Пророчество Тети Мими 4 страница

Время от времени, к неудовольствию тети Мими, Джон оставался ночевать у Стюарта. Ночи напролет они пили пиво и болтали до хрипоты. Часто Джону казалось, что в своих дискуссиях они подбираются к какой-то великой истине… Но это было только ощущение и ничего конкретного. Своими рассуждениями об искусстве и о прочих реалиях жизни Стюарт буквально гипнотизировал Джона. Его суждения были парадоксальны.

«Хочешь быть великим, приготовься быть изгоем, – объявил он как-то. – Ван-Гог свихнулся и отрезал себе ухо, Рембо сдох от гангрены, Оскар Уальд был гомиком, сел в тюрьму, а через четыре года помер… Все гении портят жизнь себе и другим».

«Мне бы не хотелось никому портить жизнь», – возразил Джон.

«Тогда забудь о славе», – криво усмехнулся Сатклифф.

Сегодня они вместе шли после занятий на репетицию, и Стюарт объявил:

– Я подумал над твоим предложением, Джон. Я готов к карьере звезды рок-н-ролла.

– Ур-ра! – подпрыгнул Джон. Со Стюартом он бывал непосредственным, как ни с кем другим. – Я так и думал! Молодец! Это намного интереснее, чем рисовать картинки.

– Но есть одна загвоздка, – продолжал Стюарт, – играть-то я не умею.

– Это ерунда! – заверил его Джон. – Играть можно и обезьяну научить! Вон, Айвен умеет играть, а что толку? С ним и поговорить-то было не о чем.

– По-моему, ты все-таки поторопился с ним…

– Да он сам! Понимаешь, мне не нужны музыканты, которые не собираются заниматься этим всю жизнь. А у него – то экзамены на носу, то рыбалка, то вечеринка… А играть мы тебя научим! Когда ты говорил, что хочешь быть только художником, мы с тобой и не занимались особенно, чего времени тратить, все равно уйдешь… А теперь – держись! Теперь я от тебя не отстану!

– Ты, наверное, прав, – согласился Стюарт. – Научится всему можно. А искусство не в умении, а в понимании. Вот ты, Джон, понимаешь, что такое искусство?

– Ну-у, наверное…

– «Наверное», – передразнил Стюарт. – Я тебе в двух словах могу объяснить.

– Давай, – Стюарт был единственным человеком, за которым Джон признавал право себя поучать.

– Ты знаешь, что такое буддизм?

– Слышал, – уклончиво ответил Джон.

– Так вот. Буддисты говорят, что Бог взорвал себя на миллионы кусочков, и эти кусочки – души людей.

– Ну?..

– А теперь души хотят снова собраться вместе. Вот, когда парень любит девушку, их души сливаются, и они становятся ближе к Богу, понимаешь?

– Ну…

– «Ну, ну!..» – снова передразнил Стюарт. – Тебе не интересно?

– Интересно…

– Тогда не нукай, а слушай. Когда художник рисует картину, он переносит на холст свою душу, а люди смотрят и приближаются к нему, а значит тоже становятся ближе к Богу.

– Ты гений, Стью! – воскликнул Джон. – Когда мы играем рок-н-ролл, мне иногда кажется, я летаю…

– Потому-то я и согласился. Живопись сейчас мало кто понимает. А вот рок-н-ролл сегодня, по-моему, самое сильное средство.

Джон не слишком вникал в сомнительные теоретические выкладки Стюарта. Главное то, что тот согласился стать музыкантом, а почему – дело десятое…

– Я вот еще что думаю, – продолжал Стюарт. Они уже подошли к крыльцу школы и остановились, чтобы договорить. – Главное все делать не так, как все. Гений ты или бездарь, будешь делать как все, на тебя никто и внимания не обратит. А вот если – не как все, то гений сразу прославится, а бездаря хотя бы заметят.

– Вот, вот, – подхватил Джон, которому порой казалось, что Стью подслушивает его собственные путанные мысли и приводит их в порядок. – Раз ты как все играть не умеешь, значит точно будешь играть не как все.

– Это не совсем то, что я хотел сказать, – усомнился Стюарт в верности интерпретации своей идеи. – Что-то все-таки и уметь надо.

– Что-то надо, – согласился Джон. – Но что-то я ведь тебе уже показывал…

Это был уже не тот «Куорримен», что играл на «Шоу талантов Льюиса». Пол Маккартни давно стал не только полноправным членом группы, но и вторым ее лидером, и они с Джоном вместе сочинили целую уйму песен. (Из-за того, что Пол – левша, показывая что-то друг другу, они усаживались перед зеркалом.)

Тетю Мими не могли обмануть хорошие манеры Пола. Она не раз ворчала: «Этот маленький пижон Маккартни разжигает костер, на котором тебе предстоит гореть, Джон…» Когда тот подъезжал на велосипеде к их дому и вежливо обращался: «Привет, Мими, можно войти?», она неизменно отвечала: «Конечно нет». Но союз Джона и Пола от этого ничуть не страдал.

Барабанить в группе недавно стал молчаливый коротко стриженный парнишка по имени Норман.

Род Дэйвис, самый дисциплинированный из всех, все никак не мог смириться с новым стилем и время от времени поговаривал об уходе. А Пит Шоттон появлялся на репетициях скорее в качестве «друга ансамбля», нежели музыканта: в рок-н-ролле его стиральная доска перестала быть актуальной.

К «Куорри Бенк Скул» ансамбль имел теперь самое опосредованное отношение, и его терпели тут лишь потому, что иногда ребята бесплатно играли на школьных вечерах.

– Это еще кто? – лишь переступив порог музыкалки, бесцеремонно указал Джон на щуплого лохматого юнца.

– Это мой друг Джордж, – ответил Пол. – Он пришел посмотреть.

– Ладно, – кивнул Джон. – Хотя лучше бы он слушал. Бери бас, Стью. Поехали. «I Saw Her Standing There»[7]. (Эту песню они с Полом написали на днях, и считали самой «забойной».)

Чтобы вступить одновременно, Джон задал темп щелчками пальцев, и давая счет:

– Раз, два… Раз, два, три четыре…

И они загрохотали. Но доиграли только до половины песни, когда Пол остановился и запротестовал:

– Нет, так нельзя! – он раздраженно кивнул на Стюарта. – Он ведь совсем не знает свою партию, играет что попало!

– Ну и что?! – взвился Джон, явно все еще находясь под гипнотическими чарами друга. – За то он гений! Он играет не так как все!

– А потому никто так и не играет, что не дураки, – заявил Пол. И его поддержал Род:

– Не знаю, какой он гений, но на басе он играть не умеет. Айвен делал это в сто раз лучше, но ты почему-то выгнал его.

– А ты бы вообще молчал! – начал злиться Джон. Сам Стюарт во время этого разговора несколько раз пытался взять слово, чтобы согласиться с ребятами в том, что игрок он никудышный, но Джон, махая руками, затыкал ему рот. – Тебе, Род Дэйвис, только гаммы играть! Ты ничерта не чувствуешь! Ты мне, между прочим вообще не нужен!

– Ах так? – Род отложил гитару в сторону. – Что ж, пожалуйста. Целуйся со своим Стюартом… – И он вышел из музыкалки, хлопнув дверью.

– Что на тебя нашло, Джон? – заговорил Пит Шоттон. – Почему ты всех оскорбляешь? У нас только барабанщиков – пять штук сменилось. С тобой никто не может играть!

– А тебя никто не спрашивает! Иди лучше постирай носки на своей доске!

Пит пожал плечами и молча вышел вслед за Родом.

«Да что это творится? – думал Джон. – Я ведь так останусь один! Все бросают меня!.. Пит! А я-то думал, мы – друзья на всю жизнь…» Он совершенно не отдавал себе отчета, что во всем виноват только он сам. Вид у него был такой, словно он вот-вот заплачет. Но из транса его вывел Пол:

– Брось, Джон, не расстраивайся. Все равно они ушли бы. Все катилось к этому. А против Стюарта лично я ничего не имею, просто, с ним надо немного позаниматься. Да мы прямо сейчас на полчасика выйдем с ним в коридор и все будет о'кей…

Из какого-то необъяснимого упрямства Джон, несмотря на то, что пыл его уже прошел, глянул на Пола и процедил:

– Вот только ты, мальчик, помолчи. Я вообще не пойму, что ты за человек. У тебя мать умерла. Мать! А ты песенки поешь…

Пол побледнел, как мертвец. Никто не знал, как тяжело он переживал смерть матери. Но он видел, как трудно теперь Джиму МакКартни – одному, с двумя сыновьями. Порой им помогали сестры Джима – Милли и Джинни – приготовить обед, постирать, убраться в квартире… Но это была капля в море неустроенности. И Пол сумел взять себя в руки, сумел не показывать своих чувств никому… И вот его упрекнули в этом.

– Мы со Стюартом позанимаемся в коридоре, – повторил он изменившимся голосом. – А ты поработай с Джорджем. Может, он нам подойдет. Пошли, Стью.

Джон остался в комнате с новичком и барабанщиком.

– Значит ты, малютка, теперь наш главный гитарист? – усмехнулся Джон, разглядывая Харрисона. – Детский сад! Ладно, показывай, что умеешь, бери гитару.

– Гитару? – странно улыбаясь, переспросил мальчик. У Джона создалось впечатление, что тот никогда раньше не слышал этого слова. Даже молчун-барабанщик хохотнул и стукнул от удовольствия палочкой по тарелке.

– Гитару, малыш, гитару, – подчеркнуто ласково подтвердил Джон и прикрыл рот рукой, непритворно поражаясь тому, что видит. Потом протянул Джорджу инструмент и отчетливо произнес:

– Ты. На гитаре. Играть. Умеешь?

Джордж принял инструмент.

– На гитаре? Умею. Но лучше – на тамбурине. Или на ситаре. Мое внутреннее Я говорит мне, что в прошлом своем воплощении я жил на Тибете. Или был рыбой. Но это – без разницы.

Джон почувствовал, что начинает втягиваться в предлагаемый ему абсурд и потряс головой. А Джордж продолжал:

– Думаю, мы должны играть такую музыку…

И тут он неистово забренчал на одной струне какой-то варварский мотивчик, время от времени непонятно выкрикивая:

– Джаай Гуру-у Дэва Ом! Джаай Гуру-у Дэва Ом!..

У Джона глаза полезли на лоб.

– Стоп! – рявкнул он, и Джордж остановился. – Да-а, сюрпризик мне, однако, подсунул Пол… А что-нибудь попроще ты можешь? Что-нибудь общеизвестное.

Джордж кивнул и заиграл популярную пьесу «Raunchy»[8].

«Неплохо», – подумал Джон, когда тот закончил. Но вслух сказал:

– Может быть, все-таки, рок-н-ролл попробуем?

– Рок-н-ролл? Попробуем, – согласился Джордж. По его лицу, вновь рябью пробежала нагловато-неопределенная улыбка. – Собственно, это все – одно и то же… Если смотреть шире.

– Ну-ка, Джонни, – обратился Леннон к Норману, – сделай-ка бит. Да пожестче! Ту же песню, что сейчас играли. И-и, раз, два… раз, два, три, четыре!

И они заиграли вместе.

Внезапно звучание двух гитар и барабанов стало удивительно упругим. Джон искренне удивился. «У этого маленького придурка действительно есть чувство», – подумал он. Джордж играл просто, даже очень просто, топчась, порой, на трех нотах или даже многократно повторяя одну… Но он играл «вкусно». Это была «традиция» в том смысле, какой вкладывают в это слово музыканты.

На пороге появились Пол и Стюарт. Джон сделал им «большие глаза», кивая на Джорджа. Это можно было понять только как одобрение. Секунд пять Пол и Стюарт слушали, шлепая себя в такт ладонями по ляжкам, затем, переглянувшись, кинулись к своему единственному усилителю, поспешно воткнули в гитары шнуры и включились в игру.

И вновь, как иногда бывало и раньше, у Джона появилось ощущение полета, ощущение всемогущества. Но песенка, которую они сочинили с Полом, была совсем не об этом… Но имеет ли это значение? Джон шагнул к микрофону, закрыл глаза и запел:

«Семнадцать лет только ей,

Но нет красивей,

Так с кем еще мне танцевать, раз есть такая?..»[9]

Они не имели в виду никого конкретно. Просто девчонка. Просто очень молодая, очень красивая и очень заводная. А тут вдруг Джон, не открывая глаз, явственно увидел перед собой бледное лицо Синтии, хотя с ней он никогда и не был на танцах. И вдруг понял, что она действительно безумно красива.

«…Боюсь, я не удержусь,

Боюсь, я влюблюсь…»

Он был ошарашен тем, как по-новому все это звучало. Он допел слова до конца и лишь тогда открыл глаза, продолжая исполнять проигрыш, в котором с абсолютно невозмутимым видом солировал новичок.

И тут раздался восторженный визг, и в комнату влетели девчонки – Синтия и две ее подружки, которых Джон раньше никогда не видел. Оказывается, они уже давно стояли под дверью и не заходили только потому, что боялись помешать. Но песня явно заканчивалась, и теперь они принялись лихо отплясывать в середине комнаты.

Джон в последний раз ударил по струнам, Норман – по тарелке, и гостьи снова завизжали.

– Это что-то! – кричала Синтия. – Джон, вы – лучшие! Такого я еще не слышала! Стью, ты самый классный! После Джона, конечно!

Она кинулась к Джону на шею и без стеснения расцеловала его. Только что он не узнавал свою музыку, а теперь он не узнавал и тихоню Синтию Пауэлл.

Ее подружки повисли на шеях у Пола и Джорджа. (Стюарта они постеснялись: уж слишком он был красив. У такого так просто на шее не повисишь…)

Пол разомлел. Девочка, обнимавшая его, была очень миленькой. Светлые волосы, пухленькие губки… «Доротти Роун», – жеманно представилась она. Пол попытался под шумок поцеловать ее, но она, смеясь, увернулась. Похоже, она была не прочь поиграть с ним в кошки-мышки.

А вот Джорджа скрутила здоровенная белобрысая девица на голову выше его и раза в полтора шире в плечах. Однако он стойко принимал удары судьбы, и на лице его была написана философская покорность.

…Но вот гостьи пришли в себя и отпустили мальчиков.

– Что ж, малютка, – обратился Джон к Джорджу, ладонью стирая помаду со своих щек и губ, – ты принят. Хотя, тебе и следовало бы сперва чуть-чуть подрасти…

Белобрысая девица быстро закивала головой, подтверждая истинность слов Джона. А тот закончил:

– Но так и быть. Будешь пятым.

– Нет, – загадочно улыбаясь, покачал головой Джордж, – я буду третьим, только третьим.

– Не понял? – удивился Джон.

– Я всегда третий. Однажды, лет пяти, я спросил папашу Харольда, почему у меня никогда не бывает новых ботинок и костюмов, и он сказал мне: «Ты – третий, Джордж. Заруби себе это на носу».

Пол на миг представил добродушно-свирепую рожу Харрисона-старшего и подумал, что тоже, наверное, запомнил бы эти слова на всю жизнь.

– Да хоть десятый! – махнул рукой Джон. – Терпеть не могу спорить с детьми. Вечно у них какие-то фокусы. Давайте-ка, лучше повторим. Раз, два… Раз, два, три…

Но начать они не успели. В комнату вбежал запыхавшийся Пит Шоттон:

– Джон! Твоя мать!.. Ее сбила машина!

У Джона подкосились коленки, и он ухватился за колонку, чтобы не упасть.

– Где она?! Что с ней?!

– С ней… – Пит боялся продолжать. – Она… Я не знаю…

– Не ври, гад! – бросив гитару на пол, закричал Джон. – Она умерла, да?!

– Да, – выпалил Пит, и все замерли.

Дальше для Джона все стало походить на замедленное кино. Медленно-медленно Синтия обняла его, и лицо ее было печально, хотя Джулию она не видела ни разу в жизни.

Плавно, как показалось ему самому, Джон оттолкнул подругу, хрипло сказав: «Отойди от меня!» Он сделал шаг, еще… Обо что-то запнулся и упал…

Синтия хотела помочь ему, но он, не замечая ее, встал сам. И время вновь помчалось со своей обычной скоростью.

В дверях он оглянулся и бросил: «Вы все ее мизинца не стоите!» Синтия кинулась за ним. Она понимала, что он чувствует сейчас. У нее у самой год назад умер от рака отец.

– Как это случилось? – спросил Стюарт Пита.

– Она шла от тети Мими. Переходила через улицу. Это была полицейская машина, а шофер был пьяный…

– Сволочи… – сказал Стюарт.

…По домам ребята расходились молча. Девчонки рассосались как-то незаметно. (Здоровенную, как выяснилось, звали Филлис Мак'Кензи.) Норману и Джорджу было по дороге в одну сторону, а Полу и Стюарту – в другую. Питу Шоттону тоже было по пути с ними, но, во-первых, он недолюбливал Сатклиффа (Пол даже подозревал, что он ревнует его к Леннону), а, во-вторых, он решил отправиться сейчас в дом тети Мими. Он не мог оставить друга в такую минуту.

Пол понимал, что ему тоже следует пойти к Джону. Но не мог заставить себя. Он знал, что такое потерять мать, и боялся, что боль вернется. А Стюарт сказал, что сначала зайдет домой, на Гамбьер-Террас.

…Они шли по улице вдвоем. Вечерело, и в июньском воздухе, казалось, повисла какая-то недосказанность. Но Полу говорить не хотелось. И начал Стюарт:

– Помнишь, Пол, ты рассказывал, что твоя мать умерла, когда Джон взял тебя в команду?

– Ну, – подтвердил Пол, еще не понимая, к чему тот клонит.

– А сегодня ты привел Джорджа, – сказал Стью и многозначительно посмотрел на Пола.

Тот остановился.

– Ты рехнулся, Стью, – сказал он изменившимся голосом.

– Он ваш, Пол. Я сразу это понял. Только он заиграл, как будто бы ток включили…

– Да о чем ты говоришь, Стюарт? – С нарастающей неприязнью повысил голос Пол. – Как ты можешь?! Сейчас?!!

– Мир сопротивляется, Пол, понимаешь? Но вы не должны отступать!

Пол смотрел на него уже с откровенной ненавистью и чувствовал, как безотчетный ужас охватывает его.

– Ты псих, Стюарт! – крикнул он. – Просто псих! Я видеть тебя больше не хочу!

И он со всех ног кинулся к дому.

Гамбург. Последнее время в Германии вошли в моду английские группы.

Клуб «Индра»[10]. В углу, на пятачке для музыкантов – ансамбль «Рори Сторм и Ураганы»[11].

За ударной установкой – худой носатый парнишка с короткой реденькой бородкой.

– Эй, Ринго, а ну, покажи класс! – кричали ему англоязычные посетители. – Сыграй-ка нам Брамса: «Брамс! Брамс! Бах-бабах!» Разогретые пивком немцы требовали: «Шнеллер, шнеллер![12]»

На выкрики парнишка не обращал ни малейшего внимания. Чувство собственного достоинства у него было. Иногда оно даже мешало ему в работе: он всегда стучал так, как считал нужным он сам, а не руководитель группы, гитарист Рори Сторм.

Сыграв пару песен, «Ураганы» уселись за столик.

– Ну, «Властелин колец», что за сюрприз ты нам приготовил? – спросил Рори, хотя, конечно же прекрасно знал, в чем дело.

Сказочным именем Ринго иногда звали потому, что колец и перстней на нем было больше, чем в ювелирной лавке. Это был его бзик. Да и его манера говорить напоминала хоббитскую.

Вот и сейчас, поднявшись и напыжившись от гордости, он залопотал:

– А ну, господа хорошие, споднимите-ка свои круженции, выпейте-ка пивка пенного, да пожелайте мне здоровья отменного. Ибо, дружочки-приятели у меня сегодня – День рождения!

Все, разулыбавшись, подняли кружки.

Глотнув пива, Рори достал из кармана костюма поздравительную открытку и небольшую коробочку.

– Это тебе от нас, Ринго.

Поблагодарив, Ринго взял открытку двумя руками, поднес ее к самому носу и попытался прочесть:

– До… Доро… Дорогому… – Наконец осилил он. И этого ему было вполне достаточно. «Дорогому» – повторил он с умилением. Растроганно посмотрев на приятелей, он бережно сложил открытку, опустил ее в карман пиджака и потянулся за коробочкой.

Внутри лежал перстень с яйцеобразным камнем цвета бутылочного стекла.

– Ой! Это мне? – не поверил своим глазам Ринго.

– Коллекционная вещица! – похвалился Рори. – Ручная работа! Сейчас такого уже никто не делает! Только мы… – он осекся, но именинник ничего не заметил. Он уже сел и с вожделением погрузился в созерцание подарка.

Кольцо оказалось великоватым и легко соскальзывало с пальца. Ринго решил немедленно потолстеть и закричал:

– Пива! Пива! – и зачем-то добавил: – В кружках.

Затем вновь во все глаза уставился на камень. Он словно нырнул в его зеленоватые недра… Он ничего не видел и не слышал вокруг.

– Ну все, День рождения закончен, – заключил бас-гитарист и певец Лу Уолтерс. Он потряс именинника за плечо. – Эй, приятель, очнись!

– Ты, конечно, не из нашего мира и здесь только проездом, – вторил ему еще один урагановец – Ти Брайен, – но, отвлекись ты, в конце концов!

Ринго с сожалением закрыл коробочку, сунул подарок во внутренний карман и похлопал по нему, убеждаясь, что все на месте. Лишь после этого он демонстративно оглядел друзей, словно говоря: «Я здесь, с вами!»

– Это называется, помешательство на почве… на каменной почве, – констатировал Лу. – Добро пожаловать в наш мир, дружище! Вот и пиво подоспело!

– Что ж, вмочим по пивку, хрустнем по чипсам, вдарим по фисташкам! – согласился Ринго. – Спасибо вам за камешек. Камешек-то не простой… – Добавил он, хитровато прищурившись. – Показать?

– Нет, нет, – запротестовали урагановцы.

– Лучше скажи, Ринго, сколько тебе стукнуло? – переменил тему Рори.

– Куда стукнуло? – не понял Ринго.

– Да-а, тебя точно стукнуло… Я спрашиваю, сколько лет-то тебе, мужчина?

– Разве об этом спрашивают, – кокетливо ответил за Ринго Ти Брайен и коснулся ладонью коленки Рори.

Когда народ отсмеялся, Ринго серьезно ответил:

– А почему не спрашивают? Девятнадцать.

Его заявление вызвало еще более громовой раскат хохота.

Обидевшись, Ринго вновь полез в карман за камнем, но Рори поторопился отвлечь его:

– Подожди. Да ты, оказывается старше нас всех! У тебя уже, наверное, песок из барабанов сыпется.

– Да это не из барабанов. Это из ботинок. Я сегодня на пляже был…

Музыканты переглянулись. Стало окончательно ясно, что говорить с ним стоит только серьезно. Осушив свою кружку, Ти Брайен задал вопрос, который, пожалуй, тут хотел задать каждый:

– Я вот что думал у тебя спросить. Мы уже давно вместе играем, а такое впечатление, что ты какой-то другой, что ли… Не наш…

Ринго огляделся. И обнаружил, что все с любопытством ожидают его ответа.

– Да бросьте, – смутился он. – Я такой же как и все. Просто… – и тут он процитировал фразу, которую учил уже несколько дней: – …для каждого индивидуума приемлем лишь, э-э… исконно субъективный алгоритм сублимации, м-м… чувственных идей…

Ти Брайен озадаченно посмотрел на него:

– Ну вот и я о том же… – протянул он.

Когда маленькому Ричарду Старки исполнилось три года, его родители разошлись. Ринго, услышав это слово, решил, что папа с мамой шли навстречу друг другу, но почему-то не встретились.

– Папа заблудился? – спрашивал он у матери.

– Наверное, – соглашалась миссис Элси.

– Ему холодно и одиноко?

– Не уверена, – отвечала мать, мягко уходя от дальнейшего обсуждения скользкой темы. Но Ринго принимался за новую, не менее для нее болезненную:

– А почему у меня нет ни сестренок, ни братишек?

– Об этом ты когда-нибудь спросишь у папы.

– Когда я стану папой, у меня будет целая куча братьев и сестер! И двоюродных и троюродных!

– Ладно, «папа». Спи, – говорила миссис Элси. – Давай-ка, я лучше расскажу тебе сказку…

– Про бабушку?

Сказка про бабушку матери изрядно поднадоела, но повторять ее приходилось вновь и вновь:

– Далеко, далеко, кварталах в трех от сюда, живет твоя бабушка. На самом деле она – принцесса. Но никто об этом не знает. Вокруг ее дворца раскинулась прекрасная дубовая роща, окруженная высокой железной оградой, огнем сверкающей на закате. В роще живут птички и белочки, они грызут орешки и поют песенки.

– Птички грызут, а белочки поют?

– Да, – согласилась мать, решив, что так даже интереснее. – И танцуют менуэт.

– А собачка у нее есть?

– Ну конечно. У собачки есть своей отдельный домик с ванночкой и туалетом, несколько больших комнат, гостиная с прекрасной мебелью и телевизор…

– Хочу к бабушке, – заявил Ринго. – Хочу быть собачкой.

Когда ему исполнилось десять, он отыскал свою сказочную бабушку. Оказалось, она живет совсем недалеко, в том же что и он районе Дингл, самом грязном в Ливерпуле. И она так же катастрофически бедна, как и все прочие его родственники.

Зато ее «дедушка-принц», оказавшийся портовым докером, очень подружился с мальчиком.

Это был настоящий пролетарий. Он пролетал во всех своих делах. Он был чудаком и большим оригиналом. Он был абсолютно необразован, но, чтобы это не бросалось в глаза, всякий раз вставлял в свою речь очередное «умное» словечко, услышанное по радио.

– Ну и молодежь сейчас, Ричард, говаривал он, потягивая дешевое виски. – Одни шовинисты кругом. Все хотят легких денег! А вот я люблю тяжелые – из серебра или из золота. Но не платят. Шовинизм, да и только! А ты в школу не ходишь! – Как всегда неожиданно сменил он тему. – Шовинистом хочешь стать?

– Да я болел, – оправдывался Ринго. (А болел он по три раза в год.)

– Это ты умеешь, – соглашался дед. – А слыхал, сынок, по радио говорили, что, мол, появились еще и эти… как их… антишовинисты, во как! Эти, небось, еще похлестче будут! Я не выдержал, даже стихотворение про это сочинил.

– Ты, что дедушка, поэт?

– Сам ты – поэт… Поэты все – шовинисты, у них печатные машинки есть! А я – трибун. Слыхал про трибунов? Так-то. Ну, слушай. – И, сделав большой глоток, дед прочел:

«Есть у меня одна мечта,

Она проста и неказиста:

Чтобы нигде и никогда

Не видеть антишовиниста».

– Ну как?

– Душевно, дед.

– Слушай дальше.

«Есть у меня друга мечта

Она опять же неказиста:

Чтобы нигде и никогда

Не встретить даже шовиниста».

– Да-а, – Ринго восхищенно смотрел на деда. – А я скоро тоже кем-нибудь стану. Вот увидишь, кем-нибудь великим. Например, в оркестре буду играть. Первую скрипку.

– Да ведь ты скрипку-то и в руках не держал!

– Ну и что?! Я уже на барабанах почти научился!

– На барабанах только шовинисты стучат! А первая скрипка, это, брат, совсем другое. Первым, брат, стать не просто. – Он оценивающе оглядел внука, и, не найдя ничего великого в его тщедушном теле и носатом лице, сказал сокрушенно, но честно:

– Нет, сынок. Первым – не будешь.

– А вторым?

– Никогда.

– Ну, а третьим?

– Ни за что! – разошелся дед и даже ударил кулаком по столу. – Долой шовинизм!

– И что, даже четвертым? – чуть не плакал Ринго.

– Ну ладно, Бог с тобой. Будешь, – смилостивился дед. – Четвертым – будешь…

– Очнись, Ринго! Где ты опять витаешь?!

Ринго встрепенулся и его мечтательные голубые глаза стали осмысленными:

– Да так, друзья-приятели, вспомнил кой-чего…

– Штейт ауф![13]– рявкнул уже изрядно захмелевший Ти Брайен. – Немецкий народ требует песен!

– У друга хозяина сегодня дочь родилась, – пояснил Рори. – И он платит пятнадцать марок за то, чтобы мы исполнили песню «Фогель Кляйн, Фогель Майн»[14].

– Это еще что? – испугался Ринго.

– Это значит «Моя маленькая пташка».

– Это тебе не Англия, – влез Лу. – Это у нас птицы летают. А тут, выйдешь на улицу, в небе – фогели. Так и шныряют, туда-сюда…

– На немецком будете петь? – спросил Ринго.

– Само собой! – подтвердил Лу. Он был вторым вокалистом и лез к микрофону при любой возможности.

– Но ведь ты не знаешь немецкого-то.

– А ты глянь на них…

Ринго осмотрелся. Пьяные матросы вповалку валялись на столах и между ними.

– Так что будь спокоен, – заверил Лу. – Фогель будет – аллес гут[15]. Ты только стучи погромче.

Объявив, что в семье у Генриха Обермайера сегодня – прибавление, Лу Уолтерс запел непонятные слова, а Ринго стал молотить так, чтобы никто их не расслышал. Большинство посетителей проснулись и, глядя на сцену мутными глазами, принялись хлопать в ладоши…

Пятнадцать марок «Ураганы» получили. Растроганный Обермайер сказал:

– Это конечно не та песня. Но барабанщик у вас – что надо…

Первую ударную установку Ринго купил сам, когда ему исполнилось тринадцать лет. В кредит, за сто фунтов. Правда, первый взнос – половину суммы – сделал за него дед. «Пусть колотит, чертов балбес, раз уж ему так хочется», – сказал он матери Ринго. Но за несколько недель он так достал мать грохотом, что та устроила ему небольшой скандал:

– Ты растешь бездельником! Нигде не работаешь и не учишься! А теперь еще и этот кошмар!

– Не волнуйся, крошка, – как всегда вступился за него отчим, Гарри. Он работал художником-оформителем, и сам увлекался скиффл. – Ричи растет смышленым пареньком.

– Как же, смышленым! Он и читать-то как следует не умеет!

– Ну и что? – с завидной последовательностью сказал Гарри. – Научится. Я, например, тоже не очень-то читаю. А ну-ка дайте мне газету, я вам сейчас покажу.

Он так долго и нудно мусолил одно предложение, что даже Ринго стало за него стыдно.

Миссис Элси хотела было обрушить свой гнев и на мужа, но, увидев, какое в ее семье царит взаимопонимание между мужчинами, она укротила свой пыл. В конце концов, главное – крепкая семья, считала она, наученная горьким жизненным опытом.

– Ладно, – махнула она рукой. – Только пусть он шумит не так громко.

– Ты можешь шуметь не так громко? – с притворной строгостью нахмурив брови, спросил Гарри пасынка.

– Я буду шуметь тихо, – пообещал Ринго.

Но выполнить свое обещание ему не удалось. Уже на следующий день он не мог шуметь вообще – ни громко, ни тихо. В какой уже раз он слег в больницу «Хесуолл». Аппендицит, воспаление легких, желтуха, свинка – все эти простенькие и кратковременные недуги уже не устраивали его честолюбивый организм. На сей раз Ринго провалялся в больнице без малого два года.

– Плеврит, – складывая в футляр стетоскоп, поставил диагноз мрачный доктор, когда скорая помощь доставила Ринго в госпиталь с температурой близкой к критической. – Шум трения плевры при аускультации слышен более чем явственно…

Дата добавления: 2015-07-18