Таинство рождения 15 страница

Княгиня встала рядом с тезоимцем своим и тоже стала перебирать черепа на бранном поле, однако вдруг с земли одновременно взлетела огромная туча воронья, и шум его уши заложил.

От шума же она пробудилась, и ей тут принесли весть: детина‑князь вернулся из похода и теперь празднует победу. Княгиня не вышла встретить сына, а велела затворить все ворота, выставить стражу на стенах и созвать думных бояр.

– Ищите змею! – потребовала она. – Ей имя – чародей Аббай.

На утренней заре, как только отворили город и выгнали скот на пастбище, Аббай вошел в храм вместе с гостями, которые спешили в него к утренней молитве. Десятинная церковь, построенная заморскими купцами, была ему отдушиной, островом, спасающим от морских бурь русской стихии. Правил там службу грек‑иерей с чернецами. Хор распевал псалмы, курился благовонный дым и пылали свечи. Молящиеся ариане стояли на коленях перед алтарем и истово молились, а за ними, в притворе, толпились киевляне, что заглядывали в храм, чтобы послушать пение и позреть на чужую веру.

Аббай склонился перед семисвечником и, потупя взор, так простоял все утро. Когда же завершилась служба и церковь опустела, чернец пошел по храму гасить свечи. Аббай же загасил семисвечник сам.

– Эй, человек! – окликнул его чернец. – Зачем ты погасил огонь? Не ты возжигал его!

Чародей поднес к нему персты и показал перстень. В тот же миг чернец пал перед ним на колени.

– О, рохданит! Я в твоей воле!

– Идем в алтарь, – велел Аббай.

Они затворились в алтаре и чернец вновь опустился на колени: так стояли перед рохданитом все, кто изведал его перстень‑знак.

– Дай пергамент и перо, – распорядился чародей. – Сам же ступай на торжище или еще куда… Но добудь мне одежды волхва, поклоняющегося богу Ра. И непременно его пояс! На нем должно быть тайное письмо славян и обережный знак, как на этой рубахе.

Он показал рубаху Святослава, что получил от княгини за свои труды. – Кланяясь, чернец покинул алтарь. А рохданит, присев к престолу, на котором творились таинства христианской веры, воздал молитву богу Яхве и принялся писать. Послание его было длинным и обстоятельным.

“О, Высший рохданит! Я есть твой раб, твоя вторая суть, носящая имя Аббай и ныне пребывающая в опале. Но сообщаю, что игрой в кости я пренебрег и, явившись в Русь, Господней милостью изъял славянский светоч – княжича, рожденного от волхвования русской княгиней, и овладел его знаком – серьгой, данной ему от рождения великим волхвом Валдаем. Горе Сион быть только в Иудее, народам же Севера не зреть более на истинный божественный свет. Однако же князей в Руси все одно следует величать “светлейший” и всячески славить, угождать, чтобы не донеслась молва до Валдая, блюдящего престол бога Рода. Пусть же греки и арапы пришлют послов на Русь, чтобы поклониться Святославу. Они горды, спесивы, и если их склонить перед русским князем, то, жаждущие славы, они своей глупостью кичиться станут и весть разнесут по миру, что на Руси родился божий сын. Эта молва пусть и долетит до великого волхва Валдая, он и утешится. Князь Святослав теперь покорен моей воле и ныне по сути дитя, хотя имеет образ мужа. Мне бы след отдаться попечению и руководству им, да божьей милостью мне приоткрылся иной путь, ступить на который я испросил благословения у рохданита Иова, твоей первой сути. И поэтому, о, Высший, дозволь мне, недостойному, изложить свой замысел, что следует сотворить, чтобы окончательно смирить славянское племя людей и вместе с ними все народы Ара, ибо нынче лишь славянам доступен Путь на Ганг. Для воплощения замысла этого я наставлю рохданита Мерари, мою седьмую суть, чтобы он присмотрел за Святославом, поскольку, лишенный света, он не лишен воинского духа, вложенного богом Ра. Чтобы ослабить его и поиметь пользу, я вложил в его разум мысль о великом походе на реку Ганга, но другим путем, дабы не настигла его участь Александра. Ведь Македонский не был чистым славянином, и потому дороги не нашел и сгинул на пороге. К сему ж, творя Империю по замыслам твоим, Высший, он сильно возгордился. Святославу следует собирать великую рать из славян и прочих арийских народов. Для этого рохданит Мерари этим летом подвигнет славян и скандинавов к большой войне, сведет с обеих сторон огромные дружины к сече на поле Дивском близ Новгорода, чтобы исполнились они великой яростью друг на друга. Но пока бы сражались лишь в поединках удальцов и богатырей, растравливая воинский дух.

Однако, битвы не начав, стоит призвать третейским судией хазарского каган‑бека и замирить вражду. А ярость сохранить и, совокупив полк той и другой стороны под властью Святослава, отправить поискать славы у наших недругов в Хорезем. Не вкусив победы и бранной крови в распре, эти полки в походе восстанут друг на друга и сойдутся биться в чужой земле. В тот час каган‑бек придет на помощь Святославу, чтобы вместе с ним обрести победу и заключить прочный союз с Хазарией. Затем этих воинственных славян, одержимых и вдохновленных от победы, следует сполна одарить, побежденных же скандинавов частью продать в рабство, а частью вытеснить в холодные горы. А Святослава всячески прославлять среди народов Ара и пообещать ему, что он будет приобщен к Великим Таинствам, коли и далее светлейший ратник будет – прилежен в битвах. Но если он изверится или дрогнет – подобное с ним уже бывало, – следует послать ему девицу от хазарского кагана под видом его дочери. Но при этом сакральный лик Иосифа ему не открывать, а лишь обещать это. Когда же под десницу Святослава сойдутся все народы Ара, след учинить поход на реку Ганга против народов Ра. Им и в веках не одолеть друг друга, поэтому арапов и славян Миротворной рукой каган‑бека следует соединить в союз, над которым бы стоял Святослав. И тогда соединенным воинством можно одолеть сияющий свет Юга над рекой Ганга.

Я уповаю на тебя, о Высший рохданит! И если сочтешь этот замысел достойным внимания, то, нижайше кланяясь, прошу свершить его в семь ближайших лет, не более, ибо княгиня Ольга в молодых летах от волхвования и имеет власть среди князей племенных и отчасти у киевских бояр и владеет силой, чтобы превозмочь земные прелести. А сила ее заключена в стихийности нрава и помыслов. Она непредсказуема, как многие Гои, верой в богов своих слаба и тоже стихийна, но, как во всякой поздно родившей дитя жене, у нее невероятно сильно материнство, и потому ей изменяет природная мудрость, заставляя поступать неразумно, а то и вовсе легкомысленно. Однако наступают часы просветления, связанные с неприятием действий сына. Для смирения ее уже не годятся первоначальные способы похищения разума: вот уж отвергла месть, не приемлет славу. Я окрестил ее по арианскому обряду, чтобы отвратить от чародейства и овладеть помыслами и волей, но стихийный ее нрав не позволил прочно привязать к кресту. Ислам же и вовсе не одолеет гордыни северной княгини. Следует обратить ее в христианство греческого толка и учить Закону Господних промыслов исподоволь, что я и поручил рохданиту Цефону, моей четвертой сути.

Мне же Господь даровал Знак Рода, владея которым мне теперь можно познать одну из тайн народов Ара – Путь в Чертоги Рода. Никто из рохданитов еще не ведал его, и мне предстоит ступить на него, на что я, недостойный, молю твоего высшего благословения. Мною изведан Птичий Путь от реки Ганга и до Хазарии. Теперь же могу изведать начало его. А конечная цель моя – выйти в Чертоги Рода и исторгнуть Великого волхва Валдая, и волею Господа овладеть этим сакральным местом. О, Высший рохданит! Я суть твоя вторая, опальный рохданит Аббай, прошу благого слова и повеления от Владык Вселенских. И имею дерзость просить милости: если я воцарюсь в Чертогах и овладею тайнами народов Ара, молю тебя – сними опалу!

В этот путь отправляюсь немедля, ибо долог, и уповаю на Господа и тебя, Высший. Аминь”.. Аббай дописал послание, выплеснул чернила на землю и сжег перо, которым писал, а пергаментный лист сам скрутил в свиток и приложил печать – оттиснул свой перстень. Однако эти предосторожности были всего лишь ритуалом, поскольку прочитать написанное доступно было только высшему рохданиту.

К тому времени чернец уже вернулся с одеждой волхва Ра и, стоя на коленях, ждал указа.

– Вымой руки с золой, – велел ему Аббай. – Прокали над пламенем иглу.

Чернец покорно все исполнил, с каленой иглой застыл перед рохданитом.

– Проткни мне мочку уха! Да прежде разотри ее…

Каленая игла пронзила плоть, запахло скверным дымом, но Аббай и глазом не моргнул, извлек серьгу – Знак Рода – и чернецу подал. Тот пропустил дужку серьги сквозь отверстие в мочке и закрыл замочек. Огрузла мочка без привычки: тяжел был Знак, золотая филигрань которого составляла суть тайны и магии. С серьгой вместе Аббай получал покровительство Рода, и всякий на пути к Чертогам был в его власти, но при этом он не мог принять рок, возложенный на младенца Святослава, ибо рожден был не от Света Истинного, не в Чертогах Рода и не в народе Ара. Он оставался рохданитом.

Управившись с серьгой, Аббай скинул свои одежды и обрядился в шитую рубаху, подаренную княгиней, а точнее, полученную за труды, перепоясался кожаным ремнем в затейливых узорах, что составляли тайное письмо чародеев о Земных и Небесных Путях. И, воздев на голову железный главотяжец, подал чернецу свое послание:

– Ступай на пристань в Почайне, отыщи там корабль слепого купца. На его судне есть раб‑гребец по имени Оссия. Узнать не мудрено, у него заячья губа… Отдай ему свиток.

– О, рохданит! Исполню! – воскликнул чернец, но в его глазах Аббай заметил не покорность, а любопытство. И потому добавил:

– Никто из смертных прочесть письмо не может. Не пытайся, раб Христов.

– О, Знающий Пути! И в мыслях не бывало! Я раб и червь земной.

– Знать, я ошибся, – повинился рохданит. – Вместе со свитком передай трегубому Оссие ромейский орех.

Чернец принял орех и побежал исполнять волю Аббая, не ведая того, что несет в руке свою смерть: Оссия расчленит ядро, половину съест сам, а половину даст вкусить монаху – ту, в которой скрыт яд. У раба не может быть интереса к господским делам; земной червь должен ползать в земле…

Аббай покинул алтарь и, возвратившись в храм, встал перед распятием. Сын божий, иудейский царь, был замучен на кресте и только поэтому воскрес и воссиял над миром. Не признанный живыми людьми, он стал мертвым богом. Голгофа сотворила то, что не сотворил бы ни один мудрец. “Распни!” – взывала толпа, не ведая, что требует смерти сыну бога и исполняет рок, начертанный ему господом, ибо он послал Иисуса не иудеям, а всем иным народам, которые не достойны поклоняться живому богу‑отцу, но мертвому его сыну, распятому на кресте. Пилат мудрее был, предугадав судьбу Христа. Он решил отпустить его, спасти от мук и этим действием изменить рок божьего сына. Если бы удался замысел Пилата, кем был бы нынешний спаситель? Бродягой‑лекарем, раввином, рохданитом, но не Христом! Непокорные народы продолжали бы чтить своих богов, и беззаконный стихийный мир так бы и остался кораблем без кормчего и без кормила. Господь проявил милость к нечистым народам и посадил управлять миром свой избранный народ. А коли иудеи владеют кормилом, то и поклоняются живому богу, всем остальным дан мертвый бог и мертвые пророки. Пусть смерти поклоняются, чтут ее как благо ив рабском бытии пусть тешатся надеждой на бессмертье душ. А чтобы темная толпа, повинуясь стихии, не узрела божьи предначертания и не отвергла бога‑праха, ей должно быть слепой и ослепленной блеском золота и храма – эта оправа смерти замученного Христа приятна неразумным Гоям. Профанам неведомо, в чем истинная ценность мира, и потому они ценят то, что блестит. Святыня им не бог, но гроб бога, а символ веры – крест казнящий, суть плаха и топор. Аббай вдруг рассмеялся в храме, и эхо вторило ему под сводом.

– Безмудрые… Ваш бог мертв, а значит, и пророки всегда окажутся мертвыми, прежде чем вы узнаете их. А мертвые пророки безопасны…

В тот час из‑за колонны вышел иерей чернобородый и погрозил крестом.

– Ступай отсюда, волхв! Изыди из храма и не носи скверны!

Кумир твой мертв! – смеясь, заспорил Аббай. – Утверждая жизнь, ты поклоняешься смерти.

– Но отчего же твои браться волхвы первые пришли к Христу‑младенцу и, поклонившись ему, увидели божественную суть?

Аббай лишь усмехнулся и, презрев вопрос неразумного иерея, побрел из церкви.

– Молчишь, поганый волхв?! – торжествовал священник. – А поклонились! Признали и поклонились!

У двери чародей не сдержался и, не оборачиваясь, громыхнул оглушающим голосом, и содрогнулось пространство храма:

– Живому поклонились! А всякая смерть несет нечистоту и тлен!

Удар окованной двери потряс тяжкие каменные стены, и померкло золото на окладах. Не следовало рохданиту сеять сомнения и раззадоривать души ариан, тем паче, священнику, который профанирует божественное учение. Не над рассудком глупым нужно смеяться, а над глупцом: де‑мол, ты кривой, рябой, и рот у тебя большой, но умом ты велик и разумом досуж… Да не стерпел рохданит Аббай, поскольку был азартным игроком в кости. К тому же нужда, приведшая его в храм, заставила помимо воли позреть на мертвеца, пригвожденного к кресту. А по Талмуду воззрившийся на мертвого до самого вечера становился нечистым, и следовало все это время молиться, чтобы очиститься от скверны…

Тем временем сыскные гонцы прорыскивали все дороги окрест Киева, расспрашивая всех встречных‑поперечных, а тиуны‑стражники все заморские суда на Почайне вверх дном поставили, зажав все торжище в кольцо, обыскали все до последней лавчонки, каждого гостя встряхнули – кормилец Святослава как в воду канул, и даже не видел никто.

А княгиня все сторожилась, рассылая сыскных и стражу:

– Если жив – поставить пред мои очи, а мертв – положить!

Княжьи люди тягаясь в усердии, обшарили весь город, Подол и Копырев Конец, уж принялись обыскивать и русские корабли, однако улов был не богатый – ушкуйники, конокрады, воры, что ранее утекли от Правды и суда, товару много взяли, укрытого от пошлин, вызволили семь девиц, похищенных в Руси, чтобы продать хазарам. И только человека по имени Аббай не нашли.

Мало кто ведал причину суматохи, киевляне, подольцы и разнородные купцы друг друга вопрошали – что ищут? Кого? По какой надобности творят произвол княжьи люди? Повсюду начали собираться толпы, стихийная волна заплескалась по Руси, и тогда княгиня решилась предать свою вину огласке, ибо народ мог и спрос устроить, как было недавно. Ровно в полдень велела она запалить тревожные костры, которые возжигались лишь при нападении кочевников, сама же вышла на площадь, ударила в набат и чуть не искорежила медное било. Русь всколыхнулась, загудела, подобно пчелиной борти, и вмиг поменяв рубахи на кольчуги, орала на мечи, помчалась к Киеву, думая, что печенеги подошли. И стольный град едва вместил народ, пришедший по зову зловещему.

И вновь смешался в единое тело русский люд: не было тут ни смердов, ни бояр и ни холопов – перед княгиней, как на тризном пиру, стояли Гои.

– Вот я стою перед вами и винюсь! – сказала княгиня. – По слепоте своей сотворила я беду, приставила, бояр не спросясь, кормильца к сыну Святославу. Имя ему – Аббай. Не позрела я в нем зловещего чародея, а он теперь свет похитил и тьму наслал на сына, изрочил его! И Руси, и неразумному князю беда грозит. Вставайте, Гои, найдите вора! Сыщите светоимца, покуда не утек далеко и не навлек беды на наши головы и земли. А судить меня после станете, когда вор в железа забит будет!

Вздохнула глубоко Русь и примолкла: опять измена в государстве. Чуть только воссияет свет и сотворится обережный круг, все воры мира тут как тут. А князи успокоятся, кто пирует, кто соколиной охотой тешится, бояре рты поразинут, на них глядя – у них свои корыстные дела, – и пропал порядок на Руси. Когда степняки нападут – благо, ибо все встают как один, поскольку супостат зрим и можно его мечом достать, а не мечом, так вострым засапожником, не засапожником, так руками задавить. Иное дело – незримый вор! Зажмешь его в кулак – он же просочился между пальцев и утек. Ни воинством, ни мечом, ни другим оружием его и вовсе не взять. Светлейшие князья и те перед вором бессильны, что уж говорить об ином народе… Эвон, княгиня, стоит и плачется теперь перед Гоями. Был бы муж на престоле, так было бы с кого спросить. А что взять со вдовой жены? Тем более, повинилась, челом ударила… Судить и рука не поднимется, знать, надобно простить да искать этого зловещего чародея…

Ничтоже потужив, Русь разбрелась по своим городам и весям в поисках Аббая, и всякий, кто встречался, опрошен был, какое носит имя, куда идет и зачем. По разумению Гоев, никто не мог солгать, назвавшись иным именем, чем дано от рождения, поскольку имя – это рок. Кто пожелает отказаться от рока своего? Пути лишиться?..

Да мыслимо ли, чтобы человек слукавил?

Довольно было в Руси всяких имен, нелепых прозвищ и кличек, и только имени Аббай никто не слышал. Княжеский кормилец в тот час был либо мертв, а либо, обернувшись зверем, покинул мир людей. Потому не утешилась княгиня розысками народными. Должно быть, чародей исчез иным, магическим образом. Ведь бывало уже так, когда он вещал из банного угла, оставаясь бестелесным и незримым. И тут вспомнила она о трехокой Креславе, что стояла на Пути между небом и землей, а оттуда все зримо!

– Явись ко мне, Креслава! – попросила она, прислушиваясь, нет ли шороха или дыхания за спиной, однако впервые за последнее время она не почувствовала ее присутствия.

– Отзовись, вездесущая! – стала молить княгиня. – Беда пришла, винюсь и перед тобой. Был светоносным мой сын, а теперь безродный, ибо утратил свой обережный Знак Рода.

В ответ даже воздух не колыхнулся. Отгоняя сомнения – уж не привиделась ли ей Креслава во сне? – княгиня закричала:

– Услышь меня! Ты всюду! Тебе далеко видно! Имеешь ты третье око, так позри, где сейчас чародей Аббай?!

Без пользы все! Знать, трехокая не крика ее душевного ждет, а слова отречения от рока материнства. И лишь на него отзовется…

Ей чудилось, будто стоит она у пропасти, и подходит, тот час, когда она в отчаянии произнесет проклятье судьбе своей. Однажды вконец обессиленная княгиня села на коня и поехала без нужды, куда глаза глядят, стараясь в поле развеять свою кручину. И встретился ей на дороге чернец с посохом, поклонился и осенил ее крестным знамением. Княгиня остановилась, взирая на пегобородого старца.

– Отчего так печальна, дочь моя? – спросил чернец.

– Горько мне, странник, – призналась она. – Зловещий чародей похитил у неразумного сына моего серьгу – Знак Рода, а самого опутал сетями тьмы.

– Кто же твой сын?

– Великий князь киевский…

– Знать, ты мать его, княгиня Ольга? – спросил чернец. – А я к тебе иду. И прежде слышал много… Добрая молва идет по всему миру.

– Что же можно сказать доброго о неразумной матери? – печально проговорила она. – Кругом моя вина…

– Говорят; краса твоя затмит всякую красу, и нет в мире иной. И зрю я сейчас – се истина. Но более всего, как инок – суть мертвец живой, служитель Господа, иная молва мне по душе. Слышал я, мученица ты великая, жена, скорбящая о свете истинном, Христовом. Ежели так говорят, сиять тебе среди темных варварских народов даже после смерти.

– Ох, старче, нет темнее меня на всем белом свете…

– Покаянные речи твои – знак мудрости, – определил старец. – Теперь и я верю: быть тебе предвестницей истинного света на Руси. Встанешь ты над северными землями как заря утренняя.

Говорил он так ласково и тепло, что слова его, как весенний ветерок, овеяли печальную душу.

– Кто ты, странник? – спросил княгиня и спешилась.

– Путник, – просто вымолвил чернец, опершись на посох. – Тебя хожу ищу. А иду по пути, которым хаживал святой апостол Андрей, прозвищем Первозванный. Мне откровение было: на сем пути и отыщу тебя.

– Почему же он – Первозванный?

– А потому, дочь моя, что Господь наш Иисус Христос первым его призвал во свиту свою.

– Так ты веришь в Христа?

– Да, преблагая княгиня, я христианин, – старец опустил глаза. – Гонимы ныне мы на Руси.

– Что‑то не слышала я об этом, – сказал княгиня. – В Киеве ваш храм есть, и все, кто захочет, Христу там молится и требы воздает.

– Слышал я, что есть в городе десятинная церковь, да только не христианская она, а суть иудейская.

– Но я сама видела там Христа, распятого на кресте!

– Это, светлейшая мученица, ариане храм воздвигли, – сообщил старец. – Для своих богомерзких молитв, ибо не почитают они Христа как Господа, а считают его всего лишь пророком. Во главе же угла у них иудейский бог Яхве, он же именем Иегова.

– Не ведаю я вашей веры, – призналась княгиня. – Потому мне все одно, что ариане, что христиане…

– И не ведай до поры, – согласился чернец. – Истина придет к тебе в единый миг, как откровение, дарованное самим Господом, поскольку ты его избранница.

– Чудна твоя речь, старче, – тихо изумилась она. – Ты что же, ясновидец?

– Нет, скорбящая добродетель, я всего лишь монах‑молитвенник. Но позревши на тебя, всякий праведный человек увидел бы на твоем челе печать избранницы.

Княгиня бросила поводья и приблизилась к старцу.

– Скажи, монах, что мне сотворить, чтобы вернуть Знак Рода сыну? Кому молиться, чтобы вернуть его разум и светоносность, данные от рождения?

– Никому не молись, дочь моя, ибо ты еще не умеешь молиться, – сказал чернец. – Я за тебя помолюсь, и все, что ты пожелаешь, вернется к тебе и к твоему сыну..

Слабая надежда упала слезой из очей княгини.

– Если бы сие свершилось… Ты сказывал, искал меня? Зачем? Чтобы вселить надежду?

– Иду я из Царьграда, а послан императором Константином Багрянородным. Прослышал он о тебе, боголюбимая, и о твоей красе да поручил мне снести свое послание царское. – При этом чернец достал из сумы свиток пергамента, запечатанный в серебряной трубке, и подал княгине. – На вот, возьми. А на словах сказал в ноги поклониться.

Взяла Ольга свиток, а посланец поклонился. Ни письмо, ни язык греческий она не знала, и потому обратилась к страннику:

– Как твое имя, молельник?

– Именем я Григорий…

– Поелику ты в земле моей, то мне подвластен. Прочти послание!

Чернец Григорий виновато склонил голову:

– Всяк тебе подвластен, о владычица! Да токмо император наказал самой тебе прочесть, поелику в послании сокрыта тайна, мне, смертному и грешному, недоступная. Прочту я, и более не жить не быть.

– Что же творить мне? Наречия греческого я не ведаю, – смутилась Ольга, – И письма не знаю…

– Наука не хитра, а ты, мудрейшая из мудрых, ее скоро осилишь и тогда прочтешь.

– Добро, Григорий. Поеду я, – она достала золотую гривну. – Се вот тебе, награда.

– Спаси тебя Христос! – дар принимая, вымолвил чернец. – Ступай своим путем и не кручинься более. Твою печаль я на себя принимаю. Ступай, исповедница, с богом!

Поклонился он еще раз и пошел своей дорогой. А княгиня впервые за последнее время вздохнула свободно и ощутила неяркую, призрачную радость. И усомнилась в правде своего порыва, когда сорвала с себя нательный крест и попрала его ногой. Ей в тот час же захотелось войти в десятинную церковь, однако отпущенный конь убежал, и теперь тиуны, скача по полю, пытались его словить. Не дожидаясь, когда ей приведут коня, она отправилась пешком и, ощущая незнакомый трепет, ступила в храм, где начиналась вечерняя служба. Неузнанная, княгиня протолкалась к алтарю и вскинула глаза…

Пред нею был мертвец, распятый на кресте…

Долго искал Аббай начало пути к Чертогам Рода, немало побродил он по Руси из конца в конец, и не единожды его останавливали на дорогах все встречные: странники, бояре, холопы, смерды, а то и тиуны и спрашивали, кто он и куда идет. Но в ответ слышали:

– Я Гой есть! Иду, повинуясь року.

– Не встречал ли ты чародея по имени Аббай?

– Много прошел мест и народов, но имени такого не слышал, – говорил Аббай, и ему верили на слово.

Подобных странников бродило по Руси довольно: иные доходили до Египта, иные путешествовали к реке Ганга или на Север к Студеному морю. Признать ли вора, если всякий вор и зловещий чародей всегда обряжен в белые одежды, прекрасен речью и чист взором? Позришь ли ложь, услышишь ли лукавство, если непривычно уху слышать кривду, а очам видеть обман?

Живущие на капищах и в рощеньях волхвы встречали Аббая с честью и провожали с достоинством, иных Знак Рода приводил в восторг и трепет. Не он, а его просили указать Путь к Чертогам, поскольку не всякий волхв владел даром путника, чтобы найти дорогу к Храму Света, однако всякий мыслил пройти этот Путь и поклониться Роду. На капищах сей кумир был заслонен Перуном, но предстоящий бог, имея громовой голос и норов грозный, владел молнией – сиюминутным светом. Он возжигал огни‑сварожичи, он сотрясал пространство, казнил и миловал и потому был любим князьями, ибо и они творили в земной жизни нечто подобное. При этом как бы Перун не был зрим и велик, не имел он силы, чтобы править жизнью человека от рождения до смерти. Он предстоял, как воевода в сече, и потому собирал почет и славу. Однако тоска по Свету Истинному овладела волхвами, которые постигли многие мудрости мира. Даждьбожьи внуки, поклоняясь громовержцу, тосковали по своему прошлому, которое по прошествии лет всегда чудится прекрасным.

Но Путь к Чертогам Света был закрыт отступникам, и требовалось немало жертвенного труда, чтобы отыскать его начало. Поэтому русские святилища и жрецы не указали Аббаю дороги к Храму, зато узнал он о Птичьем пути, который мог привести к цели. На Руси же была летняя пора, птицы сидели на гнездах, и следовало ждать осени. С первым зазимком чародей двинулся супротив улетающих на Юг птичьих стай и скоро достиг реки Ра. Встретился ему долгобородый старец – птичий данник, который на дворе своем рожь молотил и сеял по земле, замерзающей в камень. В тот час же рохданит затаился в суслоне, чтобы посмотреть, зачем же этот сеятель бросает зерно в мертвеющую землю? Не таинство ли сокрыто в этом действии, не обряд ли волхвовской, неведомый Аббаю? Скоро в излучине реки появился лебединый клин, и чародей в тот же миг утвердился в мысли, что стоит на Пути, ибо, путешествуя на реку Ганга, он уже хаживал вслед за птицами и едва только не достиг южной святыни народов Ара. Путь ему был открыт! Небесная твердыня не хранила следа, но лебеди летели вдоль реки, и Аббай уж вознамерился идти дальше, минуя хоромы старика, но тут птицы встревожились, закружились над землей и не хотели садиться, хотя долгобородый и кланялся им, и руками махал. Птицы только полнились гневом, и вот, разъярившись, бросились на терем – побили окна, смели узорочье под застрехами и расклевали кровлю.

– Помилуйте! – взмолился старец. – Ужели вы тьму позрели на Пути?! Ей‑ей же, не ведал я, не знал…

Птицы не внимали и пуще горячились. Порушив кров, принялись бить суслоны ржи на ниве. И было уж достали рохданита, но, сведущий, он укрылся миртовым посохом и стал недостижим.

– Знать, ослеп я, высочайшие! – горевал долгобородый. – Не позрел черную силу! Вам‑то с высоты все видно, побейте же тьму! Но не зорите урожай!

А лебеди и сами не могли отыскать чародея, с криком носились они над позоренным теремом и полем, не садились и не улетали. Но вот лебединый князь влетел в разбитое окно и скоро вырвался оттуда с горящей головней – знать, из печи выхватил. Поднялся он над крышей и бросил огонь. Старец упал на колени.

– Не жгите моего терема! Не впускал я тьму в свои покои! Испокон веков ноги ее за порогом моим не бывало!

Но уж было поздно: разгорелась головня, раздышался огонь и охватил весь терем. Лебеди же выстроились в клин, прокричали воинственно и потянули вдоль священной реки Ра. Безутешный старец протягивал к ним руки, взывал, горько плача:

– Куда же вы, светлейшие?.. О, горе мне! Не уберег Пути! Не исполнил урок свой. Да хватит ли сил ваших без хлебов моих, чтобы прорваться сквозь заслон?..

Так и улетели птицы. А старец вывел из конюшни пернатого коня, вооружился блистающим мечом И, обнаживши до пояса свой худосочный стан, поехал по полю.

– Иду на вы! – крикнул он. – Эй, тьма кромешная! Довольно таиться, выходи в поле! Насмерть буду биться с тобой!

Тем часом рохданит таился за пламенем горящего терема и смеялся над этим витязем. Глупец! Одолеешь ли ты в поединке супостата, не имея силы богатырской и магической? Да и недосуг с тобой ратиться в поле, когда следует тайно пройти не пройденным рохданитами Путем.

– Выходи, не празднуй труса! – взывал старец, носясь по ниве и блистая мечом. – Я не позрел тебя, но лебеди указали! Где ты, мрак мира? Хочу сразиться с тобой! Ура! Ура! Ура!

Аббай метнул в него горящую головню, а сам вновь спрятался за огонь. Растравленный этим старый витязь махал мечом налево и направо, желая наугад достать противника, но притомился и не достал. А от головни запылала рожь в суслонах и полетел огонь по полю. Оставил долгобородый коня своего и меч да взялся хлеб тушить. Немало в копоти да саже измазался, руки опалил, но сгорел его урожай. Полежал он на земле, перевел дух и, понурый, запряг коня в соху да стал ниву пахать. Скрежетала студеная земля, трещало крепкое орало и конь едва тянул.

– Н‑но, мой крылатый! – понукал старец, ведя глубокую борозду. – Что же делать нам с тобой? Ведь придет весна и снова прилетят птицы…

Тем часом чародей оставил птичьего данника и направился на Север берегом реки Ра. Много дней волновал он воду и крушил высокие яры, взмучивая светлые потоки. Пора была укрыться льдом и ждать весны, но речная зыбь крушила сверкающий покров, билась о берега и, насыщаясь мраком, напоминала остывшую головню. Время было и снегу выпасть, выбелить землю, но и земля, где рохданит ступал, оставалась черной. Никто более не останавливал его, не спрашивал, ибо никто не ходил этим Путем поздней осенью, и лишь птичьи стаи, приближаясь к чародею, начинали волноваться, кричать и часто сбивались с пути, смущенные надвигающимся на Север мраком.

Дата добавления: 2015-07-26