Глава 3. Вожак

Меня кольнуло неприятное предчувствие.

Как выяснилось, не напрасно.

Через пару минут, согнувшись, чтобы не задеть головой низкий потолок, в предбанник ступил (именно «ступил» – это тебе не хухры‑мухры) бывший подполковник спецназа РЭК, бывший вице‑президент крупнейшей в тогдашней федерации маркетинговой, лоббистской и консалтинговой компании, бывший полулегендарный вожак западного, вырезанного чуть ли не под корень тогда еще существующей властью Крыла, а ныне скромный депутат Мосгордумы Андрей Ильич Корн.

Близкий друг и соратник моего безвременно сделавшего ноги папаши, между прочим.

И – между делом – какой‑то там министр. В никому, увы, больше не нужном федеральном правительстве: так, развлекаются господа.

И делают вид, что верят в, прости Господи, «возрождение».

Ага.

Возрождение.

Было бы что возрождать…

Да и Бог с ними со всеми…

…Тем не менее, человеком Андрей Ильич был, мягко говоря, более чем серьезным. И ссориться с ним без особой причины не следовало, причем, никому и ни при каких обстоятельствах.

Неудивительно, что Федорыч пригласил его к столу.

Как ни относиться к Крыльям – люди они вполне себе даже конкретные. И с очень хреновым, врать не буду, чувством юмора.

Могут и не понять.

Ага…

…Компания у Андрея Ильича подобралась, надо сказать, весьма себе даже и своеобычная.

Помимо неразлучной парочки полуреферентов‑полутелохранителей, унаследованных им от моего сделавшего ноги папаши (еще одна парочка, те самые Миша с Сережей, исчезли вместе с отцом, что тоже многих, и меня в том числе, наводило на определенные размышления), к нашему скромному столу явились и совсем уже неожиданные лица.

К примеру, полицейский поручик Боб Костенко и юная сержантша‑провокаторша, проходившая у меня под кодовым именем Красотуля.

Это, кстати, слегка повысило их рейтинг в моих глазах: несмотря на то, что Андрей Ильич был отъявленным фаши, я его уважал.

И даже где‑то любил.

А как можно не любить человека, который учил тебя кататься на велосипеде и стрелять из «настоящего пистолета»?

Мать, помню, жутко ругалась, а отец лишь обманчиво близоруко улыбался – стрелял‑то он, как я потом понял, ничуть не хуже самого Андрея Ильича, вот только педагог из него был совсем никудышный.

Короче, мне как‑то сразу захотелось подышать свежим воздухом.

И желательно, по возможности, подальше от сих гостеприимных пенатов.

Километров так, минимум, на сто.

А то и на двести.

Иначе, чем по мою душу, эта троица завалиться сюда не могла.

Впрочем, Федорыч не выдаст, а Андрей Ильич не съест.

Так что негоже терять лицо перед подчиненными.

И я намеренно демонстративно нацедил ребятам мутного местного самогону.

– А нам что не наливаешь, Егор? – Андрей Ильич был прямо‑таки само благодушие.

Ой, не к добру.

Бежать следовало немедленно.

Однако я не побежал, причем, по причине вполне прагматической.

Птицы такого полета, как Корн, к моему величайшему сожалению, летают исключительно стаями.

Так что далеко от Части нам все равно уйти не дадут.

Догонят.

А здесь всё же – все свои.

Пришлось, естественно, наливать.

Никуда не денешься.

…На то, как бывший вожак фаши (и, насколько я помню, один из самых стильных и элегантных мужиков в столице) пил простую русскую самогонку, следовало посмотреть.

Понюхал.

Пригубил.

Поморщился.

Снова понюхал.

Потом зажмурился и все‑таки выпил.

Не выдыхая, захрустел соленым огурцом.

Наконец шумно выдохнул:

– Хороша, зараза!

Интересно, как бы он запел, если бы это был не слабенький первач, а натуральная, тройной очистки?

Была у Федорыча и такая – градусов под девяносто.

Ее даже Веточка старался запивать, а Веточка, как известно, пил вообще все, что горело.

И трахался со всем, что хоть немного двигалось.

Н‑да…

Понты, оно конечно, превыше всего.

Но чтобы настолько…

Андрей Ильич присел, расстегнул ворот черного форменного мундира, медленно, со вкусом закурил тонкую, явно контрабандную сигарету.

Аристократ, твою мать.

Я им почти восхищался, врать не буду.

Сейчас будет речь толкать, думаю.

Причем о чем‑то совершенно заумном, у них так принято…

Точно.

– Ну что, – улыбается, – ты так пока к нам и не надумал, капитан?

Я фыркаю:

– И не надейтесь…

Он кивает.

– Может, – наклоняет голову в правую сторону, – хотя бы объяснишь, почему?

Жму плечами.

– Андрей Ильич, – вздыхаю. – Вы же знаете, я даже в детстве кошек мучить не любил. И «Майн кампф» никогда не относился к числу моих любимых литературных произведений. А Вагнеру с Ницше я предпочитал рок‑н‑ролл и «Muse» с «U2», не говоря уж про такого классика, как Джимми Моррисон. А ваш любимый «Полет валькирий» вызывал во мне приблизительно такие же чувства, как и «Полет шмеля». То есть, простите, никаких. Что мне тогда прикажете на вашей помойке делать? Быть специально обученным кроликом «для поручений»? Я тупо по формату не прохожу в ваш гадюшник. Такие дела…

Корн морщится, будто ему что‑то дико кислое под язык попало.

– Знаешь, Егор, – вздыхает, – социальный распад начинается тогда, когда лучшие люди страны принимаются сознательно убивать ритуал, на котором держится общественная жизнь. Каким бы он ни был. Когда подвергаются поруганию древние святыни. Когда начинает подвергаться сомнению любой благородный поступок. Когда за любым возвышенным чувством эти люди начинают искать тайные побуждения. Когда пытливые историки узнают, а публицисты рассказывают почтеннейшей публике, что великий человек был тайным садистом и в детстве мучил кошек. И публике начинает казаться, что все очень просто. Что великий стал великим случайно. Что он – такой же, как они, только ему повезло. Что все возвышенное: любовь, благородство, долг, честь – лишь маски, наброшенные на пороки. И тогда наступает ночь. Так уже было. Так погибла Римская империя. Тогда человечеству повезло. Пришли варвары. На этот раз варварам взяться неоткуда. Христианская эпоха, провозгласившая индивидуальность и права каждого отдельно взятого человека целью истории, пришла к вполне закономерному итогу – к полному распаду, к хаотичному движению тех самых ее драгоценных индивидуальностей…

Я хмыкнул и демонстративно захрустел огурцом.

– Пафосно излагаете. Вот только к чему? Мы тут люди простые…

– Не понял, – он, по‑моему, даже поморщился.

– Пафосно излагаете, говорю. А для меня любой пафос есть фальшь. Ложь, то есть. Короче, обычное говно, только красиво поданное. А его во что ни упаковывай – все равно воняет…

Отряд тихо заржал.

Красотуля буравила меня взглядом.

Могла бы – пристрелила бы тут же, не сходя с места.

Бодливой, как говорится, корове…

Я почувствовал уверенность.

Если бы они что‑то могли, уже бы сделали. А так все эти разговоры – исключительно в пользу бедных.

Ни о чем, в принципе.

– А вы‑то тогда кто такие, позвольте спросить? – хмыкаю. – То, что мир, в котором мы с вами живем, дерьмо, – тут я с вами, безусловно, согласен. Но кто вы в этом мире? Ежели продлевать аналогию, – простите, навозные черви. Опарыши. Возросшие на говне и его же с аппетитом поглощающие. Природа не терпит пустоты, а, Андрей Ильич?

Он обиделся.

Но виду не показал и ответил вполне серьезно:

– Мы – Крылья, Егор. Черные крылья Бога. Ночью невозможно спрятать слабых под белыми крыльями. Только под черными…

Я зевнул.

– Читал я эти ваши брошюры. Говно все это. Говно, простите, и гонево. Слабые объединяются в стаю, чтобы травить еще более слабых, – вот и вся ваша организация. Вместе с идеологией…

Я потянулся и перестал обращать на него внимание. Хочет нас стеречь – пусть стережет.

Из Части мы пока что никуда не тронемся.

Маршрут, в конце концов, подождет.

Посмотрим, у кого нервы покрепче…

– Отряд, спать! – рублю, обращаясь к парням, демонстративно не замечая Корна со свитой. – Режим: полевой лагерь. Подъем: семь тридцать. Восемь ноль‑ноль: зарядка, ответственный – Заика. Завтрак в девять. Дежурный по кухне Чарли. Дальше по свободному графику. Тренажеры. Спарринги. Иветта, отработаешь с Денисом ножи, его надо подтягивать. Покидать пределы Части запрещаю всем. Разойдись.

Народ разошелся.

Кое‑кто, конечно, еще поворчал – так, чисто для порядка.

Например, Чарли, которому страсть как не хотелось вставать в пять утра, чтобы приготовить этой ораве пожрать. Но тут ничего не поделаешь, Чарли – отличный повар.

К тому же по традиции дежурный по кухне освобождался от всех других работ.

Так что все вполне себе даже и справедливо.

Мы остались всемером: Вожак с его волкодавами, Боб с Красотулей и мы с Федорычем.

Интересная такая компания.

– Ну что, Андрей Ильич, теперь‑то, наверное, поговорим серьезно? – закуриваю. – Без рисовки и пропаганды? Я так понял, вы, в отличие от моих орлов, спать как бы и не собираетесь?

Долго рассусоливать Вожак не стал. Он всегда отличался умением брать быка за рога.

Несмотря на некоторую велеречивость.

– Куда собрался, Егор?

Ничего себе вопросик…

– Молчишь? Ладно, и без тебя знаю. Низовья Волги. Возможно, Астрахань. Икорка, балычок… Табачок контрабандный. Может, конопля. С тяжелыми наркотиками ты вроде не связываешься. Интересно, зачем тебе столько золота, капитан? Причем с риском для твоей драгоценной жизни. Ты его что, солишь?

Отвечать следовало по возможности честно. То, что я не Робин Гуд, он знал превосходно.

Сам когда‑то меня и воспитывал.

– Привык жить в свое удовольствие. Да и ребята у меня, как бы это попроще сказать… довольно прожорливые. Ну, вот так получилось. Зарабатываем, как умеем.

– Ладно, не буду тебя задерживать. У нас есть для тебя работа.

Я приподнял брови.

Что‑то новенькое.

Ага.

– Получишь в три раза больше, чем со стандартного рейса. Тройной тариф под конкретный заказ. Плюс полная амнистия всех ваших прежних грехов. Для тебя и для всей твоей, прости, банды.

Интересно, за что же такая милость?

Вожак, видимо, прочитал мои мысли.

Кивнул.

– Нужен профессионал, чтобы доставить определенного человека в строго определенное место. Ты – профессионал. Человек – я. Место – Кавказ. Точнее, Сочи. Или то, что от него осталось.

Он что, больной?

На курорт собрался?!

Так вроде бы не сезон…

– Извините, Андрей Ильич, – качаю задумчиво головой, – твердое «нет». Во‑первых, я не работаю на фаши. Это мой принцип, и вы его прекрасно знаете. Во‑вторых, я не самоубийца. Там вам за мою голову отвесят столько золота, сколько сможете унести. Любой чеканки. Правда, далеко не унесете. Зарежут. Как курицу.

Вожак неторопливо закурил.

Прекрасно понимая, в каком я сейчас напряге.

Паузу взял, сволочь…

– Или вы случайно забыли, что я был командиром спецназа при Второй отдельной? – морщусь.

Он хмыкает.

– Нет, капитан, не забыл, – улыбается. – Если ты помнишь, я тоже там был, неподалеку. И за мою голову там отвесят не меньше, чем за твою. А может, и больше…

Что правда, то правда.

Именно бригада Корна брала Масуда.

Говорят, Андрей Ильич лично кончил этого ублюдка прямо на глазах всего его тейпа.

Причем самым что ни на есть правильным способом: насадив на обильно смазанный «поганым» свиным жиром толстый осиновый кол.

Поступок, ничего не скажешь.

Даже я сам лучше бы не придумал.

А потом, опять‑таки на глазах всего клана, взвод его громил до смерти затрахал во все имеющиеся у нее в наличии щели Масудову красавицу жену – черноглазую и изящную, как дорогая китайская фарфоровая статуэтка, гордячку Лейлу.

И тоже, кстати, по делу.

Красотка до того, как ее изловили, развлекалась тем, что вырезала скальпелем матки у русских девочек.

И гениталии у русских мальчиков.

Тех, кто выживал, отпускали, выжигая предварительно на спине скотское рабское клеймо.

Лейла – как ее называли соплеменники, «звезда и рассвет горских народов» – хвасталась, что рано или поздно изведет русских тем, что они не смогут больше плодиться и осквернять взор Аллаха своим недостойным видом.

К счастью, не успела.

Говорят, она молила Андрея Ильича не убивать ее, забрать в плен, в наложницы, куда угодно.

За нее предлагали гигантский выкуп.

Но Корн был неумолим.

А когда бешеная тварь издохла, просто лениво помочился на ее измочаленный труп.

Никто из его бригады никогда не носил черные спецназовские маски. Они хотели, чтобы горцы знали свою смерть в лицо.

И горцы, разумеется, знали.

И, надо думать, помнили…

Это был вызов.

– Пойдем через Новороссийск или Джубгу, – прикуривает следующую сигарету. – От немирных горцев далековато. А среди адыгов много вполне нормальных людей. Пройти сможешь только ты. Больше никто. Именно поэтому я тебя туда и зову. И именно поэтому, собственно говоря, у тебя нет выбора.

И тут взорвался до сих пор молчавший Федорыч:

– Послушай, ты, подполковник! Ты на моей земле. Ты гость! Ежели ж ты мекаешь, что я твоих поганых Крыльев убоюсь, – накося выкуси. Надо будет, и в городе достанем! Разорвем на хрен! Это ты когда‑то был солдат, сейчас – хрень собачья! Понял?! Обычный такой фашистик – для меня, по крайней мере. А Гор – ветеран, Гор – из лучших, из самых лучших! Он честь знает. Тебя за него мои ребята на кусочки разорвут, своим собственным говном обожрешься, гондон штопаный!!! Ты меня хорошо понял, подполковник?!

Если Федорыч говорит, его трудно не понять.

Правда, он чаще молчит.

А о чем говорить, если у него под ружьем около пяти тысяч ветеранов?

И еще – «братья» в городе.

Мой отряд в том числе.

Да с такой силой он и Москву возьмет, не подавится. Просто оно ему и на хрен не надо.

И здесь хорошо.

Банька, грибочки…

Вожак улыбнулся и медленно раздавил недокуренную и до половины сигарету.

Все‑таки нервы у него…

Я бы, например, испугался.

– Я понял, Анатолий Федорович. Понял. Ссориться с вами я не хочу, но и вам со мной не советую. Об этом мы поговорим позднее. Время, поверьте, будет. А Егору ехать придется. Все равно придется. И дело тут не вас. И даже не во мне. В нем самом. Дело в том, что – я просто не хотел это говорить, – в Сочи его ждет отец.

Это было – ниже пояса.

Отец…

Я почему‑то сразу понял, что Андрей Ильич не блефует.

Мой отец значил для него почти столько же, сколько и для меня.

А может, и больше.

Я его, так уж сложилось, почти не знал.

И не знал, за что его люблю.

Впрочем, многие, знавшие папашу даже совсем шапочно, признавались мне в чем‑то подобном.

Вроде бы не за что.

Он ведь не просто так от нас ушел.

К другой женщине, с которой, как говорила мама, был просто демонстративно счастлив.

Ушел – и как отрезало.

Присылал деньги.

И все.

Ни я, ни мой старший брат, который потом остался навсегда в Крыму, его, судя по всему, совершенно не интересовали.

Мы росли в относительном материальном достатке.

Но – без отца.

Которого все это хозяйство, похоже, совершенно не волновало.

Потом он появился снова.

Нет, он не вернулся в семью. Как он сам любил говорить – мужчина уходит один раз.

Навсегда.

По большому счету, у него была только одна страсть – быть первым. Всегда и во всем. Другое если и вызывало его интерес, то какой‑то уж совсем незначительный.

Мы тоже должны были соответствовать его шкале, и только поэтому он занялся нашим образованием.

И теперь я был не прочь поговорить с ним.

Он, конечно, по всем законам и понятиям был конченой сволочью.

Но сволочью правильной и от этого тем более интересной.

Потому что он обо всем судил по гамбургскому счету. Его максимализм пугал, но его оценкам можно было доверять.

А мне неплохо было бы понять, правильно ли я живу.

Нет, конечно, вряд ли бы я поверил его словам до конца, но кое‑какую пищу для размышлений они могли дать – просто стопудово.

Мне уже очень давно хотелось с ним поговорить на эту тему, но пока он обитал где‑то неподалеку, я все не решался.

Откладывал на потом.

А потом он просто исчез.

Даже записки, сука, никому не оставил.

Я уже фактически свыкся с мыслью о его смерти.

Но оказалось – жив курилка.

И, видимо, неплохо устроился.

Раз уж даже Крылья посылают к нему эмиссара в ранге легендарного Вожака и весьма влиятельного депутата.

Н‑да…

Все‑таки жизнь – весьма и весьма закрученная штуковина. Почище любого триллера, хоть в печатном, хоть в видео, хоть в голографическом вариантах изображения.

Такое, уважаемые, не придумаешь.

Фантазии не хватит.

– Извините, Андрей Ильич, – говорю осторожно. – А почему бы вам не добраться до моего, не к ночи будь помянут, родителя, каким‑либо иным путем? По воздуху, например.

Корн только вздыхает.

И снова закуривает.

Дымит он, кстати, – будь здоров.

Даже, наверное, больше меня.

– В адлерском аэропорту, – морщится, разгоняя надоедливый дым худой аристократической ладонью, – разрушена взлетно‑посадочная полоса. Начисто. А вертушки не дотянут. Не дотянут, и все. Я, кстати, отправлял туда пару последних машин с вертикальным взлетом, но их, кажется, сбили.

Сказать, что я фигею, – это, наверное, вообще ничего не сказать.

В чем в чем, но в боевой технике я кое‑что пока еще понимаю…

– Как, простите, сбили? – икаю. – Такую махину угрохать – это не из «Стингера» по грузовозу пальнуть…

– М‑м‑м… Видишь ли, Егор… Кстати, оцени, я стараюсь быть с тобой откровенным… В общем, у нас есть подозрения, что «вертикалки» сбили как раз по приказу твоего отца… В Сочи когда‑то была очень неплохая часть ПВО. Граница все‑таки…

Н‑да.

Все страньше и страньше…

– Вы хотите сказать, что папаша окончательно звезданулся? – фыркаю.

– Нет, – морщится. – Иначе меня бы просто не отправили эмиссаром. Я, знаешь ли, в нашей организации на очень неплохом счету, не пешка разменная. И решения, кем надо пожертвовать для дела, принимаю исключительно сам.

Дела…

– Чего же он хочет добиться? – размышляю вслух. – Насколько я помню, папаша всегда был человеком исключительно рациональным.

– Видишь ли… Именно это мы и хотим понять.

Я кривлю нижнюю губу.

Изгибаю вопросительно правую бровь.

«Домиком».

– И именно для этого, – усмехаюсь, – Крылья отправляют к черту на рога одну из самых своих крутых шишек? В жизни не поверю.

– Тем не менее, дело обстоит именно так, – кивает. – И твоя ирония здесь совершенно неуместна. Кстати, ты не заметил, что мы с тобой через фразу повторяем такое словечко, как «именно»?

Я действительно не заметил.

А когда заметил – похолодел.

«Именно» да еще «разумеется» были любимыми словечками моего отца.

И значит, вся моя жизнь – не более чем попытка вырваться из‑под его влияния.

Не более того.

Сознавать это было как минимум неприятно.

Я раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.

И тут же закурил новую.

– У меня уже был опыт работы на власть, – морщусь. – Очень, кстати, печальный. Может, помните?

Вожак усмехнулся.

Потер пальцами левой руки запястье правой.

Там, где носил часы.

Всегда одни и те же.

Подарок моего отца, насколько я помню. Было у них какое‑то совместное дельце, он когда‑то рассказывал.

– Помню, Егор, помню, – кивает в ответ. – Тогда, кстати, именно я настоял, чтобы тебе сначала отсрочили, а потом и отменили приговор. Хотя до сих пор не уверен, что ты был прав. Но – что сделано, то уже сделано. Поздно исправлять…

Соглашаясь, наклоняю свою упрямую, врать не буду, голову.

И вправду поздно.

Совсем поздно.

К сожалению…

Дата добавления: 2015-07-26