Сметанка

Город Орел к орловским ры-

сакам касательства не имеет.

Из старинного учебника

Родина орловских рысаков — подмосковное село Остров на Москве-реке. Сохранились в нем каменные конюшни классической архитектуры, остатки липового парка, а над крутояром дивный шатровый храм Спаса Преображения, сложенный из белого мячковского камня в малолетство будущего Грозного царя.

Село и числилось царским. В 1764 году Екатерина Вторая подарила его «со всеми угодьями, с лугами горными и поемными», где испокон веку разводили лошадей и сена было невпроворот, Алексею Григорьевичу, третьему из пяти братьев Орловых, небогатых и незнатных гвардейских офицеров, потомков мятежного стрельца Орла, по семейному преданию помилованного Петром Первым у плахи палача «за наглую отвагу»¹.

Братья Орловы славились богатырским сложением, силой, склонностью ко всякому «шумству», в кулачных боях были непобедимы, особенно Алексей.

Второй из них, Григорий, стал фаворитом будущей императрицы. Когда пришло время взойти на российский престол ее мужу Петру Третьему и захотела бывшая захудалая немецкая принцесса от него отделаться, братья с помощью друзей-гвардейцев помогли спихнуть полоумного голштинца. Екатерина в долгу не осталась: стали Орловы графами, богатыми вельможами, получили высокие чины, ордена, тысячи десятин земли, крепостных крестьян — чуть ли не целыми уездами.

Больше, чем другим, досталось, конечно, Григорию, но и Алексея не обделили: в государственном перевороте сыграл он далеко не последнюю роль².

Страстью его, боевого кавалерийского офицера³ и знаменитейшего наездника своего времени, были лошади. Внезапно получив почти неограниченные материальные возможности, он начал создавать в Острове конский завод⁴ и сделал его лучшим среди нескольких десятков — казенных и частных, имевшихся тогда в России.

Русское коневодство, разоренное Северной, двадцатилетней и другими войнами первой половины XVIII столетия, находилось в жалком состоянии. Для тяжелой кавалерии — кирасиров — коней покупали за границей, для легкой — гусарской — кое-как у себя набирали, а для драгун — конницы второго сорта, «ездящей пехоты»,— приходилось не брезговать такой малорослой крестьянской лошадью, что «у солдата едва ли ноги по земле не волочились»⁵.

Поставил перед собой Алексей Орлов две задачи: во-первых, вывести универсальную породу верховой лошади, одинаково пригодной в поле, под седлом кавалериста, и в манеже — для парадно-изящных движений высшей школы выездки. Добиться этого он надеялся скрещиванием лучших европейских и азиатских лошадей. И много их собрал в Острове.

Вторая задача была неизмеримо сложнее: создать не только новую, а ранее никогда не существовавшую породу, способную везти карету или любую другую повозку резвой рысью, не сбиваясь на скачку, не уставая от несвойственного им от природы аллюра. Обычны для лошади шаг, короткая легкая рысь и галоп. Широкой рысью многие бежать даже не могут: на этом симметричном ходу задние ноги нередко достают до передних, нанося повреждения копытам. Особенно этим страдают длинноногие кони с коротким корпусом, именно такими было большинство верховых.

По нужде их брали в хомут, ставили в оглобли. И мчали знаменитые русские тройки по ухабам, «вытряхивая душу» седокам⁶. Если требовалась покойная езда, отыскивали, платили большие деньги за лошадей с природной широкой рысью, а такие встречались очень редко. Этим пользовались барышники: специальной тренировкой «натаскивали на рысь», но лошади быстро забывали обучение (обычно жестокое) и снова начинали привычно скакать.

«Рыси из коня не выкупаешь»,— говорил Орлов. У себя на заводе он запрещал хлыст и бич. Лошадь, считал он, должна бежать «вольно, свободно, непринужденно».

Но таких у него еще не было. Даже слова «рысак» до Орлова в русском языке не существовало.

Лучшими среди заграничных каретных лошадей считались неаполитанские и родственные им датские, выращенные на королевских конюшнях. Они были крупные — «пяти- и шестивершковые»⁷, толстоногие, большеголовые — правда, с «величавой осанкой». Гривы им отращивали до земли — это считалось красивым. Чтобы хвост не волочился по земле, его укладывали иногда в специальный кошель⁸. Несмотря на высокий рост и общую массивность, силой и выносливостью эти лошади не отличались: в тяжелые кареты приходилось их запрягать шестерками, восьмерками — цугом, попарно с форейторами. Рысью они шли довольно резво, но быстро выдыхались — тяжелы!..

...Запомнилась Орлову июньская ночь 1762 года, когда тайно вывез он будущую Екатерину из Петергофского дворца в Петербург. Дежурный конюх на царской конюшне заспорил было, но тут же рухнул замертво от удара в висок. Взял Орлов лучшую запряжку, сам сел на козлы. Предстояло до света одолеть тридцать верст. Ехали осторожно, сберегая силы упряжки, давая передохнуть на шагу, и все же через четыре часа, на двадцатой всего версте, неаполитанские лошади, «годные только для параду, а не во вседневную езду», выдохлись, стали. Орлов бросился в ближайшую деревню, деньгами и угрозами добыл мелких, крестьянских коняг, с трудом подогнал слишком большие хомуты на пару наиболее крупных из них. Выносных припрягли в своей, мочальной сбруе... Выручили мужицкие сивки-бурки, не шибко, но дружно повезли притихшую, бледную от страха Екатерину и хмурившегося Алексея Григорьевича. Он понимал, что, поднимись в Петергофе тревога, найдется там достаточно легкой кавалерии, способной догнать, арестовать беглецов. Тогда царице — дальний монастырь, а ему с братьями — эшафот. Не открутишься, как прадед,— голштинец этот русских шуток, поди, не понимает.

...Подумывал Орлов скрестить грузных рысистых кобыл с арабскими жеребцами, славившимися сухим телом, легкими движениями, поразительной силой и выносливостью при небольшом росте и внешней субтильности. Конечно, не всякий араб подойдет. Нужен выбор. А в Острове их было мало. И добыть трудно: Аравия под властью султана турецкого, а с ним русские вели почти непрерывные войны.

Улыбнулось счастье Алексею Григорьевичу: в Петербурге задумали грандиозную морскую экспедицию. Русский флот, обогнув Европу, должен был напасть на Оттоманскую империю со стороны Средиземного моря, уничтожить турецкий флот, поднять восстание среди греков и славян, находившихся под султанским владычеством. План был рискованным, авантюрным, но при удаче сулил многое.

Повел флот адмирал Спиридов. В Италии к нему присоединился, приняв главное командование, Алексей Орлов.

Был он кавалеристом, моря, кроме Финского залива, не видывал. Но Екатерина Вторая знала, как он смел, решителен, умен, хитер до тонкого лукавства при внешней простоте обращения этакого рубахи-парня, и без колебаний вручила ему экспедицию. Орлов не обманул доверия, тому свидетельство — знаменитая Чесма и другие победы.

Командуя флотом, не забывал он и об арабских жеребцах. Посылал за ними людей в Египет, в Сирию — всюду, где надеялся их найти.

Начались мирные переговоры, и султан турецкий послал несколько лошадей в подарок Орлову: знал уж, чем можно его смягчить.

В это время прослышали русские, что везли из Аравии через Египет в султанские конюшни редкостную лошадь, да по военным обстоятельствам укрыли до времени в Греции, в Морее. Послали знающих людей. Воротились они, доложили кратко: «Такого еще не видано»⁹. Загорелся Орлов. Но как быть? Война-то кончилась, абордажем коня не возьмешь. Стал приторговывать. Запросили несуразно. Пришлось пригрозить, что плюнет на перемирие и добудет желанного жеребца шпагой. Турки не сомневались, что Орел-паша на это способен. Из Стамбула пришел приказ: продавать! Сговорились на шестидесяти тысячах рублей, удивив всю Европу неслыханной ценой. Так попал серебристо-белый арабский жеребчик, названный Орловым Сметанкой¹⁰, вместо берегов Босфора, в село Остров, в двадцати пяти верстах на юг от Москвы.

Добрался он туда только через полтора года.

Отправить Сметанку морем, как всех других купленных в Турции лошадей, Орлов побоялся. Оставил его временно в Греции под надежной охраной. Вернувшись в Россию, снарядил за ним верных слуг: старшего конюшего Ивана Никифоровича Кабанова, конюха Островского конского завода Степана, двух толмачей-переводчиков, полтора десятка солдат из бывшего своего гвардейского полка.

Турецкое правительство выдало фирман — охранную грамоту — и послало проводить до границ Оттоманской империи янычарского офицера с тремя конными чаушами. Посоветовали ехать через Венгрию, Польшу, а не кратчайшим путем — через Румынию, Молдавию: не надеялось Стамбульское начальство на Буджанских татар, кочевавших в степях Добруджи.

— Ограбят, собаки,— сказал янычар,— а фирман им ни к чему — неграмотные.

Тронулся караван прямо на север: Грецией, Македонией. Впереди турки — провожатые, толмачи, русские солдаты по трое в ряд, Кабанов — все верхами.

Степан шел пешком, вел Сметанку в поводу. Недоуздок подбили шелком на вате: не натереть бы затылок, больно шкура нежная, да и грива, не как у русских лошадей,— редкая, тонкая, как волос девичий.

Следом ехали еще солдаты и матросы, караулившие жеребца в Греции. Лошадей под седло и под вьюки приказал Орлов купить добрых, чтобы не позориться каравану в дороге, а в России продать с пользой.

Шли не спеша, верст по пятнадцать в день. По сильно гористым местам и того менее. Каждую субботу-воскресенье — дневка.

Турки сначала поторапливали, но Кабанов твердо сказал, что поедет, как ему приказано.

— А бакшиш вам будет поденно,— добавил Иван Никифорович. Достал кошель, отсчитал за каждый пройденный день по рублю офицеру янычарскому и по полтине чаушам — дал задаток. После этого турки спешить перестали.

Дико было русским смотреть на края, по которым проходили. В селах греки, церкви православные — только без крестов, без колоколов. А начальство — турки. В городах те же греки, а церквей вовсе не видно, одни мечети с лежачими полумесяцами на высоких минаретах. Дальше того обиднее: сербы — как есть наши хохлы, и язык с нашим сходен, а уже начисто отуречились. Ходят в красных фесках, по пятницам не работают, от своих обычаев отстали. Неволя, конечно. Качали головами усатые кавалеристы.

На привалах конюхи перебирали руками сено, которое давали Сметанке. Воду прежде сами пробовали. Ячмень решетом просеивали. Из Подмосковья привез Кабанов два мешка отборного овса. Приучали понемногу арабского жеребца к русской пище. Поначалу не брал, морду отворачивал: чужое, незнакомое.

Ему овса в ступке столкли, дали мятого. Понравилось! Вскоре на ячмень и смотреть не захотел, подавай овса! А где его взять? Скармливали по пригоршне в день, пока не дошли до овсяных мест.

Ночевали всюду в своих шатрах. Солдаты караул несли с заряженными ружьями. Не раз приходилось в воздух стрелять, отпугивая каких-то подбиравшихся к лагерю. Да и турки-провожатые ненадежны: Орлов пуще всего наказывал их остерегаться. Зарезать конюхов и угнать драгоценного арабчика для них дело самое нехитрое. Не раз такое-то случалось с русскими послами.

Как все молодые и сильные лошади, Сметанка никогда не ложился, спал стоя. Степан укладывался у него в ногах. Жеребчик был ласковый, уважительный: не рассердится, не ударит. Разве только слишком близко подкатится спящий, так тронет легонько копытом: отодвинься, мол, не наступить бы на тебя...

Через полтора месяца пришли к широкой мутно-желтой реке. Турки говорят: «Дунай!» Так вот он какой! «Волга-матушка, Дунай-батюшка!» — пели прадеды. Значит, и тут русские бывали!

Получили обещанный бакшиш провожатые. Усмехнулись:

— Скажи паше своему, что хорошо вы караулили, а то не видать бы ему жеребца!

Один чауш зубы оскалил, показал ладонью будто ножом по горлу.

— Это мы очень даже понимали,— велел Кабанов перевести толмачу.— У нас говорят: «Верю всякому зверю, даже змее и ежу, а турку погожу».

Посмеялись, расстались по-хорошему.

На австрийской границе приставили к каравану двух конных жандармов. Парни мужественные, усы торчком. И лошади у них справные. Только обмундировка для солдата неспособная — белого сукна: ни сесть где, ни прислониться — потом не отчистишься. Обувка того хуже: заместо сапог башмаки с гетрами, выше до колен краги — и все на пуговицах. Наши встали, оделись, умылись, коней поседлали, а жандармы все еще пуговицы эти маленькими крючочками прищелкивают. А случись тревога? Как они тогда?

...За Дунаем началась страна Венгрия. Народ с цыганами схожий. На церквах птичьей лапой торчат крыжи католические. Лошадей много. Места все больше ровные, травяные, дороги легкие. Сметанке они, видимо, нравились: шел весело, пофыркивал, копытцем пристукивал, точно на землю удивлялся: с чего бы она такая мягкая?

Стали ему на привалах давать травы свежескошенной. Но тоже сперва смотрели, перебирали, на вкус пробовали, незнакомую давать опасались. Спрашивали жандармов, но они то, что под носом растет, вовсе не знали — трава, и все тут. А какая? Вот это пырей мягкий, это костер. Понимать надо, если верхом ездишь!

...Вот уже и степи кончаются. Река Тисса, вдоль которой шли, становится все уже, течение быстрее, дороги каменистее. Начались лохматые Карпатские горы. На перевалах задули студеные ветры. Сметанку вели в попоне, шею замотали турецкой шерстяной шалью.

На Покров, за рекой Сан в Польше, к Кабанову прибыл эстафет Алексея Орлова: «Зимой отнюдь не ехать, встать на винтер-квартиры». У князя Радзивилла, под городом Дубно, зазимовали.

В 1774 году победоносно закончилась русско-турецкая война, и Орлов, «пожавши лавры на землях и водах Оттоманских», вернулся на родину. Там ждало его горькое разочарование: победитель турок, прославивший русский флот, стал не нужен. Мало того, опасен своей славой, решительным характером. Да и «случай» его брата Григория закончился: у Екатерины был новый фаворит.

В 1775 году графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского навсегда уволили «от службы всякой». Шел ему всего тридцать девятый год. Всю вторую половину своей долгой жизни он отдал любимому делу, «конной охоте», как тогда говорили.

...В тот весенний день на конском заводе в селе Острове конюхи поднялись до зари. Прибирали денники, трамбовали глиняные полы в конюшнях, чистили лошадей, мыли им копыта, гривы расчесывали — примачивая квасом и заплетая в косички, чтобы высохнув, лежали они как положено: у рысаков на правой стороне шеи, у верховых — на левой. Хвосты острым ножом выстругивали на концах метелочкой. На крупах лошадей темных мастей — вороной, гнедой — шерсть разглаживали шашешницей.

В Острове сегодня большая выводка лошадей и молебен с водосвятием. Ждали самого хозяина с дочерью Аннушкой, с домочадцами и свитой. День был двадцать третьего апреля — память Георгия Победоносца, заботника лошадиного и покровителя Московского государства с времен незапамятных. Недаром над Фроловскими воротами Кремля висит яркая изразцовая плита: всадник, поражающий змея копьем, и надпись старинной вязью:

Свят Егорий на Москве

на белом сидит коне...

Причт церковный тоже ни свет ни заря начал приборку: мелом начищали медную решетку на клиросах, мыли амвон с опилками, дорожку к усадьбе сухим желтым песком посыпали. Певчим настоятель, отец Лука, с вечера наказал чесноку в рот не брать: хозяин одёр¹¹ сей не жалует, на конюшне шкуру спустит, ежели кто...

...Кончилась служба в островской церкви. Проревел широкоплечий дьякон: «Боярину Алексею мно-о-о-гая ле-та-а-а-а!», да так, что под высоким куполом шатра забили крыльями, испуганно заметались залетевшие в открытые окна голуби. Повалил народ из церкви. Вынесли на паперть столик, накрытый парчовой скатертью. Поставили серебряную вызолоченную чашу со святой водой. Священник взял кропильницу из белого конского волоса. Посмотрел на хозяина.

В самом расцвете был Алексей Григорьевич. Богатырского сложения: весил он девять пудов без малого. По долго сохранявшейся на стене островской церкви пометке, росту — больше двух метров. Ради торжественного дня на нем адмиральский мундир, синий, шитый золотом плащ, шпага с эфесом в бриллиантах, подаренная коварной матушкой-императрицей.

— Начинай,— кивнул головой Орлов.

Иван Кабанов, старший конюший, перекрестился, махнул шапкой:

— Веди!..

От конюшни до церкви стояли конюхи в синих азямах, в бархатных шапках, отороченных рыжим лисьим мехом. Держали на недоуздках жеребцов. Некоторых и вдвоем — на развязках. Маток с жеребятами загодя не выводили: весна, взбунтуются жеребцы, так и вчетвером не удержишь!

Первым старший конюх Степан подвел на чумбуре синего крученого шелка Сметанку в легком недоуздке, украшенном бирюзой.

Был он для арабской породы высоким: два аршина, два с половиной вершка. Серая масть, что седина у людей: чем старее, тем белее. Но Сметанка от рождения был серебристо-белым. Нежная шерстка, грива, расчесанная волосок к волоску, красиво отделявшийся хвост блестели живым, переливающимся серебром. Весь он был как налитой ртутью: извивался, нетерпеливо переступал точеными, мягко пружинившими ногами, едва касаясь земли маленькими копытами железного цвета и крепости. Поравнявшись с хозяином, повинуясь легкому, незаметному толчку опытного конюха, поднял маленькую голову с щучьим профилем, с огромными карими глазами, заржал негромко, согнул лебединую шею — будто поклонился.

Орлов залюбовался лошадью, точно впервые увидел, замер от восхищения. Конюх Степан стоял строго, как каменный, опустив глаза, чтобы не видели в них гордости. Шапка на нем была не лисья, а соболиная, азям английского сукна, пояс с золотой ниткой — все пожалованное хозяином за благополучную доставку Сметанки из Греции.

Поп Лука позабыл про кропильницу, смотрел одобрительно: ничего не скажешь, хорош конь, аки с иконы Георгия Победоносца!

Огромный, заросший буйной бородой дьякон, державший чашу с водой, чуть было не пролил ее, засмотревшись. Сам был из лошадников. За редкий голос определили в духовное звание: послали московскому митрополиту перстень с бриллиантом величиной с орех, и тот мигом, без святейшего синода, рукоположил конюха в дьяконы. Молчали, любовались Сметанкой близкие Орлова, стоявшие у церкви мужики в чистых белых рубахах, бабы в высоких киках. Из-за туч светило солнце. Поблескивал в его лучах атласистый, светло-серый камень портала церкви. Хороводы кокошников смотрели с высокого шатра на великолепное животное, красивейшее из покорившихся человеку.

И вдруг Сметанка потянулся к чаше со святой водой... Дьякон поспешно отступил.

— Дай ему напиться,— строго сказал Орлов.

— Ваше сиятельство,— робко запротестовал священник.— Святый сосуд... Сие грех будет...

— Ничего. Прикажи принести другую чашу, а эту, коли почитаешь оскверненной, отдай на конюшню. Возьми ее себе, Иван Никифоров, вместо ведра...

Сметанка с явным удовольствием, неторопливо пил прохладную воду. Умильно смотрел на него Орлов: губы у арабчика бархатные, мордочка узенькая — не из чаши, а из саксонской кофейной чашечки смог бы напиться!

— Служи ему одному краткий молебен,— приказал Орлов. И священник послушно затянул высоким тенорком:

— Святый, славный, великомученик, победоносец и чудотворец Георгий...

— Помилуй нас!..— раскатисто подхватил дьякон.

На площадке звонницы вновь ударили в колокол. Любил Орлов вывезенный из Ростова Великого красивый, трудный для звонарей Егорьевский перезвон, когда два здоровенных мужика с трудом удерживали шестипудовый язык, чтобы ударял он каждый раз только в один край большого колокола, а остальные, били в это время «впересечку».

Отслужил поп. Окропил Сметанку святой водой. Поставили его, как генерала, принимающего парад, перед папертью. Повели других жеребцов: гнедого Алибея, подаренного сирийским пашой, серого Шаха, остальных арабчиков, вывезенных из Турции, английских скакунов, присланных из Лондона русским послом Воронцовым, редкостного аргамака бухарского — золотой масти, темно-гнедых кабардинцев — без единой отметины.

Следом показались из ворот конюшен и кобылицы. Степенно, неторопливо шли они, сопровождаемые крохотными жеребятами на слабых еще, подгибавшихся, нескладных ногах.

Брызгал священник кропилом. Вздрагивали, поеживались жеребята, тревожно косили на них глазом пугливые кобылы. Плыл над Москвой-рекой колокольный звон. А конюхи все вели и вели лошадей. Много их было в Острове. И уже тесно становилось. Переводил Орлов ближе к лету конский завод в Воронежскую губернию, в село Хреновое, близ реки Битюг. На десятки верст там нетронутая ковыльная степь, где еще дикие тарпаны водятся. Теплее, солнечнее. Легче будет зимовать нежным арабчикам. А то Кабанов уже докладывал: по ночам Сметанка перхает. Вот и сейчас он что-то вздрагивает, головой крутит. Ветерок, что ли, беспокоит? — солнце-то за тучи зашло. Не застудить бы! Погладил спину, шею жеребца — так и есть — охолодал! Сдернул с плеч адмиральский плащ, накинул, как попону:

— Веди его, Степан, на конюшню. Да не берегом — там ветрено, а прямо через парк. Садовникам скажи — я велел. Кончай, батюшка. Остальных по денникам окропишь. Береги Сметанку, Иван Никифоров, головой ответишь, если что!..

Кабанов молча поклонился. И хоть понимал, что сказано так, для порядку, но с того дня начал ежедневно письменно докладывать в Москву: здоров Сметанка, веселый, перхать перестал, овес выедает до зернышка.

Приставлен к нему был все тот же Степан, мужик зверовидный, но кроткий и добрый, под стать своему воспитаннику. В конюхи слабых не берут, и в Острове они были один к одному— кирасирских статей.

Хозяин любил с ними на поясах побороться, силенкой похвастаться. Не гнушался простого народа. Но предупреждал:

— Держись на совесть. Поддашься, горячих всыплю. Меня свалишь — получи червонец.

Мужики, понятно, старались. Но куда там! — самых дюжих швырял Орлов, как котят.

На Степане осекся граф. Долго они топтались, словно матерые медведи. Сопели. У конюха рубаха холщовая в проймах лопнула... Знал он, что легко может шмякнуть о землю Алексея Григорьевича, да побоялся: запорет! — такое уже бывало. Умерился Орлов, отпихнул Степана, скрипнул зубами:

— Здоров ты, нечистая сила!..

Однако червонец дал. Поклонился Степан в пояс и пошел рубаху зашивать на конюшню, где проводил все дни, да и ночи тоже: спал в деннике Сметанки на соломе. Сходит в субботу в баню, в воскресенье — к обедне и опять на конюшню. Там в аммуничнике висела его парадная одежда: синий азям, шапка, пояс. А другого какого имущества не было. Не было и семьи: хозяин запрещал конюхам жениться: «дабы пребывали они в непринужденной любви к лошадям». Слов нет, привязывались люди к животным. Лошадь ведь не корова, не баран, в ней душа почти человечья, только это понимать надо. И все же часто хмурым ходил Степан. А заводилась копейка, заламывал шапку:

— Печалиться — хвост размочалится!

Украдкой шел в соседнее село, в кабак.

Графский червонец полгода пропивал — по воскресеньям. А Сметанка пьяных не любил, от запаха водочного перегара шарахался, недовольно фыркал, смотрел так, что Степан смущался, мял шапку в руках, уходил спать в другой денник. Знал это Кабанов, но помалкивал. Жалел, да и ценил Степана.

Среди лошадей, как и среди людей, есть и умные и глупые, злые и добрые. Всех понимал, ко всем ровно относился Степан, даже на заведомых злыдней не сердился.

— Может, ей самой тошно, что такой уродилась?

Не любил только тупых лошадей. Что такое «тупая», объяснить затруднялся. Вот, к примеру, Алибей. Каждый скажет — тупой. Это и Орлов очень скоро понял. Однажды на выводке долго смотрел на него. Красавец, ничего не скажешь. И рост, и стати, и масть — всем вышел. Но было в нем что-то такое...

— Тупой? — вполголоса спросил Алексей Григорьевич.

— Тупой, ваш сиясь,— совсем уже шепотом ответил Кабанов.

Махнул рукой хозяин, повернулся, ушел огорченный. И вскоре подарил Алибея заезжему англичанину-коневоду.

Зато Сметанка поражал даже привычного Степана понятливостью, приветливостью, почти человечьей деликатностью. Добротой светились его глаза. Казалось, понимали это и другие жеребцы, всегда недоверчивые и недобрые друг к другу. Проводят его мимо — ни один зло не покосится, ушей не прижмет.

— Чисто белый ангел среди наших чертей! — говаривал Кабанов.— Ребята, выведите-ка его...

Запрягали Сметанку в легкие дрожки. Кабанов брал вожжи. Степан седлал серого араба Шаха. Выезжали на призовую дорожку, что шла вдоль берега Москвы-реки. Скакал поддужный сначала коротким немецким галопом, затем прибавлял ходу, переходил в намет, но не мог сбить Сметанку с рыси. Все шире становился его шаг и наконец начинал он лететь рысью: от толчка до толчка крепких маленьких копыт пролетать по воздуху, не касаясь земли!

Дивились и знающие люди. А мужики островские шапки снимали, когда проносился мимо них сказочной птицей диковинный жеребец.

Пять жеребят получил Орлов от Сметанки: темно-серых Фалькерзама, Бовку, Любимца и вороную впроседь кобылешку. Все, кроме, пожалуй, Фалькерзама, грубоватые, головастые,— в маток. Лишь пятый, последыш, названный Полканом, обещал повторить отца: голова маленькая, сухая, глаза крупные. Известно, порода у лошадей прежде всего в голове видна. И рубашка у стригунка отцовская: серебристо-белая. Только крупнее будет: вон ноги какие длинные да узловатые,

Очень понравился Полкан Орлову. Похлопал ласково по крупу датскую кобылу Буланую:

— Спасибо, что постаралась!

Вздохнул было печально, но тут же упрямо мотнул подбородком — привычка была такая у Алексея Григорьевича. Приказал прибавить Буланой два гарнца овса и давать его дробленым.

Вырос Полкан крупным, как ожидали, красивым, ласковым жеребцом, но по всем статям, кроме роста, уступал отцу. Зато во внуке Сметанки, от Полкана и голландской матки, увидел наконец Орлов то, чего так упорно добивался!

Был знаменитый Барс-первый, темно-серой масти, с годами посветлевшей. Мощью, крепким костяком, широкой, резвой рысью пошел по материнской линии, а выносливость, легкость в движениях, тонкие, как струны, но прочные ноги с хорошо отбитыми сухожилиями, маленькую изящную голову, длинную гибкую шею унаследовал от деда-араба. За довольно долгую для лошади жизнь он дал конному заводу Орлова до девятисот жеребят. Лучшими среди его первого поколения признавались: Любезный, Лебедь, Атласный, Мужик-первый, он же Холстомер, воспетый Львом Толстым. Тридцать лет понадобилось Орлову на создание известных теперь всему миру орловских рысаков, восемь различных пород лошадей он для этого использовал. Но в каждом орловце кровь Сметанки, и все они, если приглядеться, сохраняют сходство с далекими предками-арабами¹². Портрет их пращура, написанный крепостным художником, сохранился, но сам он недолго пробыл в Острове: всего год с небольшим.

Вывел его однажды конюх на водопой, а рядом оказались кобылы. Начал горячий арабчик вырываться, вставать на дыбы. Степан был не в духе: накануне крепко выпил, а опохмелиться не на что... Сердито рванул он за чумбур:

— У-у-у-у, сластена чертова!..

Опрокинулся жеребец на спину и головой о каменную водопойную колоду!.. Когда подбежали Кабанов и другие, уже потухли большие выпуклые глаза Сметанки, и застыли в них, как показалось людям, обида и удивление. Долго искали Степана. Нашли к вечеру на чердачном сеновале, повесившимся на крученом поясе с кистями.

¹ Орел сказал царю: «Царь, посторонись, мне здесь лечь надо, а ты мешаешь». (Здесь и далее примечания автора.)

² Алексей Орлов «спьяну, ненароком» убил находившегося под домашним арестом Петра Третьего.

³ Три старших брата Орловы участвовали в Семилетней войне.

⁴ Только в конце XIX века стали говорить и писать «конный», а не «конский» завод.

⁵ В армию принимали лошадей высотой в холке (дугообразное возвышение в верхней части туловища между шеей и спиной) не менее 2 аршин (1 аршин— 71,12 сантиметра; в аршине—16 вершков; I вершок — 4,45 сантиметра).

В 1724 году требования снизились до 1 аршина 15 вершков. В 1738 году указали: «При нужде брать и без двух вершков», то есть в 1 аршин 14 вершков (134 сантиметра). На современных конных заводах — это рост десятимесячных жеребят.

⁶ Австрийского императора Иосифа II требовалось отвезти из Петербурга в Москву за 36 часов. Лихой ямщик сказал Екатерине II: «Берусь, матушка, доставить немецкого короля в 36 часов, но не отвечаю, будет ли цела в нем душа».

⁷ Разумеется, с учетом 2 аршин, а при пересчете на метрическую систему— до 170 сантиметров высоты в холке.

⁸ У А. Г. Орлова в конском заводе в селе Хреновом был конь с хвостом 7 аршин!

⁹ В Сметанке удивлял необычно длинный корпус. После его смерти в скелете обнаружили 19 пар ребер (обычно у лошади 18 пар).

¹⁰ Первоначально назвали Сметанным, а затем просто Сметанкой. Так же назвали его единственную дочь. Позднее эта кличка никогда больше не пов­торялась.

¹¹ От французского «odeur» — запах.

¹² «Орловский рысак —это арабская лошадь, на которую смотрят через увеличительное стекло» — такое определение орловской породе дал известный в прошлом любитель и знаток лошадей В. И. Шишкин.

Дата добавления: 2015-07-20