Часть первая 2 страница. — Все не поместимся, бабушка

— Все не поместимся, бабушка! — смеется капитан Бережной, командир разведроты.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде. Вот вас и богато в хату взошло, а я вас не боюсь. А немец в хату один взойдет, только засопит, а меня уже страх разбирает. Такой страх, такой страх...

— Будет вам, мамо, — с опаской говорит молодка.

Видимо, были тут случаи, что, прикинувшись партизанами, заглядывали в хаты полицаи.

Бабка замолчала. Но, видно, это ей невмоготу. Переменив тему, она жалуется, что бургомистр их района очень подлый человек.

— А где он сейчас? — спросил Бережной молодуху.

— В больницу отвезли. Ранили его в бою с вашими.

— И здорово ранили?

— Кто его знает, — почему-то покраснев, отворачивается она.

— Ну все же, куда его ранили?

— Да как вам сказать... — говорит молодка, все больше и больше краснея.

Вдруг, окончательно смутившись, она закрыла лицо рукавом.

Бабка махнула рукой.

— Ну, чего там... Какой тут может быть стыд. Мерином стал наш бургомистр...

Стекла дрожат в окнах от хохота партизан.

Через полчаса разведка на переезде. Пока эскадрон Саши Ленкина расчищал переезд от ежей и засыпал канавы, я вышел на полотно. Тихо позванивают телеграфные провода. И если бы не стук лопат да не перебранка саперов, магистраль имела бы самый мирный вид.

Но это только на первый взгляд. Вдоль всего железнодорожного полотна окопы для одиночных стрелков перемежаются с основательными, в полный рост человека, пулеметными ячейками. На каждом километре вышки для часовых. Немцы наставили их для наблюдения за всем участком железной дороги.

Ко мне подошел Саша Усач.

— Все это льстит моему партизанскому самолюбию! — указывает он плетью на оборонные сооружения противника.

Да, недаром бродили мы по этим гиблым местам зиму и лето, осень и весну. Недаром мокли, мерзли, задыхались от жары — пришлось врагу признать наш авторитет.

Но где же все-таки немцы?

Переезд занят авангардом без боя. Уже началось движение обоза через железную дорогу и вдоль железнодорожного полотна. От заслона бежит связной. Рота его лежит в немецких окопах с бронебойками и автоматами, ожидая появления поезда.

— Товарищ Усатый! А будку осмотрели ваши хлопцы? — крикнул связной.

— Нам как-то и в голову это не пришло.

Усач сейчас же послал туда своих ребят. Каково же было наше удивление, когда в будке путевого обходчика мы обнаружили до трех десятков немцев. Они тихо сидели в закутках и на чердаке. Некоторых выволокли за ноги из сена. Немцы без сопротивления сдались в плен. Во главе с унтер-офицером! Слезая с чердака с поднятыми руками, он лепетал:

— Пан Кольпак... Их виль... нихт шиссен. Пан Кольпак!

— Да, не те стали немцы. Не те! — бурчал командир авангарда Ленкин.

Он был озабочен главным образом тем, доложу ли я командованию о его упущении, или не доложу.

— Ладно, Саша! Вали!..

Усач облегченно вздохнул.

Через несколько минут эскадрон на рысях пересек железную дорогу. Голова колонны вслед за ним устремляется на юг. Около половины отряда проскочило переезд. Но немцы из будки, видимо, все же успели предупредить ближайший гарнизон. Эшелон охраны уже двинулся к переезду.

Заслоны девятой роты под командованием Давида Бакрадзе помогли батальону охранных войск "выгрузиться". Не доезжая до места назначения, поезд налетел на мину, поставленную в пятидесяти метрах впереди заслона. Передние вагоны полетели под откос. А по средним и задним вагонам шквалом огня ударили пулеметчики и автоматчики Бакрадзе. Часть немцев погибла под огнем, часть залегла, вяло отстреливаясь и отползая назад.

Через железную дорогу с грохотом неслись тачанки, проскакивала кавалерия и бегом неслась пехота. Шальные пули задевали людей, но всем было ясно: форсирование идет хорошо. Теперь уж ничто не остановит колонну.

Колонна уходила в степь.

Чем дальше удалялась она от переезда, тем тише, медленнее и спокойнее становился ее бег. Лишь серебряный свет луны освещал ее.

Медленным шагом движутся люди и кони на юг.

Проскакав с полкилометра рысью, я догнал повозку Ковпака и Руднева. Сейчас же вслед за мной подъехал комбат два Кульбака. Он явился к командиру якобы для того, чтобы доложить о результатах боя, который вел заслон. Но мы понимали, что это только повод. Совсем о другом думает бравый комбат. Л еще через несколько минут более десяти человек — комиссары, командиры рот и политруки — окружили повозку Ковпака. Это все ветераны первого рейда. Одни догнали штаб верхом, другие, двигавшиеся в авангарде, переждав на обочине дороги, пристраивались к штабной повозке пешим ходом.

Семен Васильевич, глядя на них, ухмыльнулся:

— А ведь верно говорят: казака к месту битвы всегда тянет...

— Ага, ага, — поддакнул Бережной, — влечет неведомая сила...

Его звали в отряде "капитан Бережной", хотя никто никогда не видел его ни в военном костюме, ни со знаками капитанского различия. Ходил он, как правило, в вышитой сорочке и штатском пиджаке. В последнее время носил какой-то удивительно ловко сидевший на нем полувоенный мундир: не то канадский, не то английский, не то чешский.

— Ага, ага. Верно, товарищ комиссар! Вот и я, Иван Иванович Бережной, сын собственных родителей, думал, что только одного меня воспоминания тревожат. Приотстал чуток, сел на межу и призадумался: все знакомые места кругом. Оглянулся — ан не одного меня этот зуд свербит. Все тут как тут. Собрались? — и Бережной, загибая пальцы нa руке, громко, как на перекличке, вызывал: — Петр Леонтьевич Кульбака? Есть?

— Есть! — раздался в темноте высокий тенор Кульбаки, так не идущий к его большой грузной фигуре.

— Федот Данилович! Где ты там? — окликнул Бережной комбата три Матющенко.

— А де ж мени деваться? — отвечал невысокий человек в брезентовом плаще с капюшоном. — Ось туточки я!

Бережной, заглядывая под надвинутые шапки, осматривал вторую группу. Немного поодаль ехали политработники: комиссар Матющенки — Фесенко; Кульбаки — Шульга; политрук Карпенки — Руденко.

— Ого, тут и комиссары! И батальонные "боги разведки"!

— Ну, хватит, хватит, капитан, — остановил расходившегося Бережного Ковпак. — Про що толковать будем, командиры?

— Да так... просто! Вспоминается "Сарнский крест"... — отвечал за всех Федот Данилович.

В декабре прошлого года одновременным взрывом пяти мостов мы вывели из строя как раз в этих местах Сарнский железнодорожный узел. Участники этой сложной по замыслу, хорошо удавшейся в исполнении операции и окружали сейчас повозку своего командира. Воспоминания о "Сарнском кресте" были особенно дороги этим людям. Операция проходила на пяти оторванных друг от друга самостоятельных участках, и каждый из ее исполнителей на три дня чувствовал себя "главкомом". Именно в этом деле выдвинулись и стали известны всему соединению, да и за пределами его, некоторые партизанские командиры.

И сейчас их привел к тачанке командира один из немаловажных компонентов военного дела — азарт. Я видел — это очень хорошо понимают Руднев и Базыма, А уже о Ковпаке и говорить нечего. Он умел иногда сам так зажигаться в бою, что и нам, людям помоложе, становилось страшновато... и завидно.

Я исподтишка взглянул на Ковпака. Накинув на плечи шубу, укутав ноги, он задумался, но чутко прислушивался к разговору командиров.

"Нужно, чтобы войсками перед большим делом овладевал азарт... Но как самому не поддаться этому чувству? Как обуздать его вовремя? Как нацелить в нужную точку?" — думал я, подходя к тачанке комиссара.

Семен Васильевич лежал на спине в своей любимой позе, подложив обе ладони под голову. Я тихо поделился с ним своими мыслями. Глядя в звездное небо, комиссар одобрительно улыбнулся.

— Да. Когда повоевавшие достаточно люди после передышки вновь слышат музыку боя, ими овладевает азарт, И знаешь, в этом нет ничего плохого. — Он сел, свесив ноги с тачанки. — А если во главе их толковые командиры, тогда войска выигрывают бой. Но это азарт солдатский, как говорят, тактический. Местный, частный и временный. Надо уметь оседлать это солдатское чувство, — но это уже качество командира.

— Наверное, есть азарт и большего масштаба?

Комиссар легко спрыгнул на землю.

— Обязательно есть. Хотя нащупать его неизмеримо труднее. А управлять им — и подавно. Дорогой мой! Он не в пафосе уничтожения, он — в мирной жизни, в пафосе созидания. И как раз это — главное.

Колонна с тихим шорохом подтягивалась с переезда и затихала за стоявшей на месте повозкой Ковпака. Теперь я понял: Руднев и Ковпак добиваются большего. Чутко прислушиваясь к звукам позади нас, комиссар продолжал:

— Нужно закрепить в солдате сознание своего превосходства над врагом.

— А у нас?

— И у нас тоже. Нужно, чтобы партизанами овладевал оперативный — рассчитанный на весь рейд — азарт! Он должен быть не просто солдатской лихостью, — это и до нас умели. Нет. Он должен быть страстью и любовью, стремлением осознанным.

— Сознательный азарт?

— Ну да, конечно же! Без сознательности, без понимания превосходства наших идей этот голый солдатский азарт — только пустая авантюра. Азарт, задор, рвение солдатское, основанные на большевистской сознательности, — это удар по врагу в полную силу. И сердцем и умом. Понятно?

— У фронтовиков это, вероятно, называется "развитие успеха"?

— Да. Только там успех развивают другие, свежие, только что двинутые в бой войска. Многие из тех, которые вырвали этот успех из цепких лап врага, уже лежат в земле.

— Ого. Значит, нашему брату в этом смысле легче? Развивают успех и пользуются его плодами те же, что и берут его с боя.

— Это как сказать... А в общем — верно.

— А если не взял?..

— Чего?

— Не развил успеха? Не взял верх над противником?

— А-а... Не взял — пеняй на себя. Лежи без успеха!

И комиссар, лихо сдвинув фуражку на затылок, быстро зашагал к "разведбогам".

И я подумал о той силе, без которой, несмотря на все его личное обаяние, Рудневу одному никогда не удалось бы гак гибко и чутко помогать Ковпаку в его боевых делах.

Горячо сказанное слово о большевистской сознательности и организованности не было для комиссара только словом. Внутренней своей убежденностью он делал его живым и действенным.

Комиссары батальонов, политруки рот и парторги, опиравшиеся на коммунистов и комсомольцев, на ротные организации большевиков, — вот в чем была сила отряда. А комиссар только был старшим и по стажу, и по опыту революционной борьбы коммунистом.

Я вспомнил рассказ комиссара о первых его шагах в революционном движении.

Юношеские годы у него были связаны с Ленинградом. Подростком, в начале первой мировой войны он приехал из Путивля в Питер на заработки. Первая работа его — он был посыльным на Русско-Балтийском заводе. Жил он у земляка Тверитинова. А Тверитинов был большевик-подпольщик.

— Поступил я на должность "куда пошлют". Была она удобной и для Тверитинова, — рассказывал как-то Руднев.

Будучи организатором подполья в одном из рабочих районов, Тверитинов разъяснял подростку Семену Рудневу смысл и задачи революционной борьбы.

Вручая ему впервые пачку маленьких бумажек, вкусно и остро пахнущих краской, Тверитинов сказал, ласково ероша черные вихры мальчугана:

— Раздувай пожар революции, Сеня!

Вначале осторожно и медленно подросток разбрасывал листовки в глухих местах. В следующий раз Тверитинов посоветовал ему заглянуть в хлебные очереди. Через несколько дней Сеня смело ходил по очередям. Он незаметно ронял листовки на тротуары, совал в кошелки, а то и просто давал в руки бедно одетым женщинам.

В 1917 году Семен Руднев был уже красногвардейцем.

— Я охранял Ленина на Финляндском вокзале, — сказал он, когда давал мне рекомендацию в партию.

Начиная с 1917 года вся жизнь нашего комиссара была связана с партией.

Воспитанию молодых коммунистов в партизанском отряде он отдавал всего себя. Партийная работа велась не только на собраниях. Там подводились итоги и намечались новые вопросы. А главная работа с людьми — на марше, в бою и особенно на лагерных стоянках.

С одним потолкует — разбирая замок пулемета — о колхозной жизни и севообороте; с другим — о строительстве железной дороги; с третьим — о морских путешествиях. Но о чем ни шел бы разговор — большевистская организованность, сознание нашей правды, уверенность в победе над фашизмом, — у каждого становились после разговора с Рудневым глазной задачей.

Вот и сейчас. "Чего я там загнул ему насчет азарта? — подумал я, глядя вслед комиссару. — А он куда повернул все это? Запомним..."

Я подошел к "разведбогам".

Вокруг капитана Бережного толпились: Шумейко — "бог" второго батальона, Швайка — третьего, Черемушкин, Мычко, Берсенев — четвертого. Разговор, вспыхнувший от оброненной искры воспоминаний, разгорелся большим костром.

Увлекаясь собственным рассказом, разглагольствовал Кульбака.

С тачанки донесся голос Ковпака:

— Ну, понеслы, хлопцы. Ну, що ты брешешь, Кульбака? Ну, сам подумай.

— А мы думали, вы спите, товарищ командир, — подлил масла в огонь Бережной.

— Та дремаю. Але на брехню у мене ухо чуткое... Ох, брешешь же, Кульбака. Не подорвал же ты сразу моста. Скислы твои хлопцы.

— Так то ж попервах скислы, товарищ командир Герой Советского Союза, — оправдывался Кульбака. — А потом так рванули, що от моста один железный лом остався. Та и тот через речку позакидало. А по всей округе на пять километров вси стекла повылетали.

Ковпак повернулся лицом к нам.

— Знову збрехнув на километрах? Це вин двенадцатую военную заповедь вывчив добре, хлопцы.

— А що она говорыть? — в тон спросил капитан Бережной.

— Нигде так не брешуть, як на охоте и на войне.

Хохот командиров заглушил его слова. Много таких заповедей слыхали они от Ковпака. Но все знали — самая главная была одиннадцатая: "Не зевай!"

Комиссар послал вперед дежурного задержать голову колонны. Пехоте требовался привал.

У остановившегося обоза образовались группки вокруг рассказчиков.

— Это что? — страстно уговаривал "богов" черный, скуластый, похожий на цыгана, агроном Шумейко. — Мост на Тетереве разведывать — это пустяк. А вот месяца два тому назад был со мной случай.

— Это на Днепре, что ли? — подошел к ним Бережной.

— Ага. Я там стратегическую разведку вел. Я ж со своим взводом под самый Чернигов ходил.

— Это верно. Що верно, то верно. Под Чернигов ходил, — как бы дирижируя воспоминаниями, поддакнул Бережной. — ни одного слова неправды, а по-нашему, по-простому — брехни пока что нет. Нема брехни — и точка. Прошу продолжать дальше, товарищ разведывательный бог второго батальона.

— До Чернигова мы малость не дошли, — продолжал Шумейко.

— Тоже верно, — поспешил вставить Бережной.

— Агентуру я, правда, в город посылал. Как раз базарный день был. Поэтому и агентуры много было.

Бережной уже тише комментировал:

— Есть. Товарищ агроном на эту самую стежку начал поворачивать. Это же просто бабы на базар ехали. А он говорит — агентура...

— Дело тут не в названии. Факт остается фактом: сведения о Чернигове я имел точные.

— Очень может быть, — поддакнул Бережной.

— Ну, не в Чернигове тут дело. Возвращаемся назад. К Днепру подошли. А там на железной дороге мост через Днепр еще в сорок первом саперами сорванный. Лодок хотел я пошукать — переправляться через Днипро. Чуем — вдали паровозный гудок! Что за чертовщина, думаю, куда ж поезд идет? Тут мост подорванный. А эшелончик небольшой к нему чмыхает. Или немцы сами на паровозе были, или машинист с другой дороги профиля пути не знает, ну и дует напропалую. Ну, раз поезд гудит, мы бегом на насыпь. И так в километре от моста залегли на повороте. Смотрю в бинокль. Вижу — так себе поездишко, неважный. Всего шесть вагонов, а в вагонах — немцы. И на паровозе тоже. Подпустили мы его вплотную и резанули изо всех автоматов. Из ручника тоже ударили. На близком расстоянии били, паровоз успел проскочить неповрежденным. А вагонам крепко досталось. Из восемнадцати автоматов каждый по полному диску выпустил. Гвалт стоял у них невообразимый. Кое-кто даже успел на насыпь выброситься. Катятся они по насыпи вниз, а мы на выбор бьем, одиночными. А поезд-то тревожные гудки дает и все ход прибавляет. А впереди моста-то ведь нет! Неужто, думаю, фрицы об этом не знают? Как мелькнула у меня эта мысль...

— Это у него сейчас эта мысль мелькнула. Ей-богу, братцы, — успел шепнуть Бережной.

— Молчи, не перебивай. Если брешет, так складно. А может быть, и в самом деле. Все может быть, — недовольно сказал Матющенко, страстно любивший всякие рассказы.

— Ладно, — согласился Бережной. — Ну, и мелькнула у тебя мысль...

Шумейко немного обиженно продолжал:

— Так рассказывать интересу нету... — и торопясь, чтобы опять не перебили: — Выскочил я на насыпь: "За мной, хлопцы!" Бежим мы вслед поезду. Бежим, бежим. Видим, впереди ни поезда, ни вагонов. Как сквозь землю провалились. Пока до конца насыпи добежали, одни только круги по воде. Все шесть вагонов и паровоз вниз пошли. А через минуту взрыв котла у них получился, что ли, но сильно вода замутилась. Потом рыба оглушенная выплывать стала.

— Эх, жаль, не было у тебя фотоаппарата снять его в момент полета, — сказал Швайка, подталкивая локтем Бережного.

— Так нам не до того было, — не поняв насмешки, ответил Шумейко. — Тоже надо понимать. Мы тоже дрейфили малость!

— Вот это верно. Вот тут товарищ чистую правду говорит, — не утерпел Бережной.

Одобренный похвалой, Шумейко продолжал:

— Был тогда у меня во взводе Андрей Хохол. Тот, що пожрать любил. Подбежал Андрей к обрыву и стал со мной рядом. Постоял, постоял. "Эх, — говорит, — забрали немцы всю консерву с собой на дно Днепра. Ничего не оставили, сволочи!" Большой был любитель покушать. И особенно консервы всякие уважал, паштеты и рыбные всякие деликатесы из Голландии. Он все их марки изучал. Очень "консерву" любил покойный...

Шумейко окончил свой рассказ.

У многих зачесались языки. Но по колонне прошумела команда. Кряхтя, разминая ноги, люди вставали. Вскоре послышался приглушенный травой и песком шорох колес.

Командиры стали расходиться по своим местам.

С хвоста, обгоняя колонны, проскакали Базыма и тройка связных. Все знали: если начштаба покинул переезд, — значит форсирование закончено благополучно.

Базыма весело крикнул:

— Заслоны подшибли два эшелончика! Уточняй! Кажется, один — эрзац-бронепоезд!

Добив эшелон с немецким подкреплением, заслоны пристроились в хвост колонны.

Не спеша мы двинулись на юг.

Садясь на коня, я услыхал, как Руднев сказал Ковпаку:

— Сидор Артемьевич, если обстановка не усложнится — думаю завтра по ротам провести открытые партсобрания.

— Добре, Семен Васильевич! Первый бой, он все недостатки и прорехи выявит. Пускай народ их на прицел возьмет. И растяп, разгильдяев треба пропесочить. А заодно и тех, что дюже носы задирают. Не по нутру мени эти их разговорчики про прошлые дела. Хай бильше думають не про ти мосты, що нами колысь подорвани, а про ти — по яким ище и по сей день фашисты на фронт едуть. Хай про це коммунисты народу растолкують.

— Я думаю так: о задачах рейда и обязанностях партизана, — сказал Руднев.

— Добре. Давай директиву.

Ускакав вперед к разведке, я все думал о нашем ночном разговоре с комиссаром. И когда на другой день проходили партсобрания, — на одном из них влетело и Ленкину за беспечность на переезде (и откуда только комиссар узнал об этом?) — я думал: вот уже Ковпак, Руднев, Шульга, Фесенко, да и все мы вместе накладываем взаимной критикой и самокритикой на партизанскую вольницу суровую узду сознательной дисциплины великой организации коммунистов.

На собрании парторганизации 1-го батальона (Путивльского партизанского отряда) обсуждалось и мое заявление. Меня приняли в кандидаты партии.

Места эти были отрезаны от партизанских районов железной дорогой. Полное безвластие царило тут. В селах можно было встретить и немцев, и полицаев. Заглядывали сюда и советские партизаны. Но партизаны действовали здесь еще только отдельными группами. Часто наведывались подрывники. Проскочив из партизанского края через железную дорогу для выполнения диверсионных заданий, они задерживались на день-два. Выполнив свою задачу, они устремлялись на север, в партизанский край, поближе к аэродрому. Но все они. — и мелкие и крупные — действовали очень осторожно. Опасность столкновения с противником здесь была неизмеримо больше, чем на севере. Мы знали, что южнее находится отпочковавшийся от Сабурова отряд под командованием Шитова. Знали, что южнее, в районе Шепетовки, есть еще передовые аванпосты партизанского края. Но все эти друзья были впереди.

Южнее железной дороги Сарны — Коростень леса снова зеленой толпой обступили два южных притока Припяти — Горынь и Случь.

Ковпак решил отойти подальше от железной дороги и там дать передышку людям и коням. После привала двинулись снова. Шли весь день по извилистым лесным дорогам, ничуть не опасаясь немецкой авиации. Этот суточный рывок послужил для отряда разминкой и проверкой слаженности отдельных звеньев. Теперь нужна была стоянка, во время которой в подразделениях исправят выявившиеся на большом марше недостатки. Ковпак и Руднев решили дать на это тридцать шесть часов.

Вызвав к себе помначштаба по оперативной части Васю Войцеховича, Ковпак поучал его:

— Всего на двадцать километров разработай маршрут. Поняв?

— Понятно, товарищ командир Герой Советского Союза!

— Нам сейчас не так на врага надо оглядаться, как на физическую нагрузку хлопцив. И коней. Поняв? А полицайчики эти — чепуха. У меня зараз одна забота... Довгенько мы простояли в этих припятьских лесах и болотах. Надо, щоб люди втянулись в темп похода.

Руднев подмигнул Базыме. Базыма улыбнулся, тихонько ответив комиссару любимым словцом Кольки Мудрого:

— Морокует командир.

А Ковпак увлекся рассуждениями о рейдовой тактике:

— Рассчитать силы тысячи людей, восьмисот коней. На учете все, все в уме иметь. Беречь. Расходовать экономно, с толком. Поняв? Это, брат, рейдовая партизанская тактика. Поняв?

Существовала еще одна причина, заставившая сделать небольшой переход: движение наше шло по "нейтральной" территории. Мы продвигались, прощупывая все дороги и перелески. Пауза нужна была и для разведки, шнырявшей вокруг. В районных центрах Городница, Костополь стояли гарнизоны немцев по триста — четыреста человек, но они боялись высунуть нос из города. Окопавшись, немцы держались там, как на островах среди бушующего вокруг моря. Связь поддерживали только по радио. Телефонные провода давно были перерезаны и даже столбы выкорчеваны. Командиры немецких гарнизонов для докладов летали на самолетах связи. Подброска боеприпасов и питания совершалась так: обозы или машины ползли по большаку в сопровождении по крайней мере батальона немецких солдат; цепи прочесывали дорогу, следом шел обоз, а позади обоза еще охрана. И все же добрая половина немецкого добра попадала в руки партизан.

Кроме, немцев и полицаев здесь же бродили два или три польских отряда: войско с неясными целями.

К советским партизанам они относились нейтрально. Лояльность их была вызвана главным образом уважением к нашему оружию.

В район стоянки небольшого польского отряда и наметил маршрут Вася Войцехович. Это была та самая Старая Гута, в которой весной бесследно исчезли наши разведчики во главе с Гомозовым.

Батальоны стали лагерем в километре от Старой Гуты. У меня были дела в этом селе, и я поместился в крайней хате. Через несколько часов я дознался, что случилось с разведкой, бесследно исчезнувшей пять месяцев назад. Офицера из Люблина, попавшего в эти края через Лондон и известного нам под псевдонимом Вуйко, здесь уже не было. Он благоразумно скрылся, пронюхав о приближении Ковпака.

— Пошел на запад, проше пана, — говорили мне жители Старой Гуты.

Я уже знал, что наш разведчик Гомозов погиб от предательской пули этого лондонского вояки.

Знал и о том, что в селе есть националистская организация, но знал также и о том, что здесь действуют поляки-комсомольцы. Возглавлял националистов ксендз пан Адам. Зайдя к нему, я спросил без обиняков, не желает ли он собрать народ поговорить с нами. Ксендз охотно согласился. По его приглашению Ковпак и Руднев на следующий день приехали в Старую Гуту. Было воскресенье. Звонили колокола.

Кинооператор Вакар, прилетевший к нам в отряд перед самым началом рейда, торжествовал. До сих пор все дела в отряде совершались ночью, а днем люди спали.

— Не могу же я снимать только спящих людей! Получится такой фильм, знаете... что всю войну вы проспали.

А сейчас, среди бела дня, в красивом селе, торжественный обед у ксендза, митинг, на котором выступят два генерала.

— Это настоящие кадры... Партизанская экзотика! — потирал руки Борис Вакар.

Действительно, все было так, словно кто специально готовил кадры для кинофильма. И обед, и митинг, и речи двух советских генералов — Ковпака и Руднева. Они призывали польское население с оружием в руках подняться против немецких оккупантов. Митинг заключил своей речью ксендз Адам.

Как он понял генеральские выступления, я не знаю. Но наше пребывание здесь ксендз трактовал очень оригинально.

Жалею, что не записал тогда эту проповедь дословно.

Я много читал об иезуитах, но никогда не думал, что книжное знакомство с ними по романам Дюма и Сенкевича может мне пригодиться. Да еще на войне.

В длинной сутане, с бритой головой, с немецким парабеллумом в кобуре, висящим под сутаной, ксендз говорил о своей дружбе к "советским панам", называл исторической нашу встречу, призывал народ свято хранить реликвии этой встречи. Стол на четырех колышках, вбитых в лесу, за которым обедал "пан Ковпак", он объявил святыней. Действительно, вернувшись в эти места поздней осенью, мы узнали, что стол сохранился. Если бы вкопан был он не в дремучем лесу, а где-нибудь у перекрестка дорог, то наверняка у стола уже стояла бы мадонна и держала в руках кружку для монет. В конце речи, хорошо помню, ксендз пан Адам закатил глаза к небу:

— Hex паны колпаки идут и бьют германа! А мы будем возносить молитвы пану Езусу и дожидать того божьего дня, когда армия польская придет и освободит эти земли Речи Посполитой от врагов...

Я перевожу взгляд на своих.

Ковпак с интересом слушает проповедь ксендза. Глаза генерала блестят. Две-три паненки из шляхты в лицемерном усердии взирают на воздетые руки ксендза, закатывают глазки к небу. В паузах они игриво скользят взглядами по блестящим погонам. Ковпак косит глаза на Руднева и пощипывает бородку. По ухмылке Ковпака вижу: дед не доверяет ксендзу. Его интересует народ.

Митинг происходит в деревне, недалеко от реки Случь. Ее нам предстоит форсировать не сегодня завтра. За Случью уже хозяйничают немцы и их наймиты. Часто проходят здесь всякие вооруженные группы. Одни воюют с немцами, другие делают вид, что воюют, третьи сотрудничают и с нашим заклятым врагом и ищут связей с нами. Вот почему митинг проходит на открытом месте, у костела, в ясный июньский день.

— Никакие летчики не разберутся с воздуха в этих дебрях: кто тут за, а кто против. Тут и на земле трудно что-либо понять, — говорит Базыме кинооператор Вакар.

Он доволен светом, солнцем, митингом и обстановкой, дающей ему возможность заснять "мировые кадры".

Но я вижу, что и Руднев давно раскусил иезуита. Руднев слушает внимательно, немного угрюмо. Взоры паненок отскакивают от черноусого лица, как мячик от стенки.

Комиссар понимает, в каком дремучем лесу социальных, национальных и политических отношений начинается этот новый наш поход.

Но еще не кончился митинг, как к толпе подскакал связной Саши Ленкина. Ковпак вышел из круга. Паненки заволновались. Ксендз сделал паузу не в положенном месте. Руднев успокоительно поднял руку к козырьку. Ксендз продолжает речь.

Но уже к комиссару протиснулось несколько молодых поляков.

— Они просятся в отряд, — сказал комсорг Миша Андросов.

Ковпак прочел донесение и кивнул комиссару. Тот, вежливо прося посторониться, уже выбирался из толпы. Паненки разочарованно вздохнули.

— Кавалерийская разведка Саши Ленкина нащупала брод. Во второй половине дня двигаться дальше, — отдал команду Руднев подошедшему Базыме. — Займись пополнением, Петрович!

Базыма вскакивает на коня. Уже в седле, о чем-то вспомнив, он рукояткой плети кивает кинооператору Вакару.

— Ну що, разобрался, кто тут за, а кто против?

— Разобрался, товарищ начштаба, — ответил тот, весело козырнув не то Базыме, не то молодому польскому пополнению нашего интернационального отряда.

А тем временем комиссар вместе с комсоргом Андросовым инструктировал комсомольцев.

— Вы, хлопцы, в отряд хотите?

Ребята радостно закивали.

— Нет. Не примем, — сказал Руднев. Затем, оглядывая их потускневшие лица, продолжал: — Ваш долг оставаться и работать среди своего народа. Понятно? А чтобы работа спорилась — мы вам литературу оставим.

— А оружие? — спросил самый молодой.

— Это тоже будет. Всему свое время, хлопцы, Миша, задержись с ними. И обо всем дотолкуйся.

Когда мы отошли, комиссар сказал мне:

— Не оставить ли нам здесь связников? По всем правилам конспирации?

Дата добавления: 2015-07-26