Часть первая 18 страница

"Но все рассказанное им довольно правдоподобно", — думал я, роясь в письмах немецких солдат, взятых вместе с фольксдейчем. Он ездил на машине полевой почтовой станции штаба группы Кригера. Машина взлетела на мине-нахалке, которую из густой кукурузы подсунули под нее, перед самым носом водителя, наши минеры. Переводчика вышвырнуло взрывной волной в кювет, а рядом с ним лежал иссеченный осколками кожаный мешок с письмами. Я выбрал из них пачку. Многие были подчеркнуты зеленой тушью. Целые фразы и абзацы...

— Это что? — спросил я у фольксдейча.

— Письма наших зольдат...

— Кто отмечал?

— Оберст фон Кюнце. Для цензур. Там, где зольдатен писал много о партизан.

— Кто такой Кюнце?

— Личный представитель рейхсминистра на штаб группен генерал Кригер.

Я повертел в руках несколько писем. Выбрав конверт и бумагу получше, протянул его переводчику.

— Переведите.

— Весь писем?

— Нет, только нецензурное...

Переводчик начал читать нараспев, словно псалмы, подчеркнутые оберстом фразы.

— "...Гер лейтенант Винтер Вестель на свой добрый старый друг..."

— Что он пишет?

— "Мы снова уехаль из Южная Франция. Ми сейчас выехаль на путь к своей старый могиль... На участок сорок первый, сорок второй яар. Но ми пока еще находимся в путь. Все еще может изменялься. В этом весь наш... гофнунг... надежд. В такие время никому не стоит верить, даже самим собой..."

— Ого, этот Вестел из полка, который повернули с марша из Франции на советский фронт!

— Вы знаете?

— Да, да, продолжайте... Все подчеркнутые фразы...

Пока переводчик возился с письмами, видимо подыскивая такое, что не может разозлить меня, я думал все о том же.

"...Но тогда чудак сам генерал Кригер... Ему не понять даже такой простой вещи. Люди же не муравьи. Нет, господа фашисты, мы, советские люди, не муравьи, а куцая ваша логика и грошовая философия гитлеровского солдафона нам не подойдет..."

— Обер ефрейтор Липат Адольф на ефрейтор Виттенгаузен, — поет над моим ухом фольксдейч. — "...Сейчас мы находимся на ошень приятный местность. Но и здесь опасность он бандит ошень велик. Это еще шлехт, чем передовой позиций. Там ждешь противник только с один сторон. А здесь партизанен идут на всех сторона. Они сейчас ошень нахальный..."

— Что случилось? Переводите!

Угодливо хихикая, он роется в письмах и сам предлагает новые.

— Вот интересант писем...

— Валяйте.

— "...От ефрейтор Фридрих Рольф на Фриц Бауер... На новая позиция. Это настоящий край земли. Однако и здесь можно штербен на один геройский смерть и даже на два простой смерть. Наши пересталь давать отпуска. Это вирклих цвейтер фронт. Но борьба и сражений здесь совершенно другой, чем на гроссе фронт. Против этот враг нельзя применяль тяжелый артиллерий, люфтвафе... Этот враг не идет на открытая борьба. Но я пишу писем, а мимо везут убитых зольдат вермахт. Эти гунд швейн действуют очень нахаль. Я живу пока хорошо. Русский водка много... Напьешься цум тайфель и забываешь все на свете, кроме партизанен..."

Переводчик протягивает мне письмо.

— Здесь написан такой слов, что я не мог, шестный слов, не мог... Вот...

— Ничего, переводите, как написано.

— Так и написано: "гунд швейн..." Это будет по-русску сучьи свннь...

Я молчу.

Смысл нашего похода на Карпаты совсем не в том, что мы ляжем костьми на этих скалах. Нет, дорогой генерал Кригер. Он в том, что мы еще на полтысячи километров дальше на запад пронесли и вселили в сердца народов идею Победы правого дела... Он еще и в том, что в умы немецких фашистов одно только появление наше на границах вассальной Венгрии и Румынии, порабощенной Словакии и Польши вселяет ужас перед неминуемым возмездием свободных народов. Вот это, пожалуй, понимает если не Кригер, то подручный Гиммлера оберет Кюнце, подчеркивающий эти слова в письмах своих солдат. Недаром же Гиммлер торопит, торопит... и нервничает, требуя от Кригера: "Дайте мне голову Кальпака".

Немец читал, переводил, но я уже не слушал его.

Невеселые мысли вселял наш Карпатский рейд в фашистские головы. И плохо дело Гиммлера. Чтобы угодить фюреру, надо было стягивать войска из Норвегии и Греции, Франции и Польши. Может быть, легче вздохнули "маки" в Тулузе и греческие партизаны в Пелопоннесе, потому что так туго было нам под Делятином. Туго партизанам Руднева и Ковпака! Но ведь есть же на свете и карело-финские, и ленинградские, есть псковские и витебские, есть минские, есть барановичские партизаны; живы на зло и смерть врагам брянские, орловские, гомельские, пинские и брестские партизаны; есть на свете ровенские, киевские, сумские, донские и молдавские партизаны; бьют фашистов крымские, кубанские, азовские и ростовские партизаны.

А там, по ту сторону фронта, лавиной огня и стали, ненависти к врагу и любви к порабощенным фашизмом народам, неудержимо движутся на запад московские и ленинградские, сталинградские и ростовские, орловские и белгородские дивизии. Идет могучая советская пехота, гремит наша артиллерия, сметают фашистов на своем пути доблестные танкисты, летчики — соколы, кромсают их — и нет силы на земле, способной остановить эту могучую поступь армии народа-исполина. Пусть помнит и знает трудовой человек в поверженной ниц Европе, что пока есть на свете мы, советский народ и его непобедимая армия, луч надежды, сверкнувший у стен Москвы, разгоревшийся под Сталинградом и пылающий сейчас под Орлом и Курском, — это спасение мира, свободы и самой жизни от мрака фашизма. А мы только разведчики и предвестники победоносной поступи Советской Армии.

Нет, эти немецкие письма с подчеркнутыми зеленой мастикой строками я оставлю себе на всю жизнь.

Ведь превосходство сил — это не только количество оружия и солдат, но также и превосходство ума. На войне важнее всего внушить веру в наши силы не только своим солдатам, но и неприятелю. Это уже сделано.

Это прежде всего плоды нечеловеческих усилий героев Севастополя, Ленинграда; это озарившая весь мир надеждой победа великого Сталинграда. Это дела рабочих Урала и Караганды. Это руки колхозниц и доярок. Это мины и автоматы ленинградских, белорусских, крымских, греческих борцов. Это сделано Корицким и Гришиным, Рудневым, Македонским и Заслоновым...

Отряд Ковпака — только маленькая частица общего второго фронта, найденного, организованного и направляемого партией коммунистов.

Перед вечером стало ясно, что нашей группе не удастся наладить связь ни с Ковпаком, ни с Рудневым. Разведки и связные возвращались, не напав на их след. Я провел перекличку командиров и выяснил, что со мной до четырехсот партизан. Из них не менее пятидесяти раненых. Перебазировавшись километров за пять на соседнюю холмину, мы остановились лагерем. Без проводников очень трудно было ориентироваться. Где-то вблизи бродили немцы. Рядом же паслись стада. Активных намерений противник пока не проявлял. Надо было во что бы то ни стало найти своих, пока не поздно.

В половине второго дня пикеты привели старого гуцула. Широкоплечий, с большими мозолистыми руками, в бараньей шапке, надвинутой на хитрые глазки, он походил на полтавчанина. Несколько километров отделяли Белую Ославу от Делятина и Карпатских гор. Но тип гуцула был уже другой. Передо мной стоял не горный, поджарый, с впалой грудью и землистым лицом гуцул, а украинец-степняк.

— Мыкола Струк из Бялой Ославы, — загудел он басом.

На вопрос: "Есть ли немцы в вашем селе?" — сразу закивал утвердительно головой:

— Есть, пане, есть. Полно село. Как прошли вчора утром ваши "колпаки", следом за ними немцы ворвались. Восемьдесят два человека наших гуцулов упало от ихних пуль. Вижу я такое дело и говорю старухе: "Чем имею я от немецкой пули свою жизнь кончать, пойду лучше в лес. Может, я нашим хлопцам-колпачкам сгожусь".

Дальше он стал говорить прибаутками. Я смотрел на него и думал: верить или не верить? Все это как будто и так, ну а если он подослан врагом?

Поговорил с Матющенкой.

— Искушение большое, — сказал Федот Данилович. — Пожалуй, только при помощи этого проводника удастся связаться с Ковпаком.

Я подошел к старику и завел разговор издали. Прищурив хитрющие глаза, дядько Мыкола сказал:

— Я разумею, що хочет от меня пан начальник. Я знаю, что вам треба. Но прежде хочу говорить с вами на четыре ока (он говорил: "на штыри ока"), — и оглянулся, подмигнув на часовых.

— Ну, давай на четыре ока.

Мы отошли в лес.

— Я понимаю пана начальника. Можете, що хочьте со мной робыть, но до немца я не пойду. Я знаю, куда пошел пан Ковпак. И выведу вас. А щоб вы не сомневались, я расскажу вам про себя такое. Есть у Мыколы Струка три сына, самого меньшего тем летом герман до его дейчланда на шахты погнал; серадущего сына недавно полицаи забили, а старшего сына еще до войны в Армию Красную призвали. Вот его портрет.

Старик снял шапку и, порывшись в подкладке, показал фото сержанта, стройного и подтянутого, сфотографированного на фоне гор.

— Прочитайте, що написано на этой карточке, — улыбнулся Мыкола Струк.

На обороте значилось: "Сержант Иван Струк, апрель 1941 года. Город Гори Грузинской ССР".

Вытерев шапкой набежавшую слезу, старик говорил:

— Рассудите сами, как мудрость ваша. Служит старший сын Мыколы Струка в городе Гори, на Кавказе. А теперь сами решайте, можете вы мне верить или нет.

Он поднял на меня свои умные глаза, полные слез. Я понял по глазам старика, что привело его к нам.

И я не колебался больше...

Вечером того же дня вернулась разведка, предводительствуемая Струком. Она вывела нас по горному кряжу к головному отряду, стоявшему в лесу под названием "Урочище Черный поток".

Немцы не трогали Ковпака второй день. Люди отдыхали.

Я отрапортовал командиру, лежавшему у костра. Он выслушал меня полулежа на земле. Сзади стояли Базыма и остальные штабники.

— Ладно, ступай, — устало сказал Ковпак.

Я подошел к Базыме и тихо спросил:

— А где комиссар?

— Так вин же с тобой, Петро. — хрипло сказал Сидор Артемьевич.

Я взглянул на Базыму. Начштаба, охватив левой рукой тонкую грабовину, смотрел на меня в упор, не моргая.

— Как со мной?

— С тобой, говорили хлопцы! — крикнул Ковпак.

— А я думал — с вами, — с ужасом, начиная понимать, какое лихо стряслось над нами, прошептал я.

Ковпак рывком подошел ко мне.

— Ты що мелешь? Говори толком! — вдруг вспыхнул Ковпак.

Только в первый раз за полтора года он говорил эти гневные слова шепотом. Я почувствовал, что он держит меня за шиворот и трясет и ругается умоляюще и безнадежно.

Затем, отпустив меня, командир зашагал прямо мимо костров, мимо бойцов и скрылся в лесу.

— Нет комиссара с нами, — шепнул мне Базыма.

Я много видел горя на своем веку: остался трехлетним мальчуганом без отца; на моих руках, когда мне было всего двенадцать лет, умерла мать. Я видел скорбь людей в жизни и изображение ее на полотнах мастеров, но лицо Григория Яковлевича, освещенное догоравшим костром, врезалось мне в память на всю жизнь. Теперь уже не было надежды. "Комиссара нет с нами..." — говорили глаза, морщины, губы Базымы. "Нет Семена Васильевича! Нет!"

Но отряд был жив. И надо было жить, бороться, двигаться дальше.

Как все эти два года, прошедшие в тылу врага, верный своим привычкам Базыма записал в памятную книжку: "Как выяснилось впоследствии, противник до 24.00 3.8.43 с направления гор. Делятин и Коломыя в районе села Ослава Белая подбросил живую силу на 96 автомашинах, общей численностью до 1000 человек, где и занял оборону. Данные такой обстановки для командования в/части были совершенно неожиданны.

В бою 4.8.43 пал смертью храбрых комиссар 4 СБ т. Шульга и пропал без вести комиссар в/части генерал-майор т. Руднев Семен Васильевич.

Всего в бою под Делятином и в самом городе уничтожено солдат и офицеров противника 502 человека, автомашин — 85, танков — 2, мотоциклов — 3, велосипедов — 2, складов — 2, гараж — 1, железнодорожных станций — 1, железнодорожных эшелонов — 1, железнодорожных мостов — 2, шоссейных мостов — 3. Взято трофеев: минометов — 2, станковых пулеметов — 5, ручных пулеметов — 10, винтовок — 15, пистолетов — 35, патронов — 11 000".

Но это писалось для истории, потому что жили и боролись мы для будущего. А в настоящем снова и снова перед командирами вставал вопрос о военной хитрости. И уже без всякой подсказки с моей стороны многими овладела мысль о Давыдовском маневре. Мы с Базымой, как бы боясь потревожить память комиссара, не упоминали о нашем плане ни единым словом. Но мысль упорно возвращалась к тому же. Сказав первое слово, Григорий Яковлевич замолк. Мне казалось, он вспомнил лежащего на спине с закинутыми под голову руками Семена Васильевича и тень самолета на его лице и крик душевной боли: "Нет, не это, только не это!"

Но упрямая живая мысль снова и снова возвращалась к постылому, но спасительному маневру. Нет, мы не видели другого выхода.

Доложили свои соображения Ковпаку.

Старик долго и внимательно слушал. Затем, помолчав, сказал коротко:

— Робить. Я согласен.

Весь день штаб лихорадочно трудился. Мы разрабатывали маршруты, разбивали соединение по группам. Их было шесть.

Первую поведет Ковпак с начальником штаба Базымой, вторую — Матющенко со своим штабом, третью — Павловский с Горкуновым, четвертую — Кульбака с Лисицей, пятую — Кучерявский и Воронько и шестую — я с Васей Войцеховичем.

Были продуманы звездные маршруты, распределены боеприпасы и взрывчатка, определены задачи дальнейшей борьбы, назначен пункт сбора и написан последний приказ.

Было решено: вывести часть из окружения мелкими группами (2, 3, 4 СБ побатальонно).

1-й батальон — тремя группами, каждая под командованием Ковпака, Вершигоры и Павловского.

Всех раненых, не могущих передвигаться пешком, оставить в районе урочища Мочар-Осередок, с последующим выходом в районе Шевки, под прикрытием 10-й роты, оставив обслуживающий персонал и бойцов из рот для переноски. Командиром сводной санитарной группы и прикрытия назначить старшего лейтенанта Курочкина.

2-й батальон выходит в район леса Горный Поток, Черногора, между Ослава Белая, Ослава Черная, район высоты 1117.

3-й батальон выходит иа запад между Делятином и Лойовой.

4-й батальон выходит на Баню в район высоты 1114.

Все командиры батальонов и групп были предупреждены, что соединение разбивается на группы с целью выхода из окружения с последующей задачей выхода на соединение в район высоты Шевка, Лазек, 2-Артечны и дальнейшее выполнение поставленной товарищем Сталиным задачи.

Отпечатав один экземпляр приказа и созвав командиров групп (только они должны были знать маршруты и место сбора), Базыма дал каждому расписаться.

На поляне горел костер. В него бросали второстепенные штабные документы. Войцехович взял за раму штабную машинку и изо всех сил грохнул ее об пень. Со звоном разлетелись в стороны колесики и рычажки "ундервуда".

Командиры групп и начальники их штабов сидели нахмурившись. Каждый, казалось, думал: "Нет, еще не поздно. Еще можно вернуть. Нехай будет все по-старому. Еще мы не разошлись. И хотя надежды нет, то все же хоть погибнем вместе. А так по одному..." Тишину нарушил резкий голос Ковпака:

— Що зажурылись, хлопцы? Выполняйте приказ! Выполняйте по совести, как следует коммунистам!

Командиры зашагали к своим группам. Через полчаса в звездном порядке они разойдутся в разные стороны.

Направился за ними и я.

Ковпак остановил меня, подняв руку с клюкой, похожей на костыль.

— Эгей, Петро... Почекай минутку... Дело есть.

Подхожу ближе, вглядываюсь в осунувшееся, побледневшее лицо командира.

Он долго, не сводя лихорадочно блестевших глаз, смотрит на меня.

— Ну що, радый?

— Чему, Сидор Артемьевич, радоваться?

— А що по-твоему вышло... Як тая козачня... Свыснув, гикнув — и кто куда.

— Так по вашему же приказанию, товарищ командир...

— Товарищ командир, товарищ командир... Ты не крути хвостом, як тая... Мы с тобой, може, последний раз говорим, как перед...

Я подумал, что мы действительно надолго, а может, навсегда расстаемся.

— Не пойму никак, Сидор Артемьевич, в чем моя вина...

— Вина, вина... А если нема ниякой твоей вины, так я що, по головке тебя гладить должон? Га? Ты плечами не жмы, не жмы, я говорю... От думаешь — командование на нашу з Денисом сторону перекинулось... И радый... распушив хвоста, як той индюк... Думаешь, уже бога за тое... ну, за бороду схопыв... Да? А того не понять, що идем мы врассыпную совсем не так, як тая козачня... Они кидались по свисту, а мы як? По приказу-у-у... Да, они кто куда попало. А мы?

— А мы звездным маршрутом...

— Правильно... Звездным. Значит, по плану. Поняв разницу?

— Понял, товарищ командир.

— Ни черта ты не поняв... Тоби только тактика этого дела известна и понятна. А стретегия? Яка? Ну, говоры...

Я с удивлением посмотрел на расходившегося командира. Он действительно загнал меня своими вопросами в тупик.

— А стратегия — народная. Вот оно, брат, що... Мы не утекать от него сегодня решили. Мы по-новому наступление ведем. Был один отряд — стало шесть. Были большевики на одной горе, угрожали они одному городу, а завтра будут угрожать шести городам, шести станциям, шести мостам. Щоб бить врага крепко, умело. И не выпускать ни одного врага, прорвавшегося на нашу землю в качестве...

— В качестве оккупанта...

— Ну да. И щоб не дрогнула у тебя ни рука, ни душа, ни сердце. Яка бида бы ни случилась з тобою и з хлопцямы... Поняв?

— Понимаю, Сидор...

— От же ни черта ты не понимаешь... Я ж усю твою тактику до горы раком... Ну, да з головы на ноги, то есть поставив. Що главное?

Я молчал.

— Кажи, що главное в нашем деле?

Из-за деревьев выглядывали связные, интересуясь, почему же командир так распекает своего заместителя. Повернув голову за моим взглядом, Ковпак махнул на них рукой...

— А киш-ш... Ну, говори, що главное?

— Главное — народ, Сидор Артемьевич! Потому что...

— Правильно, ну, ступай... Позови мне Павловского. Но ты не на словах... ты на деле про это думай. От тогда я буду знать наверняка, поняв ты меня чи не поняв. Теперь так: начальник штаба у тебя Васыль? Ничего. Грамотный. Карту добре читает. Лейтенант. А комиссаром назначаю Мыколу, того, що з пушки на Припяти стриляв.

— Москаленко?

— Ага. Ничего парняга. Случаем на подполье придется перейти, так лучшего и не надо. Можешь на него положиться. Я его еще с довойны знаю.

К нам подходил Павловский. Вся хмурость сразу куда-то сошла с лица Ковпака. Разгладились морщины, подобрела бородка, из-под бровей заблестели улыбкой глаза.

— Ну, Петро, ни пуха тебе, ни пера... До встречи на условленном месте...

Он крепко обнял меня, и мы расцеловались.

Уже уходя, не оборачиваясь от волнения, я все же услышал, как тем же скрипучим голосом Ковпак спросил Павловского:

— Ну, радуешься, Михаило?..

— А на дидька лысого мне радоваться, товарищ командир, — загудел Павловский.

Дальше я не слышал, о чем они говорили...

Только проходя мимо минут десять спустя, Павловский посмотрел на меня неодобрительно...

— З тобою, бач, як ласково балакав... А мене вже навхрест и навпоперек... И так: поняв? И разэтак: не поняв? Эх, и на черта тая война? Уже скорей бы кончилось все... Пускай бы по хозяйству меня ругали... Пускай хоть дручком по шее бьют — на все согласен... Но щоб за поганого фашиста я от своего любимого командира нагоняи получав? Не согласен.

— А попрощался он как, Михаил Иванович? — перебил я Павловского, зная, что его длинные ворчливые речи кончаются всегда после первой паузы...

— Попрощався?! Ну, как попрощався... По-солдатськи попрощався... Троекратно расцеловались. Мы же, брат, одни тут еще с гражданской, солдаты... Прощались, как полагается... — И Павловский отвернулся от меня, голос его дрогнул.

Взглянув между деревьев, я увидел Ковпака и Матющенко. Ковпак сердито чертил палкой по земле, а Матющенко с виноватым видом стоял перед ним. Одна рука его усиленно чесала затылок.

Его я уже не стал дожидаться и пошел к Базыме.

Еще когда в общих чертах рождалось это рискованное дело, мы в штабе пришли к выводу: из шести групп обязательно должна погибнуть одна. Немцы, увязавшись за первой попавшей в их поле зрения группой и приняв ее за весь отряд, навалятся на нее всей силой. Но тем временем остальные пять уйдут. Кто будет этой жертвой, — никому не известно.

Пять маршрутов было горных, а шестой — в степь. Давая возможность каждому из командиров выбрать себе маршрут, я с волнением ожидал, что мне выпадет... "Неужели придется идти в горы?" — думал я. Но, к моему удивлению, все пять горных маршрутов были разобраны. Я сказал Базыме:

— Ну что ж. Значит, моя группа пойдет в степь.

И, поймав мимолетный взгляд, брошенный Базымой на Матющенко, я понял: на нас смотрят, как на смертников. Но Вася, мой начштаба, глазами сказал мне: "Если жив комиссар, значит, он будет с нами".

Комиссар! Он и сейчас незримо присутствовал здесь. И, глубже проникая в суть нашего маневра, я думал; "Там, на Синичке, Руднев сказал: "Еще рано". А тут бы он, как и Ковпак, сказал: "Пора!"

Нет, мы должны найти его.

Кем же был для партизан Ковпака этот человек?

Путеводной звездой прошли через нашу молодость герои борьбы за Октябрь, люди восстановления, герои пятилеток, герои созидательного труда и воинского подвига. Страна знает Стаханова, Чкалова, Изотова, Хетагурову и многих других, давших свое имя движениям, порывам, взлетам ввысь, вперед. Но не всегда известны имена истинных творцов, которые воспитали этих людей. Это люди партии, люди, остающиеся часто безымянными. Так мозг часто говорит: это сделали мои руки, а сам остается в тени. Инициаторы многих дел — они-то и есть движущая сила истории. У них есть свое великое имя. Это — большевики.

Они не умирают! И даже, если падают на поле боя, все равно не умирают! И даже, если комиссар погиб... Нет, не может быть. Ведь с ним были Соловьев, Деркач, комендант Петя Скрыльников, Дудка, Галя Борисенко... Они могли унести его, раненного, в горы...

Я подошел к Радику. Возле него сидели разведчики. Они последние два дня не отходили от юного Руднева, стараясь отвлечь его от тяжелых мыслей.

Базыма, словно понимая мою мысль, спросил:

— Радя! У тебя нет биографии комиссара?

— Есть...

— Дай мне...

Радик порылся в сумке. Начальник штаба стал торжественно читать ее примолкшим бойцам.

Я передаю ее так, как она записана, эта боевая характеристика, сухая запись жизненных фактов, — передаю без единой литературной завитушки, они ни к чему здесь.

"Восемнадцатилетним юношей в Февральскую революцию пришел Руднев в большевистскую партию. И с того времени все его силы, помыслы, активная деятельность посвящены проведению в жизнь бессмертных идей Ленина.

Родился Руднев в 1900 году в семье крестьянина-бедняка. Родина — село Мосейцы, Путивльского района, Курской губернии. Семья состояла из четырнадцати человек. Мальчишкой, одновременно со всеми многочисленными родичами, работал он на помещичьих землях. Отец своей земли не имел, приходилось брать ее исполу. Нужда прогнала сначала старшего брата, а затем и Семена Руднева в город. Уже в четырнадцатом году он начинает работать посыльным, а потом учеником слесаря на Русско-Балтийском заводе в Петербурге. На этом же заводе работал мастером двоюродный брат Руднева, активный деятель большевистского подполья Тверетинов. Семен Руднев стал выполнять небольшие поручения революционной организации на Русско-Балтийском заводе.

В 1916 году, во время забастовок, Семен Руднев, наряду с другими подпольщиками, был арестован за распространение листовок. Выборгская тюрьма — вот первая школа молодого рабочего. Общение с вожаками революционного подполья подняло его классовую сознательность. Пытки и побои царских жандармов вызвали ненависть к царизму. После Февральской революции молодой Руднев вступил в Красногвардейский отряд Выборгского района. Отряд рабочих-выборжцев охранял Финляндский вокзал во время приезда Ленина в Петроград в апреле 1917 года. С глубоким волнением слушал Руднев выступление вождя.

Руднев принимал участие в Февральской буржуазно-демократической революции, был в колоннах демонстрантов на улицах Петрограда 3 июля 1917 года, в рядах красногвардейцев Русско-Балтийского завода; он действовал против Корнилова, дрался на улицах Петрограда против юнкерских и офицерских полков Керенского, принимал участие в боях под Пулковом, в Царском Селе и в Гатчине. Красногвардейцем Петроградского отряда боролся за власть Советов против немцев и гайдамаков на Южном фронте.

Во второй половине 1918 года Руднев работает в 4-м Петроградском продовольственном отряде. Он — уполномоченный по заготовке хлеба в Пензенской губернии и секретарь партийной организации отряда. В войне с белогвардейщиной на Южном фронте Руднев командовал взводом и был секретарем парторганизации 373-го полка 42-й стрелковой дивизии. После ранения он учится на партийных курсах. По окончании учебы назначен инструктором Политотдела Донецкой трудовой армии. Затем он — помощник комиссара 44-го полка 15-й стрелковой Сивашской дивизии. По окончании гражданской войны учился в Военно-политической академии в Ленинграде. Окончил ее в 1929 году. С Балтики приказом партии идет на Черное море. Комиссара 61-го артиллерийского полка береговой обороны Семена Руднева знали все черноморцы. Жизнь комиссара проходила среди красноармейцев, на политзанятиях, в беседах. Их он всегда насыщал примерами из недавнего прошлого. В свободные часы он собирал вокруг себя любителей петь песни. Сам знал много песен и очень любил хороших певцов. Морем он увлекался не меньше, чем физкультурой и шахматами. Книжка была постоянным спутником Руднева. Ленин и Сталин, Тургенев и Толстой, Гоголь и Горький — вот с чем приходил комиссар к краснофлотцу.

С февраля 1932 года Руднев — комиссар и начальник Политотдела Декастринского укрепленного района на Дальнем Востоке.

Кто помнит Хетагуровское движение жен командного состава на Дальнем Востоке? Оно зародилось и выросло в Декастринском укрепленном районе, где комиссаром был Руднев. В Декастринском районе девять месяцев свирепствует зима. Лето холодное, хмурое, дождливое: за лето приходят три-четыре парохода, они привозят все самое необходимое, а потом снова начинается длинная жестокая зима. Людей там мало, культурные потребности человека удовлетворить было нечем. Из-за недостатка овощей среди населения распространялась цинга. И Руднев находит резерв — женскую заботливую руку. Так родилось движение жен комсостава. Жены командного состава помогают бойцам, создают им необходимые культурные условия жизни. Они организуют библиотеки, оборудуют клубы, руководят работой кружков самодеятельности, помогают тем, кто хочет повысить образование. С начала Отечественной войны Семен Васильевич Руднев уходит в тыл врага, в партизанский отряд..."

Когда Базыма кончил читать, свыше сотни человек молча, без шапок стояли вокруг.

— По группам, разойтись! Выполняйте приказ... — тихо, словно попросил, а не скомандовал Ковпак и, прихрамывая, пошел к своей группе.

Еще до полной темноты в составе ста семидесяти человек мой отряд начал спуск в долину Прута. Вот уже конец горы. Впереди — холмы с рыжей кукурузой и пепельными полями, с небольшими заплатками скошенной ржи.

Вдруг скрежет железа, набатный звон и дикий вой, похожий на песню первобытного человека, окружили нас со всех сторон. Колонна остановилась, затаив дыхание. Мыкола Струк, взявшийся проводить нас за Прут, улыбаясь, спросил:

— Чого сталы, паны колпачки? Это наши гуцулы гоняют диких. [Дикими называют здесь кабанов. Они по ночам стадами выходят на кормежку, уничтожая в несколько минут годичный груд гуцула.]

Через пять минут какофония утихла. Мы двинулись дальше. К полуночи подошли к Пруту.

Гнетущее чувство разлуки с отрядом постепенно исчезало. Легкий марш на уклоне, ритм ходьбы успокаивали. Мы рвались вперед, в будущее нашей небольшой группы. Нацеливались в степь. Там, словно маленькие светляки, мерцали далекие огни города Станислава, вырисовывался авиационный маяк аэродрома. Ближе, сразу за Прутом, в местечке Ланчин, через который мы проложили с Васей свой путь, ласково мигала красными и зелеными фонарями железнодорожная станция. Изредка на шоссе загорались фары автомашин.

— Это генерал Кригер производит перегруппировку. Он готовится к последнему, решительному удару. На полный разгром! — сказал мне тихо Вася.

И мне показалось, что он улыбается.

Полный разгром или бессмертная слава дерзкого отряда, осмелившегося забраться за тысячу триста километров в тыл вражеского фронта?

Шорох ног позади не мешал мне думать.

"Почему хромал Ковпак? Наверно, натер ногу..."

Но он хромал сильно... В памяти возник образ командира в тот момент, когда он проковылял к своему отряду.

А если бы я тогда знал причину, то повернул бы назад. И так бы сделали все пять групп. Это очень хорошо понимал Ковпак. Вот почему сразу после Делятинского боя, перевалив с отрядом и ранеными через гору Рахув, он организовал оборону. Лишь когда успокоились немцы и крепко стали кольцом обороны наши роты, он привстал с земли и пошевелил ногой в хлюпающем, липком сапоге. Откинул рыжую кожанку и глянул на скоробившиеся от крови генеральские бриджи. Затем вызвал к себе Дусю — рыжую, конопатую дивчину, хирургическую сестру.

Дата добавления: 2015-07-26