СЕНТ-КИТТС» 1880-1905 4 страница

В мире Лансингов, айовских и коултаунских, принято считать болезнь чем-то зазорным для мужчины. Болеют юнцы до пятнадцати лет и старики после семидесяти, и то если они не сумели приобрести достаточную закалку. Отсюда тонкая ирония реплик, которыми каждодневно обмениваются при встрече: «Привет, Джо, как здоровье?» – «Да как видишь, Билл, скриплю понемногу». Поэтому, когда в феврале 1902 Брекенридж Лансинг пожаловался жене, что чувствует себя неважно, что «пища в него не идет» и внутри «то жжет, то подпирает», Юстэйсия сразу поняла – дело серьезно. Поначалу он решительно отказывался показаться доктору Гиллизу и требовал доктора Гридли. Но Юстэйсия нашла убедительный довод: ведь, чтоб объяснить доктору Гридли характер своего недомогания, ему придется кричать так, что полгорода услышит. Это подействовало, и разрешение позвать «старого коновала» было получено. Юстэйсия дожидалась у подножия лестницы, когда доктор Гиллиз выйдет после осмотра больного.

– Он ничего не пожелал мне рассказать, миссис Лансинг. Вы думаете, ему действительно плохо?

– Уверена в этом.

– Он не дал мне даже ощупать его как следует. Ворчал, что я лезу не туда, куда надо. Указывал, в каком месте мне щупать. Я сказал ему, что его болезнь может оказаться серьезной. Посоветовал съездить к доктору Хантеру в Форт-Барри или даже к какому-нибудь чикагскому специалисту. А он заявил, что шагу не ступит из дому. Где можно присесть, миссис Лансинг? Я хочу дать вам кое-какие предписания.

Сев за стол, он несколько минут раздумывал с пером в руках. Потом, повернувшись к Юстэйсии, твердо взглянул ей в глаза.

– Я вам составлю список вопросов, касающихся хода болезни. По этому списку вы мне каждый день будете писать отчет о его состоянии и присылать с кем-нибудь из детей… Поймите, миссис Лансинг, весь город знает, что ваш муж уже шесть лет не здоровается со мной при встрече. В этих условиях я едва ли могу его лечить, уж не говорю – оперировать, если понадобится операция. Мой совет – попросите доктора Хантера приехать сюда осмотреть его. И чем скорей, тем лучше. Как он с доктором Хантером?

Юстэйсия молча шевельнула бровями.

– Вас ждут серьезные испытания, миссис Лансинг. Буду пока помогать вам, чем смогу.

Лансинг пожелал, чтобы постель ему была постлана внизу, в примыкавшей к столовой «оранжерее». Слово «боли» вслух в доме не произносилось; говорили только об удобстве и покое главы семьи. Питался он кашами и бульонами, впрочем, время от времени устраивал скандал, требуя бифштекса. Если его «покой» нарушался уж очень чувствительно, ему давали несколько капель опиевой настойки. Иногда на три, на четыре дня ему становилось лучше. При первом признаке улучшения он одевался и шел гулять по Главной улице. Джон Эшли приходил к нему каждый день и приносил толстую пачку документов на подпись; таким образом его плодотворная деятельность по управлению шахтами протекала как обычно.

Весь город следил за болезнью Лансинга с живым интересом. Впоследствии, во время процесса, и судья, и присяжные хранили невысказанную уверенность, что, прежде чем всадить Лансингу пулю в затылок, Эшли с помощью Юстэйсии Лансинг долгие месяцы пытался извести его ядом.

Ночь за ночью, ночь за ночью Юстэйсия проводила в кресле у постели больного или прикорнув на диванчике рядом. Керосиновую лампу под зеленым, мягко просвечивающим абажуром не гасила по его настоянию до зари. Спать ему не хотелось; он отсыпался днем. Но тишина действовала на него угнетающе, ее нужно было заполнять разговором, словами. Как будто слова, слова и еще слова могли изменить прошлое, послужить заклинанием будущего, создать новый, достойный образ Брекенриджа Лансинга в настоящем. Первое время Юстэйсия предлагала то сыграть с ним в шахматы или шашки, то почитать вслух из «Бен-Гура», но он слишком был поглощен мыслями о себе, чтобы отвлекаться на что-то другое. За стеклянной дверью, выходившей в сад, ухали вестницы весны – совы; в тихую ночь доносилось с пруда кваканье молодых лягушат. Юстэйсия шила под зеленоватым светом лампы или, лежа на диванчике, смотрела в потолок. А иной раз незаметно перебирала четки под длинной шалью, спускавшейся с плеч.

Даже у здорового человека, если его внезапно разбудить ночью, сердце колотится, словно вот-вот разорвется, и легкие дышат с натугой локомотива, тянущего непомерный груз по пустынным берегам Тихого океана к неведомой станции назначения. А Брекенридж Лансинг, больной, истомленный страхом, цеплялся за разговор, чтобы заглушить словами это бесконечное «жжет и подпирает» внутри. Но вот наконец редел ночной сумрак. Не много есть людских горестей, которые, хотя бы по видимости, не облегчает наступление утра.

Ночь за ночью длился этот бесконечный разговор. Временами у Брекенриджа в тоне появлялись плаксивые, жалобные нотки, но Юстэйсия была настороже. Она умела подстегнуть в нем слабеющую самоуверенность, чередуя утешения с суровыми окриками. Выслушать справедливый упрек порой даже приятно – разумеется, не слишком часто и в разумных пределах. Лансинг охотно признавал за собой кое-какие недостатки – не слишком, впрочем, существенные.

Три часа утра (пасха, 30 марта 1902 года).

– Стэйси!

– Да, дорогой?

– Неужели нельзя хоть на время отложить это дурацкое шитье?

– Милый, ты ведь знаешь, шитье никогда не поглощает всего внимания женщины. Мы шьем и в то же время все видим и слышим вокруг. Ты что хотел сказать?

Пауза.

– Стэйси, мне случалось тебе говорить такое, чего я на самом деле вовсе не думал. Честное слово, не думал.

Пауза.

– Да ответь же ты что-нибудь. Не сиди точно кукла.

– Видишь ли, Брекенридж, ты иногда и вправду бываешь очень глуп.

– То есть как это – глуп?

– Я не стану приводить тебе много примеров. Вот один только маленький пример. Помнишь, ты мне сказал позапрошлой ночью: «Стэйси, ты но можешь понять, что я чувствую. Ты никогда не страдала от боли». Помнишь?

– Ну, помню. Только что же тут глупого?

– Ты забыл, Брекенридж, что у меня трижды умирали дети. И всякий раз я испытывала то, что в медицине называется шоком – глубоким шоком, – в течение двадцати, а то и сорока часов.

Пауза.

– Понимаю, Стэйси… Да, я виноват перед тобой. Прости меня.

– Я тебя прощаю.

– Это ты только говоришь «прощаю». А ты в самом деле прости.

– Прощаю, Брекенридж, в самом деле прощаю.

– Стэйси, почему ты никогда не зовешь меня «Брек»?

– Ты ведь знаешь, я не люблю уменьшительных.

– Но я болен. Сделай мне приятное. Зови меня Бреком. Вот выздоровлю, тогда будешь опять звать как хочешь.

Юстэйсия вела крупную игру. В меру своих способностей, в меру своих ограниченных возможностей (faute de mieux^[61], как сама она с невеселой усмешкой себе говорила) она готовила мужа к смерти. А для этого нужно было пробудить к жизни его душу, научить ее постигать себя, раскаиваться и надеяться. Для решения этой задачи приходилось преодолевать неимоверные трудности. Даже тень назидательности в словах жены приводила Лансинга в кощунственное неистовство. Он когда-то, хоть и недолго, готовился стать священнослужителем; назидательность он умел учуять издалека и владел мощным арсеналом эпитетов для ее осмеяния. На беду, у супружеских споров зачастую оказывался непредусмотренный слушатель. Уже несколько лет Джордж почти не пользовался обычным путем, чтобы входить в дом или выходить из него. Дверям он предпочитал окно своей комнаты в верхнем этаже, куда попадал с ветвей ближнего дерева, с крыши черного хода, пройдя по карнизу или вскарабкавшись по скобам, кое-где торчавшим в стене. За последнее время у него появилось обыкновение крадучись бродить вокруг дома. От слуха матери не могли укрыться его шаги по раскисшей от поздней весенней ростепели земле. Было однажды сказано, что Джордж «лицом похож на разозленную рысь»; под стать была и его походка, мягкая и бесшумная. Юстэйсия обостренным кошачьим слухом улавливала близость сына, притаившегося за полураскрытым окном. Лансинг то и дело сердито повышал голос; часто швырял со зла что подвернется под руку. Джордж был тут, готовый защитить мать, если потребуется.

Трудна была задача Юстэйсии, не только трудна, но, быть может, невыполнима.

Три часа утра (вторник, 8 апреля).

Лансинг, задремавший было, вдруг встрепенулся.

– Стэйси!

– Да, дорогой?

– Что ты там делаешь?

– Молюсь за тебя, Брек.

Пауза.

– О чем же ты молишься – о моем выздоровлении?

– Да. Или, как сказано в вашей Библии – мне это слово нравится больше,

– о твоем исцелении.

Пауза.

– Понятно: ты думаешь, что я умру.

– Ты прекрасно знаешь, что об этом мне знать не дано. А вот что я действительно думаю, Брек, так это что ты серьезно болен. И мне кажется, надо тебе лечь в больницу, где за тобой будет лучший уход.

– Не хочу ни в какую больницу, не хочу. Никто за мной не сумеет ухаживать лучше, чем ты. Я там с ума сойду, в больнице.

– Но я буду там вместе с тобой.

– Тебе не позволят сидеть у моей постели. Посадят какую-нибудь старую клушу в полосатом платье.

– Жаль, что я сама не клуша в полосатом платье. Меня все время мучает мысль, что я слишком мало знаю.

– Стэйси, я ведь люблю тебя. Вбей себе это в свою глупую голову: я люблю тебя. Не желаю, чтобы меня заперли в дурацкую больницу, куда тебя больше чем на полчаса в день не пустят. Стэйси, выслушай меня – можешь ты хоть раз выслушать меня до конца? Лучше мне умереть, чувствуя, что ты рядом, чем жить годы и годы без тебя.

Юстэйсия ногтями впилась в подлокотники кресла. Мы в этот мир приходим, чтобы постигать истину.

Детям Лансинг запрещал входить к нему в комнату. Даже поглядеть на него с порога им не разрешалось. Он прихворнул немного; вот скоро поправится, тогда сам позовет их. Запретил он также Юстэйсии сообщать о его болезни отцу, сестре, брату Фишеру. Матери уже не было в живых. Эшли он велел передать, что являться в «Сент-Киттс» ежедневно нет надобности, достаточно и через день. Как-то под вечер Юстэйсию вызвали на парадное крыльцо. Беата принесла в закрытой посуде свою знаменитую куриную лапшу по-немецки. Лансинг рассвирепел. Такие гостинцы приносят только в дом, где лежит тяжелобольной.

День за днем, ночь за ночью Юстэйсия почти безотлучно находилась при муже. Она сделала наблюдение: сны ее пациента днем отличались от тех, что он видел в короткие часы забытья среди ночи. Днем ему снилась охота. Он стрелял крупную дичь. А иногда ему снилось, что он офицер, успешно командующий полком в испанской войне. Он стрелял испанцев. Убийство президента Мак-Кинли в минувшем году тоже часто вторгалось в его сны – он видел себя то убийцей, то жертвой. Ночью же он блуждал, не находя выхода, по каким-то незнакомым лестницам вверх и вниз, по бесконечным коридорам шахт. И во сне громко звал свою мать.

Никто в «Сент-Киттсе» не проводил ночи спокойно. Джордж бродил вокруг дома. Дочерей Юстэйсия заставала уснувшими в креслах и на диванах, то в гостиной, то в швейной. С раннего утра на кухне уже варилось какао.

Два часа утра (среда, 16 апреля).

– Девочки, несите свои чашки в гостиную. Я хочу обсудить с вами кое-что. Вот только Джорджа нигде не могу найти. Куда-то он запропастился.

Фелиситэ и Энн уселись у ее ног на ковре. Джордж вдруг появился в-дверях и, прислонясь к косяку, слушал тоже.

– Mes tres chers^[62], может быть, пройдет еще некоторое время, пока папино здоровье восстановится окончательно. Мы по-прежнему будем делать все ради его удобства и покоя, но нам нужно подумать и о себе. Знаете то пустующее помещение на Главной улице, где мистер Хикс держал раньше скобяную торговлю? Я решила взять это помещение в аренду. Мы откроем там магазин и будем в нем торговать по очереди.

– Maman!

– Витрину мы поручим Фелиситэ, у нее безукоризненный вкус. Товары в витрине будут часто меняться. Помните, я рассказывала вам, как одна управлялась в отцовской лавке, когда мне не было и семнадцати лет? Энн кое-что унаследовала от меня. У нее есть и нюх, и деловая сметка. Она у нас будет главная продавщица и кассир.

– Maman! Ange!^[63]

– Найдется и Джорджу дело. Об этом скажу чуть попозже… Чем сейчас занята городская молодежь в вечерние часы после ужина? Слоняются взад-вперед по Главной улице просто так, чтобы убить время. В витринах темно, не заглянешь – да и заглядывать нечего: каждый наизусть знает, что там можно увидеть. Но витрина Фелиситэ будет ярко освещена до девяти часов вечера. Одну неделю в ней будут выставлены товары для женщин и девочек. Так и вижу творение Фелиситэ: фон из черного бархата, может быть уложенного в виде волн. А на нем – записные книжки и тетрадки для дневника в сафьяновых красных переплетах с замочками, и шелк, и шерсть. И вещицы для свадебных подарков и подарков ко дню рождения – хорошенькие футляры для карт, ножницы, сотни всяких мелочей. И книги вроде тех, что я выписывала из Чикаго, – «Все, что нужно знать о своей кошке», и «Путешествие Дэйзи в Париж», и «Золотая сокровищница поэзии».

– Maman!

– Так что люди привыкнут считать, что наш магазин только для женщин. Но тут их ждет ошеломляющий сюрприз. На следующей неделе в витрине оказываются товары для мальчиков и мужчин. Вот здесь нам и пригодится Джордж. Удочки, блесны; геологический молоток и топографические карты округов Гримбл и Кангахила. Джордж нам одолжит свою коллекцию минералов, а Фелиситэ сумеет расположить ее так, что люди часами будут простаивать у витрины. И опять книги – на этот раз «Змеи центральных штатов», «Индейские племена долины Миссисипи», «Грибы съедобные и ядовитые», «С Клайвом по Индии», книга о том, как воспитывать собак, и другие в том же роде. А у Роджера Эшли мы попросим на время его коллекцию индейских наконечников для стрел. Не кажется ли вам, что такие витрины будут не только возбуждать любопытство, но и желание кое-что купить?

Энн обхватила материнские колени.

– Ах, maman, скоро ли мы начнем?

– Заведем и библиотечку, чтоб давать книги на прочтение, и отдельный прилавок, где будут продаваться рисовальные принадлежности – альбомы, карандаши, краски – и руководства для начинающих художников. А когда магазин начнет давать прибыль, мы, пожалуй, откроем еще один и посадим туда – не догадываетесь кого? – мисс Дубкову! В подмогу себе она может взять Лили или Софи Эшли. Вот и еще одна витрина станет светиться вечерами. Но и это не все…

– Maman, у меня дух замирает.

– Здесь, в Коултауне, привыкли смотреть на танцы как на нечто дурное и грешное. Глупости! Коултаунцы на тридцать лет отстали от времени. Я арендую зал в Клубе Чудаков, и два раза в месяц там у нас будет танцкласс.

– Maman, но никто не пойдет!

– Вести уроки станет миссис Эшли. Мы поднимем все шторы на окнах, так что с улицы все будет видно, что происходит внутри. Четверо Эшли и трое Лансингов – это уже кое-что для начала. Я попрошу миссис Бергстром и миссис Кокс присутствовать на уроках, за это их дети будут обучаться бесплатно. А со временем станем устраивать и лекции для молодежи. Мисс Дубкова расскажет о России и о своих путешествиях по свету. Я могу преподать шесть основных правил французской кухни. Лили Эшли попросим спеть. А там, может быть, дойдет дело и до любительского спектакля – что-нибудь из Шекспира, например. Джордж исполнит монологи из «Гамлета» и «Венецианского купца». Лили тоже прекрасно читает. Объявим войну коултаунской скуке, чопорности и узости взглядов.

Из-за холла со стороны столовой донесся приглушенный расстоянием голос Лансинга:

– Стэйси! Стэйси!

– Сейчас иду, дорогой.

– Что ты там делаешь? Бу-бу-бу, шу-шу-шу – сколько можно?

– Иду, милый. Одну минутку. А вы, дети, ступайте наверх – и спать! Завтра мне расскажете, что вы думаете о моих планах.

Девочки, изнемогшие от работы растревоженного воображения, едва добрались до постели. А Джордж между тем все стоял на пороге, не сводя с матери напряженного, горящего взгляда.

– Что с тобой, Джордж?.. Что ты на меня так смотришь? Говори.

– Он тебя ударил.

– Господь с тобой, Джордж! Ударил? Папа меня ударил? Да ничего подобного не было.

– Он тебя ударил!

– Когда же это случилось, по-твоему?

– Вчера вечером. Вот в это время.

– Вчера вечером?.. Вечно ты что-нибудь придумаешь, Джордж. Вчера вечером папе было нехорошо. Он немножко разволновался из-за этого и, размахивая руками, столкнул со столика графин с водой.

– Стэйси! Стэйси!

– Иду, Брек!.. Mon cher petit^[64], не надо ничего преувеличивать, да еще сейчас, когда всем нам особенно важно сохранить терпение и ясную голову. И еще одно я тебе должна сказать, Джордж. – Она подошла ближе и взяла его за руку. – Никогда не подслушивай чужие разговоры. Это непорядочно, и взрослые люди так не поступают. Хочу надеяться, что впредь это не повторится.

Джордж вырвал у нее свою руку и через черный ход опрометью бросился вон из дому. Но после этого случая у Юстэйсии никогда не бывало уверенности, что ее разговоры с больным мужем не подслушиваются. Ведь «могикане» похвалялись своим уменьем бесшумно пробираться даже в чаще темного леса, даже по сухой опавшей листве.

– Стэйси! Что ты там делаешь?

– Немного пожурила детей, Брек. Никто в доме теперь не спит в положенное время. Очень тебя прошу, постарайся не повышать голос, когда ты со мной разговариваешь. И не ронять на пол тяжелые предметы.

– Я слышал голос Джорджа тоже.

– Да, ему мне пришлось отдельно сделать внушение.

– Но не целый же час все это отняло. Бу-бу-бу… Знаю я, о чем вы там судачили.

Ночь за ночью – разве уж очень разбушуется непогода – она, улучив минуту, поплотнее закутывалась в свою шаль, выскальзывала через стеклянную дверь бывшей оранжереи и дорожкой, усыпанной гравием, шла к воротам, постоять немного у выхода на Главную, улицу.

Он с каждым днем становился все придирчивей и сварливее. Потребность в ее неусыпном внимании выливалась в потребность ее изводить.

– Уметь жить – значит уметь лягаться, когда нужно. Зарубите себе это на носу, мисс Симс. А когда у человека есть дети… Никто, надеюсь, не скажет, что это я распустил наших детей. Филли надута спесью, словно царица Савская. Джордж рано или поздно угодит в тюрьму и не выйдет оттуда до конца своих дней. Энн прежде относилась к отцу с должным уважением, но за последнее время с ней что-то произошло… А все ты и твои католические бредни! Набиваешь им головы дурацкими суевериями, которых набралась от своих черномазых земляков.

– Продолжай, Брек. Я радуюсь, когда слышу от тебя подобные речи. Верить ты сам не веришь тому, что говоришь, но это дает выход яду, накопившемуся где-то глубоко у тебя внутри. У нас есть поговорка: «Дьявол сильней всего брызжет слюной перед тем, как сгинуть». Ты выздоравливаешь, Брек.

– И еще Джон Эшли! Господи! Да он же слепой кутенок против меня. Тряпка, ничтожество жалкое, вот что он такое. А его изобретения! Консервный нож изобрести и то у него смекалки не хватит… Куда ты, куда?

Он боялся оставаться один; боялся тишины.

– Хочу пройтись по саду.

Когда она возвратилась:

– Что ты делала?

– Да ничего, Брек. Смотрела на звезды. Думала.

Пауза.

– Что ж, тебе целый час на это понадобился?

Пауза.

– А о чем это ты думаешь, когда думаешь?

– Все годы, что я прожила здесь, в этой стране, меня не покидает тоска по морю. Это как больной зуб, который всегда поет потихоньку. Море похоже на звезды. А звезды похожи на море. Мои мысли очень заурядны, Брек. Я думаю то же, что думают миллионы людей, когда смотрят на звезды или на море.

Он бы дорого дал, чтоб проникнуть в эти заурядные мысли. Дрожь пробрала его. Не желал он, чтоб она думала о каких-то там звездах, она должна думать только о нем. И, как часто бывало, он разозлился. Стал в гневе размахивать руками и, как часто бывало, сбросил многое, что стояло на столике у изголовья. Колокольчик упал на пол, громко задребезжал. Юстэйсия подошла к окну и выглянула.

В швейной комнате стоял большой стол. Иногда Фелиситэ с Джорджем играли тут в карты, но Джордж не мог заставить себя сосредоточиться на игре; ему безразлично было, выиграет он или проиграет. Дверь по его настоянию всегда оставалась открытой. С первого этажа, оттуда, где некогда резвились дети (где вы ныне, счастливые Дибвойзы?), а теперь лежал больной Лансинг, доносился неумолкающий гул разговора. Порой этот мерный гул прерывался злым выкриком или стуком падающих предметов, и Фелиситэ спешила положить на плечо брату предостерегающую руку. (С ним бывают «припадки». Он, может быть, болен душевно.) Но он выбегал вон, из окна по стене спускался на землю и долго рыскал вокруг дома.

Нередко они часами сидели в швейной, не говоря ни слова.

– Если он ударит maman, я убью его.

– Джорди! Никогда отец не поднимет на maman руку. Он хворает. Его, верно, мучают боли. Он легко раздражается. Но он понимает отлично, как она необходима ему. Никогда, никогда он ее не ударит.

– Ты не знаешь.

– Знаю. Даже… даже если бы у него помутился вдруг рассудок, maman бы сумела понять. И она бы простила его. Ты все любишь преувеличивать, Джорди.

Полчаса в молчании.

– Знай я наверняка, что maman ничего не грозит, я б отсюда уехал.

– Мне будет тоскливо без тебя, но, может, и в самом деле тебе хорошо бы уехать – ненадолго.

– У меня нет денег.

– Я скопила шестнадцать долларов. Могу дать их тебе хоть сейчас.

– Нет, твоих мне не надо… Я сегодня пытался продать мистеру Кэллихэну свое ружье. Но он больше двенадцати долларов не дает.

– Maman даст тебе деньги. Хочешь, я ее попрошу?

Мы уже видели, как Джон Эшли, скитаясь по Южному полушарию, утешал себя мыслью, что он «крепит стены своего дома». Мы видели, как старались подпереть эти стены и кровлю Юстэйсия и Софи. Фелиситэ год за годом откладывала свой уход в монастырь, чувствуя, что «Сент-Киттсу» нужна ее помощь. Джордж, быть может, и в самом деле был чуть-чуть не в себе. Так или иначе, в мозгу его шла тяжелая, мучительная работа. Фелиситэ знала три способа хоть на короткий срок отвлечь брата от мрачных мыслей. Прибегала она к ним не часто, понимая, что от повторения действенность их притупится. Можно было навести разговор на Россию; можно было пуститься в обсуждение тех прекрасных, овеянных славой путей, которые жизнь открывала перед ними обоими; наконец, можно было уговорить Джорджа прочесть вслух стихи или монолог из какой-нибудь любимой им пьесы. Одному лишь человеку Джордж поверил свою честолюбивую мечту – стать актером. И ни одному не признался в том, что мечтает стать актером в России; слишком дерзкой была эта мечта, слишком сокровенной, заветной, слишком переплетались в ней риск, надежда, неверие в удачу. Сестру он не стал разуверять в том, что по-прежнему намерен бороться против истребления африканских львов, пантер и тигров, а также хочет выступить с ними в цирке, демонстрируя публике их красоту и силу. Фелиситэ никогда не была в театре, даже «Хижину дяди Тома» не видела. Но все та же мисс Дубкова, давшая Лили Эшли первые наставления насчет того, как держать себя на концертной эстраде, учила Фелиситэ и Джорджа выразительно декламировать басни Лафонтена. От нее узнали они, как трудна эта задача – раскрыть голосом все содержание одной стихотворной строки. В Париже, где бежавшая из России семья задержалась на пути в Новый Свет, мисс Дубковой привелось услышать одну из величайших diseuses^[65] того времени, заглянуть на миг в тайну простоты

– путеводной звезды и тернистой основы подлинного искусства. Раз-другой в неделю, во время ночных бдений в швейной комнате, Фелиситэ удавалось склонить брата что-нибудь «представить». Вдвоем они разыгрывали сцены из «Гофолии» и «Британика» (роль Нерона особенно удавалась Джорджу), из «Гамлета» и «Венецианского купца». Хорош был Джордж и в комедии, изображая мольеровского Скупого с его шкатулкой или Фальстафа, разглагольствующего о своей рыцарской чести. Случалось, забывшись, он начинал декламировать в полный голос. От этого просыпалась Энн – более благодарной и восторженной публики трудно было желать. («А теперь ту, русскую, Джордж, ну пожалуйста!») Впрочем, у нее скоро начинали слипаться глаза. Появлялась на пороге мать и внимательно слушала до конца монолог или сцену.

– Милые вы мои! Спать-то ведь тоже надо. Давайте уговоримся так: каждый из вас читает мне что-нибудь очень хорошее и после этого все отправляются в постель.

Это была ошибка. У Юстэйсии, не плакавшей никогда, даже в час тяжких испытаний, при встрече с прекрасным глаза, как она сама говорила, оказывались «на мокром месте».

Причину ее слез сын истолковал по-своему.

Ночь за ночью.

На последней неделе апреля в состоянии больного наступила перемена. Ему явно становилось лучше. Уже не было надобности прибегать часто к опиевой настойке. Однако расставаться с постелью Лансинг не торопился. Ночные разговоры перешли у него в привычку, в жестокую, но любимую игру Он изощрялся, он хитрил, меняя тона и оттенки.

Сентиментальный: Он ее любит. А она любит ли его? По-настоящему любит? В какую пору их жизни она его больше всего любила? А в какую – меньше всего? Впервые увидев ее почти девочкой на острове Сент-Киттс, он сразу понял: о лучшей жене человеку и мечтать нечего. Да, сразу понял. Видно, не так уж он глуп.

Наступательный: Была ли у нее другая любовь после отъезда с родного острова? Не то что предосудительная связь, нет – просто любовь? Только пусть отвечает честно. И она готова поклясться, что нет? Ее голос звучит неуверенно. Дело ясное, кто-то у нее был. Она от него что-то скрывает. Уж не тот ли молодчик в Питтсбурге, как бишь его? Леонард – а фамилия позабылась. Все ворковал про то, как она мила и изящна. Такой долговязый, а усы точно ветки плакучей ивы. Он, да?

Коварный (убаюкивающие отступления, чтоб внезапным наскоком застать ее врасплох): Как она управлялась с торговлей в Бастерре! Кто бы мог ожидать! Другой такой умницы не сыскать было на всех островах Карибского моря. Сущий, маленький Шейлок в юбке!.. Офицеры с иностранных судов ей, должно быть, не давали проходу. Против военного мундира ни одной девушке не устоять… Не удивительно, если… В укромных уголках недостатка там не было… Да он просто слеп, как летучая мышь. Дело ясное, она его всю жизнь водит за нос. Эти поездки в церковь в Форт-Барри. Кому, интересно, она там назначала свидания?

– Ну вот что, Брекенридж, больше я этого терпеть не хочу. Я устала. За пять недель у меня в общей сложности не было и двенадцати часов отдыха. Завтра попрошу доктора Гиллиза, чтобы он прислал миссис Хаузермен ухаживать за тобой. Ты нарочно стараешься меня мучить, но от этого только хуже тебе самому. Меня ты не замучаешь, Брекенридж. А себе причинишь непоправимый вред.

– Так скажи мне по-честному, и больше мы к этому возвращаться не будем.

– Если ты мне не веришь, так и разговаривать не к чему. Если двадцать четыре года супружеской жизни не научили тебя хотя бы уважению к своей жене, мне тут около тебя нечего делать.

– Куда ты, куда?

– Я пойду прилягу в гостиной, Брекенридж. Если тебе что-нибудь понадобится, позвони в колокольчик. Но не вздумай звать меня для того, чтобы снова начинать эти вздорные разговоры. В четыре я принесу тебе кашу.

Но именно в силу этих двадцати четырех лет супружеской жизни нельзя было допускать проявлений независимости с ее стороны. Уйти из комнаты – это все, чем она могла отплатить ему, единственная доступная ей форма наказания; но она не вправе наказывать его. Колокольчик звонил бешено, не смолкая. И она сдалась. Она вернулась в свое кресло под зеленым просвечивающим абажуром. Самым тягостным для нее в этот период было отсутствие всяких знаков духовного общения – но, быть может, и самым интересным тоже. Она нимало не сомневалась, что за грубостью его поведения кроется внутренняя борьба духа. Жестокость и лицемерие интересны сами по себе. Она угадывала – знала даже, что его злые нападки – лишь маска, скрывающая его чувство вины перед ней за столь частое небрежение, за все мелкие и безрадостные супружеские измены. Он намеренно изводил ее, надеясь вызвать на упреки и обличения; но это было бы слишком просто. Пусть предстанет перед судом собственной совести. «Дьявол сильней всего брызжет слюной перед тем, как сгинуть». Когда потребность оправдаться перед собой так настойчива, не означает ли это неизбежность раскаяния?

Доктор Хантер предписал Лансингу есть через каждые четыре часа.

Ровно в четыре она принесла ему кашу. До начала того периода, о котором говорилось выше, эта тарелка каши словно бы на какое-то время сближала их. Это тоже была своего рода игра. Юстэйсия, как могла, сдабривала унылую еду, посыпала щепоткой корицы или тертой лимонной цедры. Клала две-три изюминки внутрь. Добавляла несколько капель хересу. Но теперь с этой игрой было покончено.

– А может, ты вовсе не ради церковной службы ездишь в Форт-Барри? А может, весь город давно уже судачит о тебе – о тебе и докторе Хантере.

Сидя в кресле, она то и дело оглядывалась на стеклянную дверь, ведущую в сад. Потом вдруг вскочила и стремительным шагом вышла в холл. На ступеньках лестницы сидела Фелиситэ.

– Ступай спать, Фелиситэ. И никогда не слушай того, что твой отец говорит под влиянием боли.

– Я ничего не слушаю, maman. Я тут нарочно села, чтобы помешать слушать Джорджу. А то он иногда часами просиживает на этой лестнице.

Юстэйсия не сдержала судорожного смеха. Взгляд ее рассеянно блуждал по потолку.

Дата добавления: 2015-07-17