Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Часть первая 2 страница. Так внезапно и досадно кончился первый период моей военной карьеры.

Читайте также:
  1. Castle of Indolence. 1 страница
  2. Castle of Indolence. 2 страница
  3. Castle of Indolence. 3 страница
  4. Castle of Indolence. 4 страница
  5. Castle of Indolence. 5 страница
  6. Castle of Indolence. 6 страница
  7. Castle of Indolence. 7 страница

Так внезапно и досадно кончился первый период моей военной карьеры.

Рана оказалась легкой, организм быстро восстановил силы, и через месяц я был откомандирован в штаб Юго-Западного фронта, в роту резерва командного состава. Нас было несколько сот командиров — от майоров до младших лейтенантов, людей в одежде с еще не выветрившимся лазаретным запахом и с пустыми кобурами на боку.

Это случилось недалеко от Прилук. Через несколько дней после зачисления в роту мы узнали, что рота резерва, так же как и часть штаба Юго-Западного фронта, находится в окружении. Немцы сбросили десант в то время, когда мы были на марше и входили в город Лубны. С десантом шел бой. Я поймал бежавшую оседланную лошадь, мой товарищ — вторую. Мы свернули с главной дороги и выехали к машинно-тракторной станции, расположенной в двух километрах от города. Затем доскакали до переезда, через железную дорогу, которую ожесточенно бомбили "юнкерсы". Под вечер мы опять вернулись в город: путь назад тоже был отрезан.

Жители сидели в подвалах, не у кого было расспросить, есть ли немцы в городе, или нет. Мы ехали шагом по тротуару. Подковы лошадей звонко стучали по каменным плитам. Доехав до конца улицы, выходившей на площадь, мы остановились и увидели немецкие танки. Они расположились на ночевку в центре площади. Мы постояли несколько минут, наблюдая за ними. Затем в небо взвилась ракета, и наши лошади вскачь понеслись обратно.

Начались скитания в окружении...

И мне кажется, что в этот период войны я приобрел одно важное качество командира — умение скептически относиться к любой обстановке, которую тебе преподнесет судьба. Может быть, в этом помогла мне моя профессия, воспитывающая либо пустомель-анекдотчиков, либо толковых людей, умеющих критически относиться не только к самим себе, но и к своему делу.

Для себя я сделал выводы: из окружения нужно выходить быстро или не выходить совсем. В первый день выхода из окружения мне и моему товарищу помогли лошади, которые вынесли нас на пятьдесят — шестьдесят километров вперед. Затем на дороге стала проклятая речушка Сула, — в нее никак не хотели входить кони. Это была болотистая речка с крутыми берегами и тихой, но зловещей водой. За ней — покинутые пустые села, а за ними — либо плен, либо смерть. Через Сулу был мост, но его разбомбили "юнкерсы". Я сидел на усталом коне и думал: "Направо пойдешь — голову потеряешь, налево пойдешь — честь потеряешь, прямо пойдешь — коня потеряешь..." — и выбрал последнее.

Пожав руку украинскому колхознику, у которого только что сытно пообедал, я крикнул: "Хозяйнуй, Иване!" — и отдал ему коня.

Иван потянул лошадь к сараю.

С другого конца в село входили фашистские танки...

Скоро стемнело, и мы, без приключений переправившись на лодке через реку, ушли на станцию Сенча. В небо взвивались ракеты разных цветов. Некоторые подолгу висели в воздухе, приводя меня в искреннее изумление. Ползком перебравшись через железную дорогу, мы приближались к селу Клюшниковка. Мы — это я, мой товарищ и еще семь красноармейцев, приставших к нам перед вечером. Двое из них были шоферы, один из авиадесантной бригады, а остальные неизвестного мне рода войск. На всех нас приходилось две русские винтовки, одна польская и две немецкие гранаты-колотушки.

В Клюшниковку мы вошли огородами. Крайняя хата оказалась пустой, и дверь в нее была открыта. Во второй никто не откликался, из третьей на наш стук вышла женщина.

— Ой, сыночки, да куды ж вы идете? В селе немцев видимо-невидимо...

— А сколько их? — спросил я.

— Танкив буде до десяти, а мотоциклистив бильше ста...

— А куда же нам идти? — допытывался я.

— Да идить, мабуть, на Гадячский шлях. Может, и пробьетесь. Там вчера наши проходили...

Гадячский шлях... Уже свернув к огородам, шагая мимо подсолнухов, мертво стоявших у проселочной дороги, я все вспоминал: "Гадячский шлях, Гадячский шлях... Где я раньше о нем слыхал?.." — и так и не мог вспомнить. Но знаю, что по этим путям ходили наши предки-запорожцы, здесь шли полки Богдана Хмельницкого...

Мы уже подходили к шляху и вышли бы прямо на него, но в это время впереди заворчал мотор немецкого танка. Мы шарахнулись в подсолнухи. Танк прошел по дороге взад и вперед, затем осветил поле и себя серией ракет, развернулся, пустил несколько очередей из пулемета, люк закрылся, и танкист, видимо, заснул на полчаса, чтобы потом снова продемонстрировать нам видимость окружения.

Пробравшись во время такой паузы через шлях, мы очутились в открытом поле среди кучек соломы, оставленных комбайном, который всего несколько дней назад обрабатывал это поле.

Здесь мы увидели, что многие кучки шевелятся. Остановившись около одной из них, услышали шепот. Из-под соломы выползли несколько человек и сообщили нам, что идти некуда — всюду немцы, мы в окружении. Изучив последовательность появления ракет и выбрав момент между двумя выстрелами, мы вышли на линию ракет, ползком пробираясь по высокому жнивью и замирая перед очередным хлопком, переползли эту линию и вскоре очутились вне ее.

Убедившись, что линия светящихся ракет пройдена без труда, мы, осмелев, пошли, под прикрытием копен, обратно и... увидели одного-единственного немца. Он сидел на высокой копне и через каждые три-четыре минуты швырял в небо ракеты, а когда они гасли, он хватался за живот и ржал.

Мне кажется, он видел, как шевелились копны, и ему доставляло большое удовольствие пугать многих людей одной-единственной ракетницей. Справа от него была куча выстрелянных гильз, слева — куча готовых ракет.

Мы подкрались к нему, кто-то из бойцов сбросил тонкий ремень-очкур, и мы сообща задушили немца, получив от этого не меньшее удовольствие, чем он сам, когда он ржал над нами. Затем, прибавив шаг, мы до рассвета проделали десяток-другой километров, держась все время вблизи Гадячского шляха.

Рассвет застал нас возле небольшой деревушки, искалеченной ожесточенной вражеской бомбежкой, которой она подверглась накануне. У колхозников мы узнали, что в селе на ночь оставалась только одна гитлеровская машина и мотоцикл, но немцев в машине было мало. Наблюдая за немцами, утром мы увидели, что трое из них уехали на мотоцикле и с машиной остались только двое.

Решение созрело быстро... Это был мой первый партизанский налет. Немцы уничтожены, одного из наших бойцов — шофера — мы одели в немецкую форму, сели в крытый кузов и на полном газу вырвались на Гадячский шлях.

Первую половину дня мы сворачивали на проселочные дороги, обнаружив издали проходящие немецкие колонны танков, и были готовы в любой момент бросить машину. Под вечер, привыкнув к машине и к своему необычайному положению, мы настолько осмелели, что, выехав на шлях, шедший в сторону Зиньково — Богодухов, стали двигаться по шоссе, иногда обгоняя отдельные вражеские машины, иногда пропуская колонны, шедшие нам навстречу.

В эти дни противник, очевидно, проводил большую перегруппировку сил, так как войска двигались не только к фронту, но и в обратном направлении, а также и по другим магистралям, идущим параллельно фронту.

Уже зашло солнце, и, выведенный сумерками из нервного напряженного состояния, в котором провел весь день, я подумал, что нам все же удастся вырваться из окружения на немецкой машине. Так оно и было бы в действительности, но тут с нами произошло новое приключение — машина резко затормозила и остановилась. Я откинул брезент и выглянул. Впереди, в сумерках спускавшейся ночи, виднелась колонна танков. Мы въехали почти в самый хвост ее и могли бы продолжать движение вместе с ней, но она стояла упершись головой в другую колонну, шедшую нам наперерез.

Шофер уже хотел потихоньку включить задний ход, но в это время от последнего танка отделился немец и пошел к нашей машине. Наш шофер, одетый в немецкую форму, выключил мотор. Положив руки на баранку руля, он притворился спящим. Вряд ли мы, все вместе взятые, знали хоть десять немецких слов. Мы приготовили к бою свои две гранаты и три винтовки. Немец подошел к кабине, что-то проговорил. Шофер не отвечал. Немец приоткрыл дверцу, потрогал шофера за локоть. Шофер промычал что-то, якобы во сне. Немец отошел на несколько шагов назад, затем обошел вокруг машины, очевидно желая заглянуть в кузов, но затем раздумал. Постоял задумчиво, склонив, как пудель, голову набок, потом, пятясь, отошел к колонне, не подозревая, что этим он спас свою жизнь.

Около последнего танка собралась группа немецких танкистов. Они о чем-то громко разговаривали. Слов нельзя было разобрать в грохоте колонны, перерезавшей нам путь. Дальше так сидеть было нельзя. Я высунул голову из-под полотнища машины и заглянул к шоферу.

— Влипли, ох, и влипли! — шепнул он мне.

Нужно было действовать быстро, пока немцы не поняли, в чем дело.

— Гони машину прямо на колонну! Мы будем прыгать, прыгай и ты!

Шофер включил мотор, перевел скорость на вторую, на третью, я стукнул кулаком в кабину, и мы горохом высыпались в канаву профилированной дороги. Шофер включил яркие фары и вывалился из машины, которая, свернув одним колесом в мелкую боковую канаву грейдера, двигалась параллельно колонне вперед.

Мы изо всех сил бежали назад, в долину. Позади раздались отдельные очереди из автоматов, пулеметов, затем, видимо развернув башню, один танк дал из мелкокалиберной пушки очередь по машине. Она запылала. Несколько танков стали разворачиваться. Мои хлопцы шарахнулись вдоль дороги, но в этот миг я, поняв, что через секунду танки нагонят нас, крикнул: "За мной!" — и, круто повернув направо, мы побежали к бугру, который, как на ладони, высился в стороне.

Расчет оказался верным. Мы не успели отбежать и на тридцать метров от дороги, по которой проезжали танки, как они, поравнявшись с нами, развернулись в другую сторону и стали прочесывать поле пулеметными очередями. Мы полезли вверх на бугор, припадая к земле в то время, когда ракеты, вспыхивая сзади, освещали поле. Перевалив через бугор, мы залегли в жнивье, глубоко вдыхая пыльный пахучий воздух мирного поля. В жнивье, перекликаясь с пулеметами, трещали кузнечики.

Танки, бесцельно постреляв, развернулись обратно.

Затем, очевидно, дорога освободилась, на перекрестке мелькнул зеленый фонарик регулировщика, и колонна двинулась дальше.

Всего сутки мы выходили из окружения к фронту, который находился более чем в ста километрах от нас, и четверо суток мы проходили последние пять-шесть километров, проползая мимо часовых ночью, а днем пересиживая в самых необычных местах.

За день мы сделали на колесах около ста километров, а пешком и ползком на животе пришлось в сутки делать по два-три километра. На четвертые или пятые сутки, выйдя к Богодухову, где находились наши передовые части, мы отправились в Харьков.

В Харькове политуправление фронта, узнав о моей гражданской специальности кинорежиссера, направило меня в политотдел 40-й армии руководить бригадой фронтовых фотокорреспондентов.

В политотделе 40-й армии собралось нас человек десять, вооруженных портативными фотоаппаратами ФЭД: Коля Марейчев — шофер и фотограф, изобретатель и конструктор; Вася Николаенко — аккуратист и чистюля, боевой парень и талантливый политработник; Олейников — учитель с козлиной бородкой, и другие. Нужно было обслуживать дивизии чисто фотографическими работами и материалом для газет.

Нам сразу повезло: мы попали в 1-ю Московскую моторизованную дивизию, которой в начале войны командовал генерал Крейзер, а потом полковник Лизюков.

В районе восточнее Сум, впервые за эту войну, я увидел, как бегают немцы. Это было 28 сентября 1941 года. Пошли первые дожди, густая липкая грязь покрыла дороги. В это время наша танковая бригада и мотодивизия прорвали фронт под Штеповкой. И первая австрийская и чистокровная немецкая дивизии, побросав всю свою технику, бежали до самого Конотопа. Двое суток наши тягачи уволакивали восьмитонные немецкие машины, груженные всяким барахлом. Двое суток я и мои хлопцы мотались, как угорелые, по подразделениям дивизии и щелкали своими аппаратами. До пятисот машин разных систем стояло в небольшой рощице за хутором Николаевкой. Мы выбрали себе новенький "оппель-блиц", который всего два месяца назад сошел с конвейера завода и застрял потом в болоте. На радиаторе автомобиля была прибита лошадиная подкова. Один из моих фотокорреспондентов, оказавшийся хорошим шофером, соединив зажигание напрямую, завел машину. Мы прикатили в политотдел армии, имея свои колеса, то есть выигрыш времени и пространства.

Еще во время пребывания в 1-й Московской мотодивизии мы узнали, что немецкие полчища прорвались на Орел. Это были тревожные дни октября 1941 года. Дивизию спешно сняли с юго-западного участка фронта и бросили под Москву... Только через год, уже будучи в партизанском отряде, я услыхал, что командир дивизии Лизюков командовал армией под Воронежем и погиб там летом 1942 года. Но здесь, в сумских степях, я впервые увидел и запомнил на всю жизнь первых гвардейцев Красной Армии. Люди, на лицах которых еще в 1941 году была написана уверенность в победе над сильным и, казалось, непобедимым врагом, шли под Москву, а мы, по приказу, оставались на Харьковщине.

Девчата с хутора Николаевка печально провожали нас, когда отходили колонны наших танков. Казалось, это сама Украина провожает нас и ждет скорого нашего возвращения

Затем снова потекли досадные дни отступления — по Харьковщине, по южным районам Курской области, сдача Обояни, Курска. По липкой осенней грязи тащили мы на плечах свой трофейный "оппель-блиц", иногда делая на нем от трех до восьми километров в сутки.

Когда наступили морозы, когда грянула суровая зима, наша 40-я армия твердо стала под Тимом, под Старым Осколом, ни на шаг не пропустив врага дальше.

Это были тяжелые дни: ноябрь — декабрь 1941 года. Уже в первые морозные, снежные дни на участке фронта Щигры — Тим появился наш трофейный "оппель-блиц" с подковой на радиаторе и с красным флажком. На нем мы объезжали фронт, принимая, а главное, добросовестно выполняя заказы бойцов и командиров на фотографии размером шесть на девять.

Вначале я относился к этой профессии как к временному занятию, но потом как-то интуитивно понял, что и здесь можно делать большое и важное дело. При отступлении из Курска мы взяли из фотомагазинов и складов фотобумагу, пленку, химикалии. Это давало нам возможность широко обслуживать солдат. Вначале мы стремились делать снимки и для газет. Под городом Тимом, занятым врагом, мы однажды въехали на нашу передовую линию со стороны немцев. И лишь случайно заметив расчет крупнокалиберного пулемета, готовый выпустить очередь по нашей машине, я выскочил из нее и остановил пулеметчика. Через несколько минут мы уже были друзьями и засняли пулеметный расчет в разных позах. Но бойцы говорили:

— Много вас тут ездит. Снимают, снимают, а вот карточки никто не привозит...

И когда в следующий раз мы явились в бригаду полковника Родимцева и привезли всем фотографии, солдаты и офицеры приняли нас совершенно по-иному. В штабе батальона меня угостили спиртом, командир роты потащил вместе с ротой в наступление на Тим, командир полка, майор Соколов, и комиссар его Кокушкин накормили до отвала. И еще сейчас сотня негативов, которые я храню, являются для меня дорогим воспоминанием о людях этой славной части. Солдаты бригады, впоследствии 13-й гвардейской стрелковой дивизии, под командованием сначала полковника, а потом прославленного защитника Сталинграда генерал-майора, Героя Советского Союза Родимцева были верными сынами своей страны.

Это они — командиры и солдаты Родимцева — в Голосеевском лесу под Киевом в августе 1941 года опрокинули рвавшихся к Крещатику немцев и нанесли им такой удар, что отборные фашистские орды больше месяца и не пытались идти на Киев, хотя могли обстреливать его из батальонных минометов.

Это они, солдаты Родимцева, громили немцев под Конотопом, выбили их из Тима. Вместе с солдатами Родимцева наступал я на Щигры в морозные дни января 1942 года.

С политотдельцами я сдружился быстро. Комиссар дивизии, профессор психологии Зубков, хмурый человек, тепло разговаривал со мной. Он откуда-то узнал о моей гражданской профессии. Однажды под Щиграми мы шли с ним по полю, утопая в сугробах. Зубков остановился передохнуть и сказал мне:

— Мне говорили сегодня бойцы, что какой-то фотограф ходил вместе с ними в атаку и снимал неразорвавшиеся тяжелые снаряды на снегу. Зачем вы делаете это? Я слыхал, что подготовка кинорежиссеров стоит государству очень дорого. Неужели мало ценностей сжигаем мы на войне?

— А сколько стоит подготовка профессора психологии, вы мне не можете сказать? — спросил я Зубкова.

Мы засмеялись и пошли дальше по сугробам.

Я любил, пользуясь правом экстерриториальности корреспондента, просиживать часами на командном пункте Родимцева. Я проводил там гораздо больше времени, чем это требовалось для газетных снимков. Только через год я по-настоящему оценил, как это было мне полезно. У Родимцева, Кокушкина, Соколова, Зубкова и других я учился военному делу. Когда Родимцев защищал Сталинград и его знаменитая 13-я гвардейская грудью встала на улицах города, мы с Ковпаком форсировали Днепр, проникли в Житомирскую и Ровенскую области, находившиеся тогда за тысячу с лишним километров от фронта. В боевой работе партизан я ощущал родимцевскую хватку. К тому же лучшие командиры рот Ковпака — Карпенко и Цымбал — были сержантами-разведчиками бригады Родимцева, оставшимися в тылу под Ворожбой и Конотопом, чтобы выполнять разведывательные задания Родимцева. Впоследствии они встретили Ковпака и стали командирами-партизанами.

Из 13-й гвардейской в январе 1942 года я, выполняя свои корреспондентские задания, попал во 2-ю гвардейскую дивизию, действовавшую совместно с 14-й танковой бригадой. Здесь я во второй раз увидел, как бегают немцы. В селе Выползово наши танки зажали немецкую часть, и за полчаса боя на снегу осталось до тысячи вражеских трупов. Стоял тридцатипятиградусный мороз, и часа через два трупы начали "звенеть", обледенев. На огороде, взгромоздившись друг на друга, скорчились подбитые нами девять немецких танков с обгоревшими скелетами танкистов внутри. Командир танка Алеев, получивший за этот бой звание Героя Советского Союза, спас меня от немецкого танка, который я хотел во что бы то ни стало заснять. Командир расстрелял его в тот момент, когда танк развернулся на меня по открытому полю. Мне все-таки удалось щелкнуть лейкой в тот миг, когда взрывом боеприпасов снесло башню с танка. Через два дня я, к величайшему огорчению, уже снимал могилу Алеева.

Солдаты любили меня и моих товарищей, хотя и не могли понять, что за чудаки эти фотографы: "снимают карточки" для красноармейских книжек под минометным огнем, а фрицев — когда они кусаются.

Я учился воевать.

Еще в начале 1942 года я часто стал задумываться над тем, что в этой войне мне надо найти свое настоящее место. Я уже проверил себя под огнем, обтерся среди командного состава и начал ловить себя на мысли, что страшно хочется покомандовать самому.

До войны у меня было свое мерило в оценке людей. Совершенно не зная, придется ли мне воевать, да и будет ли война и какой она будет, я, встречая нового человека, старался представить его себе в военной обстановке. Прищуривал глаза, смотрел на него и говорил себе: "А ну-ка, голубчик, как ты будешь себя чувствовать на войне?" — и это помогало мне определить свое отношение к людям. Это было как бы лакмусовой бумажкой, которая выявляла и психологическую и, особенно, идейную "реактивность" людей, воспринимавшуюся мною не только как умение гладко выступать с речами.

И вот наступил момент, когда нужно было выбрать и себе место на войне. Я был тогда в странном званий интенданта второго ранга, но, однажды попробовав свои способности на этом поприще, больше возвращаться к нему не собирался. При одном воспоминании о дележе селедок на полтавском стадионе у меня выступал холодный пот. "Вот к партизанам бы..." — часто подумывал я.

Ранней весной 1942 года я, попрощавшись с политотделом 40-й армии, в сопровождении своего верного друга — фотографа и шофера Николая Марейчева, отправился по орловским грязным дорогам в распоряжение отдела кадров Брянского фронта. За спиной у меня был ранец, в котором лежало несколько сотен фронтовых негативов.

О чем я мечтал в те дни, лучше всего передаст одно из писем жене:

"...Работа моя очень интересная, когда идут бои, а когда затишье — захлестывает звериная тоска, и на все смотришь волчьими глазами. Ты писала мне о своих делах и о настроениях. Как я тебя понимаю! У меня тоже бывает такое настроение. Тоже кажется, что живешь как-то боком или идешь по обочинам дороги, вместо того чтобы катить по грейдеру. Эх, мне бы сейчас партизанить где-либо по тылам врага!

Но все еще впереди. Одного мне не хватает — тебя. Но я верю, что мы еще встретимся, хоть разочек, хоть на несколько часов увижу и расцелую свою женушку. Ты меня жди!

А если не увидимся — ты запомни: никого я так не любил, как тебя. И проклятье фашизму за миллионы таких счастливых, как мы, чье счастье он разрушил... Воспитай сыновей..."

Когда я писал это письмо, то и не думал о близкой возможности стать партизаном и, будучи человеком Большой земли, представлял себе партизан так же, как представляли их себе люди, не имевшие ранее к ним отношения. Через три недели ко мне приехала жена и перечла мне это письмо за два-три дня до моего вылета в тыл противника. Совершив уже первый прыжок с парашютом на елецком аэродроме, я подумал, что судьба моя похожа на судьбу героя сказки "По щучьему велению"... Стоило только подумать: "Эх, попартизанить бы мне..." — и судьба по щучьему веленью, по моему хотенью преподнесла мне это. Неведомое романтическое, сказочное...

Жена приехала навестить меня с сыном Женькой, родившимся в Москве во время воздушной тревоги, в тот день, когда его отец стал солдатом. Мы его за этот подвиг прозвали зенитчиком. Сынишку привезли познакомиться со мной.

В эти дни летчик-инструктор парашютного дела, майор Юсупов, тренировал нас по парашютным прыжкам. К первой лекции мы подготовились, как заправские студенты. У каждого в руках была объемистая тетрадь и карандаш для записи лекций. Майор Юсупов развернул перед нами на большом длинном столе парашют и сказал с сильным татарским акцентом:

— Вот это есть автоматический десантный парашют. Этот парашют все делает сам. От тебя требуется одно: чтобы кальсоны остались чистыми. Не надо ничего дергать. Все парашют сам делает...

Теоретическая часть лекции на этом была закончена. Но зато Юсупов подымался с каждым из нас в воздух, при тренировке внимательно оглядывал каждый строп и никому ничего не передоверял. Использованные парашюты укладывал всегда сам. Позже я узнал, что именно от укладки парашюта зависит: раскроется он в воздухе при прыжке или нет. В боевые полеты через фронт Юсупов летал тоже сам.

Бывали случаи, что люди долетят до цели и потом не могут найти в себе силы для того, чтобы оторваться от самолета. Это чувство страха все парашютисты знают. Страшно прыгнуть сразу в холодную воду, но еще страшнее отделяться от самолета. Раньше случалось, что разведчиков привозили обратно. Они судорожно вцеплялись в самолет и никак не хотели прыгать. В таких случаях Юсупов, сопровождавший нас, добродушно брал человека за шиворот и пинком в заднее место вышвыривал за борт. Парашют был действительно автоматический и безотказный. Мы потом его называли "собачьим". Он веревкой с крюком на конце соединен с самолетом, и перед вылетом тебя цепляют за этот крюк, и ты ходишь, как собачка, на веревке вокруг громадной машины, ожидая команды на взлет.

В "несчастливое" число, 13 июня 1942 года, я попрощался на аэродроме с женой. Фронта я так и не заметил. Стреляли зенитки, но самолет шел высоко.

Не прошло и двух часов, как парашют плавно спустил меня и радистку на правом берегу Десны. Поджав ноги, точно по инструкции, и свернувшись по инструкции на левый бок, подняв стропы и погасив парашют, я спустился на Малую землю. В то время эта Малая земля занимала пространство в сто тридцать километров в длину и километров семьдесят в ширину. Эта площадь, по территории в четыре раза большая, чем герцогство Люксембургское, была занята партизанами. Опираясь на партизанскую базу, я должен был по заданию командования развернуть разведывательную работу в тылу противника. Как это делать, я не знал. Правда, на протяжении десяти дней мы проходили "школу", где преподавался один и тот же предмет в разных вариантах. В общем мы представляли себе так: человеку, выброшенному в тыл, нужно всего бояться, — бояться, как бы его кто не увидел из мирных жителей; бояться какой-то пресловутой полиции, которую мы себе представляли в виде дореволюционного полицейского с кокардой, с саблей, с "смит-вессоном" и с большими усами; надо бояться... словом, всего надо бояться. Но за плечами у меня уже был год войны... Удачно приземлившись и проделав все манипуляции с парашютом и грузом, выброшенным вслед за мной, я, сидя на пеньке, переводил дух и думал, с чего начинать новое бытие.

— Ну, как приземлились, благополучно? — раздался позади голос. Ко мне подошли девушка и парень и сказали, что они вышли меня встречать. Инструкция гласила, что мне надо их опасаться, но при всем желании свято соблюдать инструкцию у меня не было никакого настроения выполнять ее. Мы перекинулись несколькими фразами, чтобы выяснить друг у друга, кто мы, и что мы, после чего они повели меня — это было уже часу во втором ночи — представлять командованию объединенных партизанских отрядов. Объединение оказалось солидным. Это было нечто вроде партизанского "треста" или "синдиката", в который входило свыше восьмидесяти партизанских отрядов, действовавших здесь, так сказать, на кооперативных началах.

В первые же дни пребывания в партизанском крае мне пришлось присутствовать на одном из совещаний командиров районных соединений, но еще до начала совещания я узнал от ветеранов партизанского края, что еще зимой 1941/42 года леса Брянщины стали базой всех честных советских людей, оставшихся или специально оставленных на оккупированной врагом территории. Это были люди, дух которых не сломили первые неудачи войны. По призыву партии в лесах остались подпольные группы и организации. Так, например, в Трубчевском районе вся партийная организация, во главе с секретарем райкома Бондаренко, председателем исполкома Сенченко, ушла в подполье. Особенно сильный рост отрядов начался после того, как через подпольные рации и типографии народ узнал об исторической победе Красной Армии под Москвой, под Тихвином и Ростовом. За две-три недели количество отрядов и бойцов партизан увеличилось во много раз.

— Еще зимой стал у нас вопрос ребром о координации действий, — рассказывал товарищ Бондаренко, комиссар объединенных отрядов Брянской области. — А к марту обком прислал своих представителей...

— Товарищ Матвеев позаботился! — подтвердил Сенченко.

О Матвееве, первом секретаре Орловского обкома, мне приходилось слышать еще на Большой земле. Его имя называли разведчики, партработники, радисты, медики. Теперь он был членом Военного совета Брянского фронта и непосредственно руководил брянскими и орловскими партизанами. Бондаренко по секрету сообщил, что со дня на день он ожидает Матвеева в Брянские леса.

Совещание для меня было очень кстати. Пробыв несколько дней на территории, занятой партизанами, я еще не совсем ясно представлял себе принципы организации и управления этого большого народного движения. Кроме делегатов многих отрядов и райкомов, на совещании присутствовал председатель обкома товарищ Алешинский и представитель политуправления фронта старший батальонный комиссар Калинин.

Докладывал комиссар объединения товарищ Бондаренко:

— Коммунисты, комсомольцы, передовые рабочие и колхозники, трудовая интеллигенция нашей области так же, как и весь советский народ, по призыву партии стали подавать заявления о зачислении их в партизанские отряды.

Обком ВКП(б) поставил перед партийными организациями задачу: практически возглавить организацию партизанских отрядов; создать такой орган, который мог бы организованно справиться с этой задачей, а главное, подготовить кадры, способные в тяжелых условиях вражеского тыла вести непримиримую борьбу с врагом.

В тылу противника было сформировано 72 партизанских отряда, в том числе 14 отрядов переброшено в тыл через линию фронта; 90 партизанских групп и 330 групп, владеющих техникой подрывного дела, были оставлены на территории, занимаемой вражескими полчищами.

С конца лета 1941 года части Красной Армии отходили на восток, а затем перешли в наступление и громили противника под Москвой и на юге, в районе Ростова. Партизаны Брянщины и Орловщины, выполняя решение обкома ВКП(б), оставались на территории, занятой противником. За эти восемь месяцев они проделали вот какую работу.

Уже на 1 мая 1942 года, по неполным данным (так как на первых порах было не до учета), партизаны области истребили: 19845 вражеских солдат, 237 офицеров, 1 генерала, 2090 полицейских и предателей. Взято в плен 74 офицера и 172 солдата. Собрано много разведданных о противнике и его передвижении. Эти сведения передавались военному командованию фронта.

Сбито стрелковым оружием, уничтожено в эшелонах и путем налетов на аэродромы 44 вражеских самолета. Пущено под откос 32 вражеских эшелона, в том числе 5 эшелонов с техникой врага — танки, самолеты и два бронепоезда. Разрушено 205 километров железнодорожного пути; взорван 41 железнодорожный мост, 84 моста на шоссейных и грунтовых дорогах. Разгромлено 9 воинских штабов, 8 управлений полиции. Взорвано и сожжено 42 танка и бронемашины, 418 автомашин, 6 цистерн с горючим, 9 тягачей, 21 склад и база с продовольствием и вооружением.


Дата добавления: 2015-07-26; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Часть первая 4 страница | Часть первая 5 страница | Часть первая 6 страница | Часть первая 7 страница | Часть первая 8 страница | Часть первая 9 страница | Часть первая 10 страница | Часть первая 11 страница | Часть вторая 1 страница | Часть вторая 2 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Часть первая 1 страница| Часть первая 3 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.02 сек.)