительную, развивавшую отделение индивида от государства. Опрокидывание этого одностороннего движения от-центра-к-периферии так же явно обязано электричеству, как великий западный взрыв — прежде всего фонетической письменности.

Дата добавления: 2015-07-20