Очерки Российской психологии

Зинченко В.П., Моргунов Е.Б.

Человек развивающийся.

Очерки Российской психологии

М., 1994. 333 с.

В учебнике предпринята попытка восстановления психологии в роли и функции неотъемлемой части культуры и цивилизации, придания ей статуса профессии, а не узкой специальности, которой она стала в советское время. Учебник представляет собой опыт, направленный на расширение профессионального сознания психологов. Поэтому его центром стали культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности, обогащенные традициями Серебряного века российской культуры.

Он предназначен для студентов старших курсов, аспирантов и преподавателей философских и психологических факультетов университетов и может быть полезен при подготовке к курсам "Психология развития", "Общая психология", "История и методология психологии", "Мышление и искусственный интеллект".

Зинченко Владимир Петрович

1931 г.р., окончил отделение психологии Московского университета (1953), доктор психологических наук, профессор, академик Российской академии образования, почетный член Американской академии искусств и наук. Создал лабораторию инженерной психологии в НИИ Автоматической Аппаратуры (1961), кафедру психологии труда и инженерной психологии в МГУ (1970), кафедру эргономики Московского института радиотехники, электроники и автоматики (1984). Многие годы руководил отделом эргономики ВНИИ Технической эстетики, был директором-организатором Института человека РАН.

В.П. Зинченко – автор свыше 300 научных работ, в том числе многих книг, посвященных проблемам детской психологии, психологии восприятия, памяти, деятельности и действия, теории и методологии психологии, инженерной психологии и эргономики. Многие работы изданы на английском, немецком, испанском, японском и других языках.

Евгений Борисович Моргунов

Родился в 1958 году в г. Ставрополе. Окончил факультет психологии Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова в 1981-м году, аспирантуру факультета психологии в 1984-м году. Кандидат психологических наук, доцент.

Работает в Московском институте радиотехники, электроники и автоматики, где читает лекции по курсам "Психология инженерного творчества" и "Основы эргономики".

Автор более 30-ти публикаций по различным отраслям психологии, эргономики и гуманитаризации образования.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В стихотворении "Кремль в буран конца 1918 года" Борис Леонидович Пастернак писал: За морем этих непогод Предвижу, как меня разбитого, Ненаступивший этот год Возьмется сызнова воспитывать.

Предвидение оправдалось не на один год, а на много десятилетий, которые все сызнова и сызнова воспитывали, применяя весьма и весьма крутые меры. Перманентная революция не получилась. Вместо нее получилось перманентное воспитание, формировавшее опыт страха, навыки выживания, инстинкты самосохранения... Воспитывали (потом "учили" и вещали) не только поэтов; воспитывали всех, в том числе и ученых. Мало этого. Искусство и наука сами должны были выступать в роли воспитателей, при этом их заставляли пренебрегать духовностью, эстетикой, культурой, научностью, здравым смыслом, наконец.

При такой деформации смысла, целей, задач искусства и науки возникает большой соблазн вычеркнуть эти десятилетия из истории, из памяти. Но так не бывает. Эпоха, конечно, не заслуживает панегириков, однако, причем здесь люди? Они всегда заслуживают внимания и памяти. В советское время не было года, когда бы не было великих поэтов, писателей, музыкантов, композиторов, актеров. Были и замечательные ученые, была наука, и есть богатое научное наследие в подлинном смысле этого слова. Наследие нуждается в осмыслении, в означении, в сохранении; оно властно требует развития и приумножения. Амнезия в науке, как и в жизни, к добру не приводит. Уж в этом-то было время убедиться на опыте советской культуры и науки. Справедливости ради нужно сказать, что несмотря на насильственные меры, даже в этом жестоком опыте полная амнезия достигнута не была. Поэтому у нас есть все основания вспоминать положительное, нетленное.

Настоящая книга посвящена российской психологии в основном советского периода. Не забыта и современная проблематика. Авторы не брали на себя функцию критиков, хотя и не избегали критики специально. Судить легко, поэтому критиков сейчас достаточно. Некоторым из них уже мало упрекать психологов в цитировании "классиков", в исповедывании (часто вполне искреннем) диалектического материализма. Уже звучат упреки в цитировании вначале развенчанных, а затем и уничтоженных "классиков". Было и это, и ученые за это однажды уже поплатились. Кое-кто жизнью. Давайте устроим им вторую гражданскую смерть?! И вновь придем к амнезии, но теперь не насильственной, а добровольной.

У современной научной молодежи и без того достает скепсиса, а то и нигилизма по поводу отечественной истории, в том числе и истории науки. Дореволюционной науки она не знает, а пореволюционную она не хочет знать или вытесняет. Это наводит на грустные размышления, особенно когда речь идет о психологах. Науку нельзя начать с начала, даже если очень хочется. Она всегда продолжение, традиция: "Всем нам являлась традиция, всем обещала лицо, всем, по-разному, свое обещание сдержала. Все мы стали людьми лишь в той мере, в какой людей любили и имели случай любить. Никогда, прикрывшись кличкой среды, не довольствовалась она сочиненным о ней сводным образом, но всегда отряжала к нам какое-нибудь из решительнейших своих исключений" [Борис Пастернак. Избр. соч в двух томах. Т. 2, с. 139]. Не заслуживает отечественная психология "сводного образа" воспитателя "нового человека", хотя, конечно же, было и такое.

Не надо забывать, что наука ведь по своей природе "абсурдна". (Может быть, точнее ее следует назвать абсурдистской.) Она имеет право на любую гипотезу. Ей нужны "иррациональные числа", "чистые культуры", "сверхвысокие или сверхнизкие температуры", "сверхпроводимость", "башни молчания", "абсолютная сенсорная изоляция", "tabula rasa", "слепоглухие обязательно от рождения", "факторы по одному". Словом, ей нужно все то, что в реальной жизни не встречается или недоказуемо, но что обязательно нужно вообразить, потом реализовать, потом вернуть в действительность, в жизнь. С этой точки зрения крайне поучительно, что большевики, которые не только в абсурдном, но и в бесчеловечном виде реализовывали свою утопию, постоянно обвиняли науку в том, что она отстает от жизни или она далека отнес. По их критериям, наука тем полезнее, научнее, лучше, выше, чем быстрее она догоняет или предвосхищает утопию. Классическим в этом отношении примером является большевистский восторг по поводу Лысенко. Вот уж действительно: "Мы пожнем и посеем и вспашем". По абсурдности с ним может соревноваться лишь идея формирования "нового человека", который по характеристике А. Платонова: "это голый человек без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на все, только не на прошлое".

Но не все так мрачно. Спустя четыре года (в 1933), тот же Платонов напишет: "Страна темна, а человек в ней светится". Об этом свечении в подсоветской культуре и науке авторы старались не забывать и напоминать о нем читателям.

Как это ни парадоксально, но наука получила шансы на выживание благодаря авторитарности, замкнутости, полной герметичности революционного сознания, истреблявшего у большевиков способность к мышлению. Последнее (действительно последнее) оказалось много хуже религиозного мышления: "При всем разнообразии религиозных воззрений религия всегда означает веру в реальность абсолютно-ценного, признание начала, в котором слиты воедино реальная сила бытия и идеальная правда духа" [С.Л. Франк. Этика нигилизма. В кн. Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 171-172]. Вместо всего этого у большевиков доминировали революционная целесообразность и фанатичная вера в абсурдную утопию. Эта вера не только противостояла разуму, но и вызывала патологическую ненависть к интеллекту, к мышлению, к интеллигентности. Главным источником экстаза уничтожения, вирусов ненависти был большевистский вождь, который, если и не отчетливо осознавал, то интуитивно чувствовал, что само мышление, как заметил А.М. Пятигорский, – объективно является провокацией и подстрекательством. Соперники в этом ему были не нужны.

Даже если бы ученые захотели, они не смогли бы в полной мере принять большевистские "правила игры", ужесточавшиеся с каждым годом. Наука, если и не сохраняла "правду духа", то учитывала "реальные силы бытия", она с ними имела дело. Правда духа чаще всего утаивалась. Ученые при всех своих фантазиях, гипотезах вынуждены были непосредственно соприкасаться с той самой действительностью, которая так старательно изгонялась из революционного сознания. И наука выработала постепенно свои правила игры, точнее способы выживания, в ситуации "идеологического общежития" (о них позже). Конечно, были потери, погромы, катастрофы, кризисы, жертвы. Гибли целые направления, в том числе в психологии (психотехника, педология, психоанализ, социальная психология). Но в целом психология выстояла, восстановилась, доказала неистребимость мысли даже в ситуации страха. На нашей науке еще сохраняются "родимые пятна коммунизма". Но в книге – не о них. Российская психология – это не фантом, и авторы имеют

реальный предмет изложения. Более того, мы имеем все основания гордиться своей "репрессированной наукой", притом нисколько не меньше, чем наши коллеги из цивилизованных стран гордятся своей наукой. Слава Богу, мы, наконец, можем гордиться не "по-советски", а реальными достижениями своей науки, не преувеличивая, но и не преуменьшая их.

Наша книга посвящена памяти профессора Московского университета Георгия Ивановича Челпанова. Он основал Психологический институт, которому ныне исполняется 80 лет. Этот институт до сих пор является Парадным подъездом российской психологической науки. Здесь не место излагать его историю, которая еще ждет своего летописца, но все же уместно напомнить некоторые штрихи. Главным, видимо, был нравственный облик, профессионализм и вкусы основателя института. В институте в разное время работали Г.Г. Шлет, Н.А. Бернштейн, Л.И. Божович, Н.Н. Волков, Л.С. Выготский, Ф.Д. Горбов, Н.Ф. Добрынин, Н.И. Жинкин, А.В. Запорожец, К.Н. Корнилов, А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, В.Д. Небылицын, В.Н. Пушкин, С.Л. Рубинштейн, Б.М. Теплов, П.А. Шеварев, Д.Б. Эльконин, П.М. Якобсон и многие другие известные российские психологи. А.А. Смирнов, несколько десятилетий возглавлявший институт, по своему благородству был равен Г.И. Челпанову. У многих из них были тесные профессиональные и личные контакты с P.O. Якобсоном, Ю.А. Броннфонбреннером.Дж. Брунером, К. Коффкой, Ж. Пиаже, К. Прибрамом, П. Фресом, Ж. Нюттином и др. Все они в меру своих сил и возможностей старались сохранять традиции, заложенные при создании института Г.И. Челпано-вым. Низкий поклон им за это. К сожалению, авторам не удалось уделить им в книге того внимания, которого они заслуживают.

В.П. Зинченко

ВВЕДЕНИЕ

Для психологии настали новые времена, открылись новые перспективы. Вместе с ветром перемен возобновился интерес общества к их субъекту – человеку, была провозглашена ориентация общества на новые ценности. Стало актуальным широкое практическое использование тех потенциалов психологической науки, которые не находили спроса в застойные годы. Неверно думать, что психология раньше не имела выхода в практику. Однако абсурдные идеологические требования привели к созданию целого ряда психологических мифов, например, о формируемости психики под воздействием упорядоченных педагогических процедур, о едином идеальном лике человека будущего – о homo sovieticus. Все они не прошли проверку практикой. Новое время требует новых решений.

Вывод из сказанного может быть достаточно простым. Нам нужно искать собственный путь развития своей культуры при всей несомненной пользе учебы у других культур и взаимодействия с ними.

Нужно сказать, что процесс культурного возрождения страны уже начался, идет он стихийно и практически никем не осмысливается. Создаются гимназии, церковно-приходские школы, свободные университеты, образовательно-культурные центры, многочисленные фонды, издательства, журналы, газеты. Участвует в этом эмиграция разных поколений (от дома Романовых до Эрнста Неизвестного) и культурная общественность Запада. К сожалению, впереди идут формы масс культуры, где сексология смешана с порнографией, религия с мистикой и парапсихологией. искусство с безвкусицей, лубок с невозможными формами, типа "Гей, славяне". В знахарстве, астрологии, прорицательстве, хиромантии, графологии мы уже почти достигли тех высот, на которых Россия была в начале этого века. Множатся так называемые психологические и психотерапевтические службы, в которых людьми без специальной подготовки широко практикуется тестирование, консультации по всем жизненным проблемам, разного рода тренинги общения, управления, сеансы медитации, излечения от заикания, алкоголизма, наркомании, посттравматических стрессов. Конечно, среди этих служб есть и профессиональные, выполняющие полезную и необходимую работу, которую не спешат взять на себя государственные службы образования, медицины, науки. Все нарождающиеся службы хронически нуждаются в надежных знаниях о человеке. Потребность в использовании таких знаний делает неизбежным преодоление "феодальной раздробленности" и "фельдшеризма" в науках о человеке.

Настало время проанализировать потенциалы отечественной культуры и психологии, оценить силы, способные не нагромождать блок-схемы в попытке создать системный вид психики, но оказать реальную помощь в возрождении образа целостного человека во всем богатстве его проявлений. Нам кажется, что этот образ может быть воссоздан с помощью отечественного культурно-философского и психологического наследия. В настоящее время, когда широко открылись возможности для знакомства с работами прежде закрытых для читателя авторов, увеличиваются и шансы плодотворного освоения психологами отечественной нравственной философии, в частности трудов П.А. Флоренского, Н.А. Бердяева, М.М. Бахтина, Г.Г. Шпета. Их работы наполнены глубокими размышлениями о человеке, позволяют рассмотреть в нем то, что ускользало от взора психологов прежде и позже. Размышления этих мыслителей объединяет бережное, почти трогательное отношение к человеку, подлинный, а не лишь провозглашенный гуманизм. Они видят целостность человека, а не препарируют, используя негодные инструменты, как это стало привычным в более позднее время. Более глубокое понимание человека присуще им, так как сам взор их яснее и просветленнее. Они видят место человека в культуре и роль духовности в становлении человека. Этим мыслителям чужды попытки притормозить или даже остановить внутреннее самодвижение человека, чтобы удобнее было его анализировать. Они принимают его таким, каков он есть, то есть изменяющимся и развивающимся. Подмечают внутреннее движение души во внешних проявлениях, а по результатам самонаблюдения они могут подмечать глубокие внешние проявления. Наблюдая себя, они видят весь мир. И в этом смысле одним из основных предметов размышления для них являлись они сами. Человек развивающийся находился в центре их мышления. Они понимали, что развитие мира является производным от развития человека. И поэтому именно так мы назвали эту книгу.

В основе написания этой книги лежало наше желание додойти к психологии как к науке исторически. Мы видели проявление этого подхода прежде всего во внимательном отношении к тем предпосылкам развития нашей науки в начале века, которые складывались, но не сложились. Но когда в очередной раз просматриваешь философско-психологические работы того времени, невольно в голову приходит афоризм М.А. Булгакова о том, что рукописи не горят. Несмотря на трагическую судьбу многих отечественных мыслителей, образ их мышления, идейная среда, взрастившая их разум, повлияла и продолжает влиять на психологию наших дней.

Культурно-исторический подход к психологии сегодняшней имеет своими корнями идеи Л.С. Выготского. Вспомним его слова: "До сих пор еще многие склонны в ложном свете представлять идею исторической психологии. Они отождествляют историю с прошлым. Изучать нечто историческое означает для них изучать непременно тот или иной из фактов прошлого. Это наивное понимание – видеть непроходимую грань между изучением историческим и изучением наличных форм. Между тем историческое изучение просто означает применение категории развития к исследованию явлений. Изучать исторически что-либо – значит изучать в движении" [Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6-ти т. Т. 3.- М.: Педагогика, 1983, с. 62]. Для понимания сегодняшнего состояния и перспектив психологии важно знакомство не только с ее собственной историей, но и с тем культурным контекстом, который окружал психологию и наполнял психологические исследования новыми идеями. Сказанное мы относим в первую очередь к отечественной нравственной философии начала века.

Традиционно вклад Л.С. Выготского в развитие отечественной психологии считался феноменальным, но появившимся неожиданно исключительно в силу его гениальности. Такая точка зрения фактически отражала разрыв культурной традиции. насильственно произведенный в годы сталинщины. Мысли наших соотечественников, возвращенные психологам, делают более очевидной культурную закономерность возникновения феномена Л.С. Выготского.

Значителен и интерес к мыслям этих ученых за рубежом. Издаются произведения, проводятся конференции, разрабатываются психологические и психотерапевтические практики, основанные на положениях учений наших соотечественников. Теории начинают в полной мере представлять практическую ценность. В нашей же стране длительное время замалчивалось и даже дискредитировалось собственное наследие. Мы почти забыли старую истину, что в первую очередь имеет смысл

развивать то, в чем мы традиционно сильны. А интерес зарубежных научных кругов к нашему наследию является лучшим свидетельством его ценности.

Основными доминантами нашей книги являются понятия культуры и сознания. Мы считаем, что именно культура и сознание, являя собой фундаментальные категории как философии, так и психологии, позволяют восстановить требуемый уровень размышлений о человеке.

Плоскость теоретических размышлений пересекается в книге плоскостью реалий и проблем сегодняшнего дня. Среди них проблемы воспроизводства и освоения человеком мира техники, оборачивающиеся неуверенностью в своих силах с одной стороны и технократизмом мышления с другой, проблемы взращивания интеллектуальных ресурсов страны, переориентации образования в русло бережного отношения к культуре и ее носителю – человеку.

Эти проблемы не могут быть решены очередным указом или постановлением. Необходимо целостное философско-психологическое представление о человеке. А его может дать только культура, восстановление в правах опыта, длительного размышления о человеке, его месте в мире. Стремясь сделать более контрастным изложение этого опыта, мы попытались сделать обзор имеющихся редукционист-ских концепций в психологии. Цель их подробного анализа состоит не столько в критике, сколько в выявлении тех реальных трудностей, с которыми сталкивается психологическое исследование. Именно трудности и порождают конкретные формы редукционизма. Даже достаточно очевидные формы редукции психического, будучи инструментом научного поиска, приносят определенные плоды и обогащают арсенал психологического исследования. Они внесли определенный вклад в кристаллизацию требований к единицам анализа психики.

Проблема человеческого разума чрезвычайно обострилась в связи с появлением идей создания его рукотворной копии – искусственного интеллекта. Такая перспектива позволила по-новому взглянуть на казавшиеся прежде тривиальными проблемы. В частности, своеобразное звучание приобрели различения культуры и цивилизации, мышления культурного и технократического. Оказалось, что технократическое мышление может быть расположено в средней части оси. полюсами которой являются мышление культурного человека и искусственный интеллект. Такой подход позволяет объяснить характеристики технократического мышления с помощью механизмов смещения ценностей на мотивы, мотивов на цели, превращение полноценной деятельности в набор отдельных операций. Именно эти свойства технократического мышления объясняют его тягу к созданию искусственного интеллекта. В ней технократ зачарованно замечает свои собственные черты. Наше парадоксальное время привело к чрезвычайно острым конфликтам между человеком, культурой и цивилизацией. Техника, как вырвавшийся из бутылки джинн, "подмяла" под себя и культуру, и человека. Вполне естественной реакцией на это является все обостряющееся внимание к проблеме перспектив человека и культуры в эпоху кризиса техногенного мира. Культура должна рассматриваться не только как среда развития человека и общества, ной как важнейший источник и движущая сила, определяющая направление и формы их развития. Многолетнее поклонение цивилизации как единственно истинному пути развития и обогащения общества в реальности сегодняшних дней привело к ее окончательному отрыву от культуры. Последствия, реализующиеся в полудеятельности, в полупросвещении, кретинизме узкой профессионализации, могут стать летальными как для человека в частности, так и для общества в целом. Пора менять приоритеты в целях и путях развития общества в сторону воспроизводства культуры и человека в ней. Одним из приводных ремней такой переориентации является гуманитаризация народного образования. До последнего времени обстановка в системе образования оставалась печальной. Мы попытались осмыслить ее причины и пришли к выводу, что путь к изменению сложившейся ситуации пролегает через расширение общекультурной составляющей образования, которая воспроизводит единство формируемой человеком картины мира вопреки дифференциации наук, разбивающей эту картину на множество осколков.

Мы, конечно, не претендуем на то, что прошли путь к воссоединению психологии с российской культурной традицией и что лежащая перед Вами книга – результат этого пути. Мы лишь призываем Вас: "Давайте отправимся в этот путь вместе!"

Авторы благодарны за полезные замечания первому читателю настоящей книги ныне покойному Николаю Григорьевичу Кристосуньянцу. Мы также признательны Н.Д. Гордеевой, В.М. Гордон и В.М. Мунипову за множество ценных мыслей, высказанных в процессе подготовки рукописи. Большую помощь в подготовке компьютерного варианта рукописи оказали С.Е. Амелина и Н.Ю. Спомиор.

Авторы признательны фонду "Культурная инициатива" за поддержку настоящего издания, Российской Академии образования и Международному фонду фундаментальных исследований за поддержку исследовательских программ "Геном культурного и духовного развития" и "Координаты поступка", послуживших основаниями для получения результатов, во многом изложенных в данной книге.

Глава 1. Психология в контексте культуры и цивилизации

1.1. Доминанты психологии: или/или, и/и?

В любом направлении психологической науки, в любой теории психологии, в том числе в культурно-исторической теории сознания, в психологической теории деятельности, обсуждается относительно инвариантное пространство категорий. Чаще всего они выступают в форме диад, иногда триад. Наиболее типичными из них являются следующие:

- тело – душа – поведение – психика – внешнее – внутреннее – биологическое – социальное – деятельность – сознание, ценности – действие – слово, смысл – вещь, инструмент – идея

Этот ряд может быть продолжен. Возможны и другие сочетания, например, значение – смысл, материя – сознание, мозг – душа. Постоянство используемых категорий должно было бы привести к заключению, что они имеют не только теоретико-познавательный, гносеологический смысл, но и определенный онтологический статус. В противном случае они бы просто исчезли из словоупотребления, не говоря уж о лексиконе философии и науки. Об этом, может быть, не следовало говорить, если бы в ряде направлений психологии душа, психика, сознание не рассматривались как эпифеномены. Однако эпи-феноменализм – это использование не только категорий, но и к фиксируемой в них реальности. Оно выражается в том, что западная наука (к которой мы относим и свою отечественную) прежде всего биология и психология, все еще очень робко подходят к необходимости признания реальностей, имеющих внепространственную и вневременную природу. С не меньшим сопротивлением принимается идея о наличии целеполагающего начала в природе. Без такого признания мы будем по-прежнему находиться в плену примитивно понятого принципа де-

терминизма человеческого поведения и никогда не сможем не только объяснить, но и включить в психологию феномены свободы воли, свободного действия, свободной личности, не говоря уже о душе и духе. Не сможем понять и того, каким образом психика играет роль фактора эволюции, фактора преобразования и "искажения" форм у животных, каким образом у человека возникают превращенные и "извращенные" формы поведения и сознания [См. об этом подробнее: 1, 2 ].

Перечисленные выше диады и триады в психологии выступают как нечто данное, привычное, не порождающее проблемной ситуации. В некоторых направлениях имеются соответствующие синкреты, комплексы, делающие неразличимыми такие пары, что характерно, например, для восточной философской традиции. Наконец, в некоторых направлениях философии и психологии, преимущественно в западной, эти пары выступают в качестве оппозиций. Ниже будет рассматриваться, правда, в обобщенной форме, именно этот последний взгляд на эти категории, а соответственно и способ обращения с ними. Такой ход мысли предназначен для тех, кто воспринимает взаимоотношения перечисленных триад и диад не как данное, а как проблему.

Возникает вопрос, нужно ли преодолевать эти оппозиции или, может быть, сохранить проблему взаимоотношений левого и правого рядов в качестве "мировых загадок"? Ведь слишком длительна история их преодоления и слишком велик соблазн характеризовать ее как историю заблуждений и ошибок. Ответ на эти вопросы зависит от того, как мы понимаем природу таких оппозиций, и от понимания того, какие вытекающие из них следствия заставляли философов и ученых тратить энергию и чернила на их преодоление (или углубление). Может быть, это приблизит нас к пониманию того, почему это вечные проблемы мировоззрения, науки и даже обыденного сознания.

Можно предположить, что в основе этих оппозиций лежат вполне эмпирические расчленения (и идентификации) души и тела, зафиксированные в языке (ср. "душа болит", "крик души", "в здоровом теле здоровый дух", "бездушный организм", "бестелесный дух" и т.д.). Нужно сказать, что наличие этих оппозиций создает определенные удобства для выбора, предпочтения, построения или, как говорит В.А. Лефевр, назначения тех или иных ценностных ориентаций, особого рода культов (культ тела, активизма, деятельности, прогресса или культ духа, сознания, религиозных ценностей, жизненных смыслов и т.д.) или, наконец, функций полезности. Подобные различия в ценностных ориентациях зависят от обстоятельств, места и времени, они историчны, они приходят в противоречие друг с другом, сталкиваются, противоборствуют, что отчетливо прослеживается в истории человечества в целом и в истории отдельных народов и даже в языковой стихии

любой нации. Это же отражается в истории религии, философии, науки, культуры, понимаемой в самом широком смысле слова.

Когда эти противоречия обостряются, начинает доминировать либо один, либо другой тип культа. Но такие победы в масштаб^ истории всегда временны, преходящи, порой эфемерны. Равным образом найденные научные способы преодоления оппозиций, например, между душой и телом, мыслью и мозгом всегда иллюзорны, хотя в истории философии, психологии, физиологии было не так уж мало продуктивных и интересных прозрений, о которых речь будет ниже.

Естественно возникает вопрос, насколько актуально именно сегодня обсуждение этих вечных проблем. Может ли иметь их обсуждение какой-либо научный и практический смысл? Для оправдания актуальности такого обсуждения обратимся еще к одной оппозиции, которая лишь на первый взгляд мало связана с перечисленными выше. Это оппозиция цивилизации и культуры. Чтобы не излагать историю ее возникновения, сделаем указательный жест на нашумевшую в свое время книгу О. Шпенглера "Закат Европы", на обсуждение этой книги Н.А. Бердяевым, Г.Г. Шпетом, А. Тойнби и др. Сейчас, видимо, не нужно опровергать тезис Шпенглера о том, что, умирая, культура перерождается в цивилизацию. Но оппозиция культуры и цивилизации, на наш взгляд, сохраняет смысл. Не вдаваясь в академические споры по поводу дефиниций культуры и цивилизации, воспользуемся их метафорической характеристикой, принадлежащей русскому писателю М. Пришвину:

"Культура – это связь людей, цивилизация – это сила вещей. Например, в "Капитале" К. Маркса представлена эта сила вещей, выступающая в виде золотой куколки, заключающей в себе и любовь, и знание, и все другие атрибуты человеческой личности. Антитеза этой капиталистической силы вещей, или цивилизации, есть союз творческих личностей, связь людей культуры...

Цивилизация является как сила внешнего принуждения культуры – это начинается во внутри-личном побуждении. Цивилизация действует через стандарт – культура создает детали. Наука первая пошла на службу цивилизации, и потому в широком представлении вся наука является как бы ответчицей за стандарт цивилизации. Для художника жизнь на земле – это единство, и каждое событие в ней есть явление целого, но ведь надо все-таки носить в себе это целое, чтобы узнавать его проявления в частном. Это целое есть свойство личности: надо быть личностью, чтобы узнавать это проявление целого в частном. Что же такое деталь? Это есть проявление целого в частном" [3, с. 178].

Следует сказать, что М.М. Пришвин пишет не об уничтожении культуры цивилизацией, а о принуждении. Более того, он дает как бы два параллельных и сосуществующих друг с другом ряда: "Размножение – государство – производство – цивилизация; Личность – общество – творчество – культура" [3, с. 147].

Соглашаясь в целом с этими рядами, мы для усиления мысли писателя поставили бы в первом ряду вместо термина "размножение" термин "популяция".

Это, конечно, не "чистые линии". В реальном социальном организме все сложнее. В нем, конечно, присутствуют компоненты и цивилизации и культуры даже в тех случаях, когда государство, не подозревая о неистребимости культуры, старается целенаправленно разрушить и то и другое. Более того, взаимоотношения между ними могут быть весьма и весьма различными. Сила вещей может разрушать связи между людьми или существенно обеднять их. Но та же сила вещей может способствовать их расширению и углублению. Многие сейчас уповают на все возрастающую культурную роль развития новых информационных технологий. Не только уповают, но и ищут пути повышения этой роли. Это случай вхождения цивилизационной компоненты в тело культуры, но, надеемся, не замены его. Хотя уже существуют технические средства, порождающие симулятивные объекты, не нужно забывать при этом, что сами эти средства – не более, чем "симулятивные", которые претендуют на создание гиперреальности и на включение в нее субъекта едва ли не более полное, чем это возможно в реальности настоящей. О культурном значении таких средств, нам кажется, говорить пока преждевременно. Можно лишь предположить, что в дополнение к интеллектуальным появятся перцептивные или сенсомоторные "хакеры".

Когда же "культурная деталь" получает предельное развитие, становится вызывающей, лишается неопределенности, недосказанности, утрачивает мерцание и прочно занимает место целого (а не только проявляет его), то она входит в тело цивилизации.

Эти сложные отношения можно обобщить как пути дивергенции и конвергенции цивилизации и культуры. Сегодня они далеки от гармонии. Нужно думать хотя бы об их взаимодополнительности.

Существуют два противоположных взгляда на культуру. Первый можно назвать культоцентрическим или "храмоцентрическим". Согласно ему главной организующей силой развития культуры являются ее продукты (акрополь, кремль, храм, Евангелие, письменность, скульптура, живопись, музыка...- словом, памятники духовной или материальной культуры). Второй взгляд можно назвать антропоцент

-18

рическим. Для него главное – это жизнь культуры, ее преемственность и постоянное становление.

Основной интерес для антропоцентрической теории культуры, которая еще не построена, должны представлять не культура и история, а человек в культуре, человек в истории, человек, который должен превосходить себя, чтобы быть самим собой.

В этом М.К. Мамардашвили видел скрытые предпосылки развития и существования культуры, ее скрытую пружину. М.К. Мамардашвили заботился о микроскопии социальной и культурной жизни, достойной человека, о воссоздании его естественности и чувства свободы.

Для антропоцентрической трактовки культуры характерно подчеркивание того, что культура – это труд, напряжение, усилие, даже тягостность. И это не просто расхожее понятие о "присвоении" человеческого опыта, культуры.

Именно такая трактовка культуры необходима психологии и, шире, – наукам о человеке. И именно с позицией такого понимания культуры и оценивается состояние психологии в те или иные периоды ее развития, в частности, является ли сама психология, да и все науки о человеке антропоцентричными. Ведь не секрет, что многие науки о человеке изучают свой предмет без постоянной мысли о человеке, чем в значительной мере объясняется их обособленность, разрозненность, отсутствие живой связи между ними.

Проблема антропоцентризма психологии, разумеется, не сводится к недостаткам или преимуществам того или иного понимания культуры. Она пронизывает все взаимоотношения между культурной и цивилизационной составляющими общества, в том числе науки, социальных и производственных отношений.

М.М. Пришвин достаточно сурово и в целом справедливо характеризовал науку, считая ее ответчицей за стандарт цивилизации. Но на примере психологии можно показать, что и в науке не все так просто. В ней, несомненно, присутствуют как культурная, так и цивилизаци-онная компонента (Человека ведь также можно считать вещью и манипулировать им как вещью). Кстати, и у вещи, как и у души, может быть своя тайна, т.е. своя душа. Об этом много и поэтично сказано в классической немецкой романтической традиции. Русский поэт А. Блок одухотворение вещи обозначил своеобразным неологизмом "вочеловечивание". (Можно добавить, что бездушные социальные структуры тоже ведь обладают силой вещей.) Психотехнические практики могут быть культурными, человечными, а могут быть и бесчеловечными. Последние ведь тоже не лишены научного обоснования. Занятие психологией само по себе – это еще не гарантия гуманизма. Но если не брать предельные случаи и "багровые тона", то доминирование культурной или цивилизационной компоненты – это нормальная ситуация в развитии науки. Мы вовсе не хотим идентифицировать цивилизационную компоненту с безнравственностью.

Какое же отношение проблема взаимоотношений цивилизации и культуры имеет к категориальному строю психологической науки, к тем оппозициям, которые перманентно в нем воспроизводятся? Было бы наивным упрощением приписать тот или иной ряд категорий к культуре или к цивилизации. Это скорее относится не к отдельным категориям, а к направлениям психологической науки или, точнее, к тем или иным периодам в развитии этих направлений. Проведение подобного историко-научного анализа представляет собой трудную и далеко не благодарную задачу. Поэтому ограничимся примерами, чтобы пояснить эту мысль. В психотехнике в варианте Г. Мюнстерберга доминировала культурная компонента (сочувствие, забота об условиях труда и т.д.), в то время как в психотехнике в варианте Тейлора и Гилбрета доминировала цивилизационная компонента. Последние заложили психологические основы стандартизации трудовых движений и создания конвейерного производства. Аналогичным образом в исследованиях мышления, выполненных Максом Вертгеймером, К. Дунке-ром, Ф. Бартлетом и многими другими, доминировала культурная компонента. Они все были устремлены на познание тайн творчества. В то же время во всей истории создания стандартизированных тестов на интеллект – доминировала цивилизационная компонента.

Последний пример относится к культурно-исторической теории развития психики и сознания Л. Выготского и к теории развития Ж. Пиа-же. Рискуя вызвать протест со стороны последователей Ж. Пиаже, заметим, что, на наш взгляд, в его теории преобладала цивилизацион-ная компонента. Его внимание концентрировалось на формировании операторных структур, на их обратимость и т.д. Однако не все так просто и с теорией Выготского. Развитие его взглядов рядом последователей привело к идеям существования нормативной деятельности, нормы развития, стандартизации обучения и т.п., то есть к преобладанию цивилизационной компоненты.

Но дело даже не в отдельных примерах. Они могут быть спорными и даже вызывающе спорными.

Важно другое. Является ли нормативным постепенное усиление цивилизационной составляющей для психологических теорий. Каковы детали этого процесса в теориях Выготского и Пиаже? Или так происходит лишь в тех направлениях, которые стремятся к номотети-ческому идеалу? Оставим это для дальнейших размышлений и анализов, а пока зафиксируем двойственность положения психологических теорий в контексте оппозиции: культура – цивилизация. Если уйти от ситуативных моментов и оценить вклад психологии в культуру XX века по гамбургскому счету, то на первое место следует поставить

Зигмунда Фрейда и всю культуру психоанализа. С меньшей уверенностью можно назвать К. Юнга. Затем следуют спорные фигуры Уотсона и Э. Торндайка, значимые в большей мере для американской культуры, точнее, цивилизации. И, наконец, Л.С. Выготский и Ж. Пиаже. Получается не очень много, но и не так уж мало. Можно сделать еще одну оговорку. Фрейд и Юнг в большей степени – это уже ретроспектива культурной жизни западного мира. Выготский и Пиаже – это скорее перспектива культуры этого мира. Как бы то ни было, но путь названных четырех ученых можно характеризовать как путь из культуры в культуру. Уходя из культуры в науку, медицину, практику, в психотехнику в широком смысле этого слова, они не порывали с культурой. Последняя была для них и средством и целью. И культура за это им воздала сторицей. Здесь мы имеем случай полной взаимности. Критика в адрес Фрейда, Выготского, Пиаже всегда воспринимается с иронией. Она, как правило, проявление и изживание комплекса неполноценности самого критика. Мы не имеем в виду анализ, развитие этих теорий.

Более типичными являются пути из утилитарной школы в науку, а то и совсем странные блуждания из науки в науку.

Здесь, кстати, возникает непростой вопрос, над которым следует задуматься, отпочковалась ли психология от философии, или последняя есть дитя древнейших форм психотехнического действия? Во всяком случае спешить с ответом (тем более стандартным) на этот вопрос не следует.

Это не критика психологии, а констатация факта. Видимо, это же относится не только к психологии, но и к другим и не только гуманитарным наукам.

Что все сказанное означает для психологии, для наук о человеке? Видимо, психологии пора заняться психоанализом, посмотреть на себя сверху, хотя бы с птичьего полета или со стороны культуры. Такой взгляд позволяет заметить, что психология испытывала и испытывает поныне сильное влияние позитивизма, техницизма. Не так уж часто вспоминают психологи о гуманитарных ценностях. Трудно найти психолога, который, хотя бы во сне, становился платоником. Создается впечатление, что в психологии в целом доминирует цивилизационная компонента. Практически вся нынешняя западная психология – это дитя цивилизации. (Конечно, имеются исключения, которые возникли сравнительно недавно. Мы имеем в виду гуманистическую психологию и ее ответвления, экологический подход к восприятию Дж. Гибсона, экологию развития Ю. Бронфонбреннера. Имеются и другие). К сожалению, цивилизация в существенно большей степени, чем культура, повлияла на образование. Недавно это влияние рассматривал Алан Блум в широко известной книге "Американский разум в заключении". Это ощущается все больше и больше, хотя осознается редко. Не с этим ли ощущением связан растущий интерес к теории Выготского, которая в самом названии содержит культурную компоненту. Она открыта к искусству, к сакральным символам, к смысловому строению и функциям сознания и, вообще, к здравому смыслу. В то же время она не закрыта для операционализации, не чурается цивилизации, особенно в лице таких ее представителей, как А.Р. Лурия, П.Я. Гальперин. Это не означает того, что она вовсе лишена недостатков. Как это ни парадоксально, но ее главная добродетель – культура – оборачивается ее же самым существенным недостатком. В теории Л.С. Выготского, по замыслу ее автора, в процессе интериоризации тело культуры заполняет весь внутренний мир человека. А.Н. Леонтьев, вслед за К. Марксом, называл это присвоением человеческого опыта. Именно в этом он видел смысл формирования и развития предметной деятельности, которая, конечно же, не совпадает с активностью. Кстати, сам Леонтьев всегда возражал против перевода термина "деятельность" английским термином "activity". Но он и не мог найти лучшего эквивалента. При такой трактовке процесса развития как присвоения или усвоения человеческого опыта практически не остается места для саморазвития, самостроительства, самоопределения личности и проявления какой бы то ни было ее автономии, для подлинной активности сознания. Последнее понималось лишь в функции ОТРАЖЕНИЯ, А НЕ ПОРОЖДЕНИЯ бытия, в том числе и собственного бытия личности. Хотя, конечно, и в трудах Выготского, и в трудах Леонтьева можно найти положения об активности сознания и личности, о порождающих функциях восприятия, мышления и т.д. Но здесь идет речь о центральном ядре культурно-исторической теории сознания Выготского и психологической теории деятельности Леонтьева.

Проанализируем это еще на одной оппозиции: личность и общество. Здесь имеются полярные взгляды. Человек – продукт общества, соответственно, личность – продукт коллектива. Или Человек – творец общества, соответственно, личность – это творец культуры, субъект истории, полноправный член общества, основа коллектива и т.д. Обсуждая эту оппозицию, мало сказать, что оба взгляда противоположны, взаимоисключают друг друга или что бывает и так, и так. Мало сказать и, что это есть диалектика, что они взаимосвязаны некоторым единством. Нильс Бор, правда, в другой связи, сказал как-то, что истины бывают двух типов: поверхностные и глубокие. Отрицание поверхностной истины порождает ложь. Отрицание глубокой истины порождает другую глубокую истину. Но это же означает, что само отрицание глубокой истины требует глубоких доказательств и не менее глубокого обоснования новой истины. Принцип дополнительности не

от хорошей жизни заимствован Н. Бором из психологии сознания У. Джеймса.

Равным образом одна из самых трагических и глупых (по словам М.К. Мамардашвили) идей XX века – идея нового человека – это ведь не изобретение нашего века. Она имеет свои корни в относительно безобидной и наивной идее эпохи Просвещения о человеке, как tabula rasa. Не говоря уж о том, что идея нового человека была отчетливо артикулирована в Древнем Риме. Можно, конечно, ее отвергнуть с порога, но что делать с весьма и весьма эффективной практикой его формирования? К тому же нет уверенности, что мы сможем освободиться от этой практики хотя бы к концу XX века.

Конечно, вслед за Н. Бором можно и нужно говорить о дополнительности истин. Но что это означает конкретно на нашей психологической территории? Где у нас координата и какова у нас скорость? И как это выглядит применительно к душе, к действию, к сознанию, к личности? Вновь мы возвращаемся к вопросу, а не удовлетвориться ли нам принципом неопределенности, причем такой, какая и не снилась В. Гейзен-бергу? Мы намеренно остро ставим те вопросы, которые вольно или невольно не замечаются критиками, не замечаются или обходятся адептами культурно-исторической теории сознания и психологической теории деятельности. Но вместе с тем встречаются и крайне легковесные приемы отрицания этих теорий, когда они трактуются не как глубокие истины, а как единственные. Но взамен этого отрицания не предлагаются другие глубокие истины... И даже выдаваемый вместо них обман не очень возвышает. Видимо, это было связано с тем, что не такими уж низкими были истины Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева.

Резонно задать вопрос, а зачем обнажать слабые, спорные, сомнительные пункты культурно-исторической теории развития сознания и психологической теории деятельности? Приятно, конечно, получать комплименты в адрес своих учителей от мирового научного сообщества. Гораздо менее приятно осознавать, что учителя заблуждались, а мировое сообщество недостаточно глубоко поняло их идеи. Это не упрек. В этом нет ничьей вины. Да и мы сами, скорее ощущая, чем осознавая слабые стороны этих теорий, не видим им отчетливой альтернативы. Но думать над этими проблемами нужно, тем более, что речь идет не о пустяках, а о судьбе всего психологического сообщества, о его, хотелось бы думать, не последней роли в развитии культуры и цивилизации.

Ведь многие ученые Запада, некоторые ученые Японии, видимо, скорее интуитивно, чувствуют необходимость нового витка во взаимоотношениях цивилизации и культуры. Предполагается и возможная точка их конвергенции. А интерес к теории Выготского, возможно, связан с тем, что в этой теории чувствуется средство ускорения такого

рода конвергенции. Не знаем, согласятся ли с такой интерпретацией наши коллеги М. Коул и Дж. Верч, много сделавшие не только для пропаганды этих теорий, но и внесшие свой вклад в их развитие и лучшее понимание. Не этим ли вызван интерес Американского общества Ж. Пиаже к культурно-исторической теории Выготского, что впрочем, возможно, является запоздалой данью вежливости за постоянный интерес всех представителей школы Выготского к школе Ж. Пи-аже.

1.2. Место культуры в технико-интеллектуальной революции Противоречие между культурой и цивилизацией было всегда. Иное дело, что острота его восприятия, осознания и переживания была различной в разные исторические эпохи. Основанием нынешних противоречий между культурой и цивилизацией является не чья-то злая воля, а реальности сегодняшнего дня, к которым относятся необычайная сложность и динамизм общества, мира техники и трудовой деятельности. Непредсказуемость завтрашнего дня не может не вызывать тревогу.

Тревога за будущее нашла отражение во многих прогнозах и концепциях развития общества. Футурологические трактаты превратились в вид очень читаемой литературы, выполняющей среди прочих как патогенную, так и психотерапевтическую роль.

Одной из ветвей западной футурологии стали так называемые модели "техноидиллий", авторы которых во главу угла общественной жизни ставят бурно развивающуюся технику и технологию. Следует сказать, что представления эти отнюдь не так уж идилличны. Лагерь "технои-диллистов" по существу разбит на две группировки: адептов (Д. Белл, Дж. Бернхем, Р. Поллсон, X. Рейнфельс, О. Тоффлер, А. Тойнби) и противников техники (Ж. Эллюль, Э. Фромм, П. Дракер, Д. Вейцен-баум). Позиции этих группировок часто принципиально противоположны, но вольно или невольно их цель одна – проанализировать пластические возможности западной цивилизации. Разнообразное влияние техники на жизнь общества оказало различное по валентности действие на взгляды западных политологов и социологов. Возникли взгляды, которые во многих пунктах можно назвать противоположными, в некоторых же отношениях они сходны.

Информационный взрыв и технологическая революция сравниваются многими с величайшими событиями во многовековой истории. По значению их оценивают наравне с переходом человечества от варварства к цивилизации. Причем, происходящее сегодня отличается планетарными масштабами, как по объему изменений, так и по их динамике. Если переход от варварства к цивилизации осуществлялся медленными пошаговыми изменениями, то для технологической революции характерны резкие переструктурирования окружающего мира и нас самих на глазах одного-двух поколений изумленных современников. Образно говоря, происходит омоложение истории, странным образом трактуемое как ее конец. При этом естественно представление о сложности рассматриваемого явления и его противоречивости.

Западное мировоззрение первой половины века не имело реальных оснований для эйфории, связанной с быстрым развитием промышленного производства. Подспудная подготовка технологии к конструктивному взрыву и быстрое углубление фундаментальных знаний были непроницаемы для обыденного мировоззрения из-за военных катастроф. Нынешнее же мировосприятие не может не испытывать на себе и по достоинству не оценивать влияние технического прогресса. Бомбардируемое новыми фактами, оно претерпевает изменения, порой незначительные, лишь дополняющие общую картину мира, а порой и до неузнаваемости изменяющие его. Воздействие прогресса на мировоззрение разительно. В стремлении обусловить социальный прогресс достижениями науки и техники футурология воистину не знает границ.

Первой посылкой многих моделей развития является переоценка значения технологической революции, которой приписывают всеобъемлющие функции; она становится критерием прогрессивности любого общества. Характерно в этом отношении мнение Дэниела Белла: "В основе всякой социологической теории заложена концептуальная схема. Понятия "феодализм", "капитализм" и "социализм" являются следствием концептуальной схемы марксизма, осью которой служат отношения собственности. Ось собственности создавала радикальные различия между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом. Ось производства и техники определяла их сходства как индустриальных обществ. Понятие "постиндустриальное общество" подчеркивает центральное место технических знаний, являющихся осью, вокруг которой концентрируется новая техника, экономический рост и стратификация общества" [4 ]. Белл упрекает К. Маркса в односторонности подхода к обществу, в выделении для рассмотрения лишь его социально-экономических оснований и настаивает на многокоординатном подходе к оценке общественного прогресса. Для решения вопросов периодизации истории, по сравнению с марксистским выделением общественно-экономических формаций, в качестве основных этапов белловские "доиндустриаль-ное", "индустриальное", "постиндустриальное" общества представляют определенный интерес, так как заставляют задуматься о роли техники в развитии общества. Ведь производственные отношения связываются у него напрямую с производительными силами, минуя политическую организацию общества и марксистские представления о классовой борьбе.

Вторая посылка футурологов заключается в допущении изменения под воздействием технологии не только структуры производства, но и специфики социальных проблем. На плечи технического прогресса перекладывается решение большинства социальных противоречий. "Появление принципиально новых машин не только подсказывает идеи изменения других машин – оно также подсказывает новые решения социальных, философских и даже личностных проблем", – пишет Олвин Тоффлер в ставшей классической книге "Шок от будущего" [5 ]. Примечательно, что это произведение покоилось на столе президента Р. Никсона, и он настойчиво рекомендовал своим подчиненным ознакомиться с ним.

Принято считать, что под воздействием технологической революции резко изменяются взаимоотношения производства и потребления. За счет автоматизации промышленного производства резко сокращается число занятых в нем. В то же время возрастает занятость в сфере обслуживания, автоматизировать которую значительно труднее, да и не очень удобно. Ведь мало кому понравится механическая парикмахерская или ресторан. Тем более, что с ростом богатства общества усиленно развиваются здравоохранение, образование, сфера услуг. Этот прогноз подтвердился. Может статься, что к двухтысячному году уже две трети самодеятельного населения США будет занято в этих отраслях.

Третья посылка футурологов говорит об уменьшении значения частной собственности по сравнению с ролью менеджемента. Крупная частная собственность диффундирует, распадается на мелкие паи вследствие расширяющегося участия широких слоев в совокупном капитале корпораций. В связи с широким распространением акций предприятий в среде работающих на них, функция управления капиталом предприятия переходит от бывшего собственника к аппарату, управляющему предприятием. Рабочие же зачисляются в разряд совладельцев. "Чем больше распространяется идея народных акций, тем более возможным становится преодоление коллективистского, социалистического и классового сознания населения. Тем скорее удастся преодолеть марксизм без остатка", – заключает X. Рэйнфельс [6 ]. У "авторитарного планирования" появляется сильный конкурент – планирование "неавторитарное", гибко осуществляющее распределение и учет в интересах всего общества. Правда, тридцать лет непрерывных социально-экономических изменений поубавили футурологического оптимизма в отношении профессионального менеджерского управления обществом. Питер Дракер в 1985 году уже утверждал, что не менеджерское, а гибкое предпринимательское управление, кожей ощущающее как

возможный успех, так и провал, обеспечивает западной экономике львиную долю ее успехов [7 ]. Естественно, что управление такого рода должно сочетать не только чутье, но и приличный уровень образования.

Интересно в этом отношении обратиться к модели социальной организации будущего общества, предлагаемой Д. Беллом, в основе которой лежит стратификация населения по уровню технической подготовки и научных знаний. Белл элиминирует отношения собственности и устраняет классы. Люди управляют обществом уже не в силу обладания собственностью, а лишь благодаря их техническим знаниям и опыту. Монополии и концерны превращаются в социальные институты, сменяющие отживающие свой век город, семью, церковь. Они берут на себя заботу о безбедном существовании населения. В то же время корпорации становятся некой необъяснимой силой, иерархизирующей вследствие каких-то собственных свойств население и наделяющей людей властью в зависимости от уровня их знаний. Д. Белл переименовывает технократию в меритократию, общество, управляемое наиболее знающими и мудрыми людьми, "классом теоретиков".* Тем самым он объединяет функции политические с функциями интеллектуальными, политиков с референтами.

Сходные позиции выражаются в концепции "революции технократов" Дж. Бернхема. Он считает, что современным капиталистическим обществом уже перестал управлять рынок, теперь научные методы управления экономикой привлекли к власти настоящих специалистов, управленцев высшего класса. Современное общество более стабильно, так как оно управляется по-научному. Это, по его мнению, применимо ко всем странам.

Таким образом, современные футурологи всецело полагаются на мощь технологического прогресса, замыкаются в диаде "техника – общество". Они прогнозируют ослабление влияния на жизнь общества экономических и классовых противоречий, его политической организации, абсолютизируют технологический бум. Но забывают при этом, какими грозными последствиями для общества грозит его исключительно технократическая ориентация. И обделяют вниманием культуру, которая единственная в состоянии остановить технократические эксперименты, сравнимые по пагубности своих последствий с социальными...

Интересную концепцию развития цивилизации предложил Г. Г. Ди-лигенский [8, с. 29-42 ]. Он различил космогенные, техногенные и

У нас талантливых теоретиков-реформаторов все еще пренебрежительно называют "младшими научными сотрудниками".

антропогенные цивилизации как три необходимых этапа развития человеческого общества. По мнению автора концепции, западный мир находится на этапе кризиса техногенной цивилизации, в котором резко обостряются противоречия между целями развития новой техники и технологии и целями гуманитарного развития. Создание новых технологий производится в ущерб человеку, т.к. все в большей степени исчерпываются ресурсы окружающего человека мира. В этих условиях цели дальнейшего развития цивилизации нуждаются в коренном переосмыслении и коррекции. Г.Г. Дилигенский не против техники, но ее развитие должно быть подчинено задачам гуманизации мира и условий жизни человека. Эту задачу можно разрешить лишь переориентировав техногенную цивилизацию в антропогенное русло. В целом поддерживая ход мысли автора, необходимо заметить, что предлагаемая концепция оставляет вне рассмотрения традиционное для философии различение цивилизации и культуры как двух важнейших составляющих общественного развития. Без рассмотрения их соотношения в каждый исторический период трудно дать его точную характеристику. Модель анализа, учитывающая соотношение культуры и цивилизации, более изящна, т.к. учитывает, что человеческие ценности, по Дилигенскому относимые лишь на третий этап развития цивилизации, на самом деле существуют и поддерживаются на каждом историческом отрезке, но с разными оттенками. Культура и ее преемственность жива всегда, но может отходить на второй план, находиться на периферии общественного сознания. Антропоцентрические представления имеют длительную историю. Так, по мнению Ю. Бохеньского [9, с. 94-98 ], как Средневековье, так и Просвещение содержали значительные антропоцентрические элементы, исходили из веры в возможности человека и их развитие. Средневековое сознание признавало приоритет и богоизбранность человека, но ограничивало его возможности божественной волей. Для Просвещения же характерно признание безграничности человеческих возможностей и их развития. И только последствия техногенного направления цивилизации подточили веру людей в свои силы. На этот раз их граница впервые стала ощутимой вполне эмпирически. Человек впервые стал восприниматься не как "вершина творения", а как элемент природы. Человеческая цивилизация впервые была осознана как часть земного мира, которая страдает не в меньшей степени, чем этот мир, подвергаемый ежедневному насилию.

Что ж, мир действительно становится социотехническим, но это и порождает ностальгию по старым добрым формам культуры. Подобная ностальгия, прекрасно изображенная, например, М. Булгаковым, вызывает тем больше сочувствия, чем более она беспомощна. Хорошо известно, что оппозицией культурным воспоминаниям должны быть активные и, желательно, "культурные действия", а точнее, творческая,

созидательная деятельность, имеющая в качестве своего основания как старые, так и новые формы культуры. Только это может быть залогом того, чтобы при трансформации социокультурного мира в социотехни-ческий, которая уже началась и дает огромные приобретения (а еще большие – сулит), были бы минимальными неизбежные утраты, относящиеся к культуре. В противном случае социотехнический мир потеряет и "социо" – первую составляющую своего определения. Это следует подчеркнуть специально, так как не всегда достаточно отчетливо осознается, что развитие культуры является необходимым условием становления и самого социотехнического мира. Небрежение к культуре может превратить его в технократический, что уже виделось в известных проектах создания информационного, постиндустриального, сверхиндустриального или технотронного общества. Культуру мы обязаны рассматривать не только как среду, внешнее условие или обстановку, не как один из рядоположных факторов становления социотех-нического мира, а как важнейший источник, составную часть и движущую силу, определяющие направление и формы его развития. Не среда, а средство и цель развития. Для подобной оценки роли культуры имеются объективные основания, заключенные в самом существе соц-иотехнического мира.

Неотъемлемой его частью является не только переработка энергии и сырья в промышленную продукцию, в товары массового спроса, но также производство и эксплуатация информации и знаний. В промышленно развитых странах появилась новая форма капитала – "ноу-хау" (умения, знания), прогнозирование, интеллектуальный потенциал и т.д. Знания из условий инженерной и научной деятельности превращаются в ее предмет, что требует создания для них не только новых технических носителей и средств предъявления, но и новой технологии обращения с ними, поиска соответствующих форм репрезентации, приведения к виду удобному для восприятия, понимания и принятия решений. Само собой разумеется, что появление новых форм деятельности со знаниями в свою очередь требует развития новых форм осознанного обращения с ними, которые, видимо, должны отличаться от традиционных. При всей оригинальности возникших задач не следует пренебрегать опытом, сложившимся в традиционных формах обращения и оперирования живым знанием.

Важнейшая черта культуры состоит в том, что ее достижения не только сиюминутны. Это всегда наследие, оставляемое впрок. Иное дело, что оно не всегда наследуется или не сразу находит своих наследников. Отсюда и забота о сохранении и развитии культурного наследия. Такая забота становится тем более актуальной, что противоречия между культурой и техникой зашли достаточно далеко даже в педагогике, психологии, наконец, в музыке и живописи – областях, которые

наиболее близко связаны с гуманитарной культурой по способам своего развития и функционирования в сравнении, например, с ракетно-космической, лазерной или ядерной техникой.

Но как бы далеко не заходили противоречия между культурой, техникой, добавим, и наукой, они не дают оснований для того, чтобы согласиться с очередным мифом (или теоретической, умозрительной конструкцией) XX в. о существовании двух культур. Мифы время от времени следует развеивать, иначе они превращаются в "архетипы культуры", в "схематизмы сознания" и затем, подобно теоретически сконструированным Фрейдом неврозам, распространяются, оседают и обнаруживаются в реальности, оказывая на культуру обратное влияние.

Дата добавления: 2015-07-17