Песнь пятая 2 страница

Генерал выходит, Виннету закрывает решетку, Тивэ ложится на кровать, раскинув ноги по обе стороны тюфяка; на его груди — слюна генерала, кровь высосанная им из его десен, мокрые лохмотья рубахи. В три часа генерал возвращается, он распинает Тивэ, прижав его руки к стене, Тивэ бледен, он задыхается, его сердце бьется в тени палача; его щеки, по которым никогда не текли слезы, горят. Тивэ, вырвавшись из рук генерала, падает в обморок; вечерняя прохлада приводит его в чувство; его голова покоится на выступающем из стены камне, его штаны расстегнуты, член засыпан землей, губы склеены спермой; он встает, падает на кровать.

…У меня не было имени. Меня называли Зуб; Ксантрай — Лоб, Вероника — Губа. Еще Рука, Живот, Плечо, Затылок, Ресница, Щека, Ляжка, Колено, Пуп, Нога. По той части тела, которой касался покупатель в знак обладания. Дети социального комиссара взяли меня с собой в заграничную поездку. Я готовлю для них комнаты в отелях, они едят паштет, сидя на белом горячем песке, они швыряют мне корки; без постели, без крова, без теплых вещей, я сплю ночью в уборных, сидя на ступеньках, журчание воды освежает мне спину; я не могу спать в машине, она закрыта; на пляже они кидают мне куски пробок, подгоняют меня криками и свистом, я бегу на четвереньках, беру пробку зубами и приношу к их ногам; они поят меня прокисшим вином, в душе, на возвышении перед морем, я намыливаю и тру их дикие тела, от которых во всякий час исходит для меня смертельная угроза; перед тем, как они присядут, я убиваю пауков в уборных; я рву для них бумагу и подаю им; сидя в багажнике, я ударяюсь головой о выступающую канистру с маслом, меня трясет на дорожных камнях и выбоинах, я не слушаю их смех — мои уши слышат, но ни мой разум, ни мое сердце, ни мое горло не отзываются. В городе Тивэ — правда, один из братьев кричал: «Фивы, Фивы, Фивы…» — они меня выпускают, я иду к фонтану; пшеница горит на солнце, я погружаю ступни в ледяную воду; мальчик поворачивает велосипед на дороге, его слишком короткие ноги не достают до педалей, поршни его ляжек хрустят у ржавой рамы, как закрылки насекомых. Я поливаю водой колени, она смачивает джинсы, подвернутые на лодыжках.

…Проходят три молодые женщины в черном, три вдовы, на их губах — следы колец; ветерок поднимает их вуали; они окружают фонтан, я набираю в ладони воду и погружаю в нее лицо; капли блестят на моих коротко стриженых волосах; газонокосилка срезает траву, воздух над мотором дрожит: «Tis efus brotaun?» Я молчу, смотрю на НИХ: «Ei gennaios, aus idonti, plain tou diamonos». Теплый шелестящий голос льется в мое горло, обволакивает мое сердце. Я прикладываю ладонь к кольцу на моей губе; они опускают глаза; их ресницы бьются о спущенные на глаза вуали, как крылья ночных бабочек.

Самая высокая из трех протягивает руку, гладит меня по мокрой блестящей голове; молодые хозяева спят в машине, уткнувшись головами в стекло; платье девушки задралось на бедра, ее рот приоткрыт, ее светлые волосы прилипли к губам. Ладонь женщины касается моего уха: «ESKLAVOS?» Ее рот опускается, отбрасывая тень на мое лицо, ее рот приближается, он открывается и закрывается на моем кольце, ее руки давят на мои плечи: «Кай». На краю фонтана бьется в грязи сбитая колесом велосипеда птица; одна из женщин приседает, берет птицу в ладони, моет ее оперенье в фонтане; когда она поднимается, черная ткань на ее плече задевает мой локоть, обжигает его; река, перебирая камушки, течет по пшеничным полям, она пересекает, пронзает поля и залитые солнцем холмы, ее вода течет по огненному руслу; эта земля сверкает высоко в небесах; женщины уходят, в мою ногу летит камень, один из мальчиков, вытянув ногу из машины, положил руку на руль, другая рука — в кармане; я бегу, втискиваюсь в багажник, девушка просыпается, я ощущаю запах реки, я слышу ее голос, слышу, как она веселится, приближаясь к лиману:

— Мне не нравится запах воды из багажника, меня от него знобит.

Мальчик поворачивается, бьет меня кулаком по голове:

— Эй ты, сохни поскорее!

Вечером девушка усаживает меня, голого, верхом на стул перед собой, мои живот и грудь упираются в спинку; они едят, сидя на песке; песок холодит мои ступни; они достают пневматические пистолеты, целятся в меня, свинцовые пульки царапают мои бедра, пробивают уши, мой член встает, упирается в спинку стула, девушка видит его, опускает глаза; неподалеку рыбаки вытягивают свои сети, прибой накрывает мои ступни и ножки стула; в пене играют зеленые, красные, синие блики; мальчики встают, бегут к рыбакам, стреляют в них из пистолетов, пульки звенят по кольцам в губах рыбаков; девушка встает, подходит ко мне, смотрит на мой член, упирающийся в спинку стула, она гладит меня по голове, по простреленным, окровавленным ушам:

— Мои братья хотят, чтобы я занялась с тобой любовью, но я не хочу, я тебя боюсь, у тебя под кожей — броня. Любовь, ты, кожа, боюсь…

Мальчики воруют рыбу из лодок, они бросают ее мне под ноги. Перед отъездом я собираю рыб, они скользят по моему животу; мои уши, руки, пупок прострелены, разорваны; девушка кидает мне джинсы, я надеваю их, опираясь одной ногой на бампер; машина трогается, я в расстегнутых джинсах падаю навзничь на дорогу, извиваюсь, кричу, машина волочит меня по асфальту; она останавливается, моя голова и спина залиты кровью; мальчики вылезают из машины, поднимают меня, несут к морю, погружают в потемневшую воду; мое тело горит, я закусываю губу, чтобы не кричать, мальчики относят меня к машине, бросают меня в багажник на тряпки и брезент; с наступлением ночи я кричу, моя голова, приклеившаяся кровью к тряпкам, бьется о кожу и железные стойки заднего сиденья. Девушка и мальчики поворачиваются, открывают капот; я слышу звон колокольчиков, блеяние стад и крики невидимых в ночи пастухов; граница вздымает башни и зажигает огни; мальчики выходят, я остаюсь в машине с девушкой, она гладит меня по лицу; мальчики достают свои паспорта и таможенную декларацию, куда я, раб, вписан, как груз; они сидят на скамейке в таможне, их загорелые колени, покрытые потом и зеленой пылью, отливают медью в свете неоновых ламп. Из их карманов сыплются монетки, звеня по кафелю; ладонь девушки касается моих ресниц, я сжимаю эту ладонь, она дрожит в моих пальцах, кровь отливает от нее, голова девушки скатывается на подголовок сиденья:

— Не трогай меня, ты мне делаешь больно. Ты выпьешь всю мою кровь. Не трогай меня. Ты обжигаешь меня. Оставь меня…

Она кричит, дуновение полевой мяты, исходящее из кювета, где поют пастухи, пролетает над открытой машиной. Девушка падает в обморок на сиденье. Таможенники с пистолетами, бьющими по бедрам, расхаживают между машинами; мальчики возвращаются:

— Должно быть, замерзла… да еще этот запах крови, эти крики…

…Мальчик прижимает голову девушки к своей груди, гладит ее, целует омытые холодным потом волосы; машина трогается в колючей пшеничной пыли; на берегу реки она останавливается, мальчик открывает багажник, вытаскивает меня наружу, бросает на дорогу; я кричу, плачу; свежий ветер, брызги, запах гниющей пшеницы заглушают, смягчают мой крик; утром я встаю, мое тело покрыто росой и птичьим пометом, на груди и ногах — следы от червей и слизней, я иду, падаю, ползу к реке, вдоль берега ходят цапли; весь день я сплю в тине, вечером, изголодавшись, я подстерегаю цапель, выбираю самую слабую, хватаю ее за ногу, ломаю ее поворотом ладони, вжимаю птицу в ил, душу ее, она царапает когтями и клювом мою голову, я вырываю перья из ее груди и шеи, пух слепит мне глаза, я прижимаюсь ртом к ее груди, кусаю ее зубами, разрываю ее; кровь и перья поглощает волнующийся ил; мой рот, нос, все мое лицо погружается в разорванную плоть; внутри, в кровавой тьме, бьется сердце, я вижу его биение залитыми кровью глазами, я хватаю сердце, оно бьется между моих зубов, я перекусываю его, кровь брызжет на мой язык, плоть скрипит на моих зубах, голова птицы падает в ил, ее клюв раскрывается, глаза затуманиваются; я засыпаю, уткнувшись головой в теплое кровавое месиво. Утром я вырываю кольцо из губы, вместе с вросшим в него кусочком плоти я бросаю его в реку, слетевшая цапля глотает кольцо; я умываюсь в реке, рана в моей губе горит огнем; лежа в канаве, согретый испарениями пшеницы, я глотаю свою кровь…

Генерал приходит в третий раз, он поднимает Тивэ, укладывает его на кровать, ласкает его.

«…Я освобождаю Веронику и Ксантрая, они вырывают свои кольца. Я живу в маленькой комнате на другой стороне порта, я вхожу в здание гражданской почты, я обнимаю за талию Беатрису, она целует мою изуродованную губу; каждый вечер она вымачивает ее в маленькой ванночке, наполненной ароматным травяным настоем, она собирает для меня нежные раковины, я сплю на крахмале и воске, она приходит, накрывает мой член, обматывает его мокрой тканью, она гладит мои яйца, я съедаю тарелку дымящихся ракушек. Беатриса поддерживает меня за плечи; когда мы обнимаемся, наши раны соприкасаются, слезы текут из наших глаз, ночью она лежит рядом со мной, она усыпляет меня лаской свежих ладоней, она расстегивает мою пижаму, ее пальцы сматывают ткань с моего члена, ее млечные груди дрожат в тени простыней, я касаюсь их, я прижимаюсь к ним пахнущими травой губами, мой нос скользит по ложбинке между грудей, я высовываю язык изо рта, лижу тончайший пушок, укладываю его, моя слюна пенится на соске, мои зубы слегка прикусывают его, мои губы сосут его края; моя слюна стекает струйкой по груди, ладонь Беатрис поднимается к моим губам, я целую ее; я перекатываюсь на тебя всем телом, мокрая ткань покрывает мой член и отделяет его от твоего влагалища, ты что — то напеваешь, лежа подо мной, я тру ладонями твои холодные пятки; уже полночи минуло, но я не познал тебя, ты не открываешь глаза; портовые огни скользят по моей спине, по твоим грудям, когда я склоняюсь к твоим коленям; отбросив простыню, я открываю твое влагалище, я прижимаюсь к нему губами, я дую на него дыханием сына ветра, ты стонешь, ты раздвигаешь ноги, я погружаю между них мои волосы, подрастающие волосы свободного человека, ты сжимаешь мои щеки, на моих глазах я ощущаю острую свежесть сока, омывающего губки твоего влагалища; я смеюсь, когда мои ноздри раздувают вьющуюся прядь волос, Беатриса, Беатриса, Беатриса, вырви крик из моего горла, сожми мое сердце, люби меня, чтобы я закричал, наконец, и чтобы другие услышали мой крик, а не только я сам, и пустынное море, и камни.

Сожми меня, пусть брызнет кровь из моих ран, из моих желаний, из трещин моей жизни, из моих глаз, из моих видений, пусть отвердеют мои ноги, мои руки, мои губы; среди живущей природы лишь один я мечтаю; коснись моих вен своими руками, своими губами, чтобы они стали любимы, знакомы, желанны. Желай меня, желай меня, съешь меня! Пусть родится в тебе голод к моей плоти, жажда моей крови, возьми мое тело, перережь ему горло, разорви его и, пожирая его, сожалей и желай, и съешь себя, чтобы съесть меня заново. Твоя голова раскалывается под моими зубами, как нераскрывшаяся чашечка цветка. Нежные травы, свяжите мой член, сдержите яростную сперму, которая сожгла бы тебя целиком. Спи, моя сперма не выплеснется тебе на живот, спи, улыбайся, спи под покровом моих бедер; мои глаза грезят на твоих дрожащих грудях. Спи, обнаженная, без страха в моей тени, под моими глазами и пальцами, прежде свирепыми и развратными, спи в моем новом запахе, в трепете моего отчаяния, спи подо мной, твое небо покрыто облаками и звездами из крови и слюны. В своем сне слушай богов спермы, зовущих твой спящий потаенный сок…»

Ночью пьяные десантники, подстрекаемые своими праздными командирами, пытаясь снискать их любовь, ринулись к погребу, в котором спал терзаемый кошмарами Тивэ. Их сапоги замелькали перед отдушиной, в лунном свете взметнулась пыль, Тивэ внезапно проснулся; голый, он лежит на животе; камушек ударяет его по ноге, он оборачивается, он видит сапоги, топчущие землю; десантники спускаются по лесенке: «Он заперт на ключ. Дождемся обхода. Войдем вместе с ними».

Тивэ встает, затаив дыхание, прячется в самом темном углу погреба, его живот трепещет в лунном свете, десантники топчутся у двери, идет обход, лампа светит в отдушину; сержант освещает десантников, прислонившихся к стене: — Мы хотим видеть Тивэ, открой нам дверь. Сержант открывает дверь и решетку, они врываются в погреб, Тивэ бежит вдоль стены, протискивается за стеллажи, десантники переворачивают походную кровать, взметенная пыль оседает на их плечи; один из десантников — голый по пояс, на волосатой груди раскачивается медальон — просовывает руку за стеллажи, хватает Тивэ за ногу, тянет, Тивэ залезает на стеллаж, бьет десантника ногой в лицо, тот хватает его ногу, кусает, Тивэ, закусив губы, сдерживает крик, другие десантники, схватившись за стеллажи, раскачивают их; сержант, поваленный на сломанную кровать, пытается подняться, шевеля разбитыми в кровь губами, в его рту клокочет кровь; стеллажи рушатся, Тивэ, голый, стоит в облаке пыли, обритая голова, в паху — темная прядь волос.

Десантники достают ножи; Виридо вынимает из-под ремня вилку — солдаты всегда носят с собой вилки и ложки — Тивэ откидывает голову к стене, он прячет ладони между ног, все его тело трепещет в пыли, в мокрых руках звенят ножи; Виридо выходит вперед, берет Тивэ за шею, плюет ему в лицо, давит ему на плечи, Тивэ слабеет, падает на колени, закрывает руками грудь, Виридо хватает его за уши, опрокидывает голову назад, подносит вилку, проводит ею по натянувшейся коже шеи. Тивэ:

— Виридо, не убивай меня. Не убивай меня. Ты пьян.

— Я — Тивэ.

Виридо вонзает вилку под артерию; кровь брызжет ему на руки, Тивэ задыхается:

— Виридо, Виридо…

С каждым словом кровь брызжет и наполняет его рот; Виридо слизывает кровь с ладони, вынимает вилку из шеи, вонзает ее в грудь; Тивэ, стоя на коленях, ловит его руку, Виридо вырывается, вынимает вилку, отходит в сторону, оборачивается к десантникам:

— Добейте гада.

Десантники бросаются на Тивэ, впиваются в него ртами, испачканными блевотиной, протыкают ножами все его тело, разрезают пупок и ладони; Тивэ падает у стены, его голова бьется о рухнувшие стеллажи с каждым ударом зубов или ножей, ножи десантников ударяются в землю, в стену, скалывают синюю краску со стеллажей; глаза Тивэ заволокло кровью, он уже не сопротивляется; нож, зажатый в нежной руке молочного цвета, забрызганной красным, раздирает его щеку.

Его глаза, проколотые ножами, вытекают; лезвие разрывает радужную оболочку и нервы; сержант, приподнявшись на локте, кричит, подняв лампу на вытянутой руке; один из десантников оборачивается, ударом ножа перерезает запястье, лампа разбивается об обломки кровати; десантник возвращается к трупу Тивэ; кровь застилает им глаза, они продолжают наносить удары вслепую, отрезают от тела куски, вырывают жилы; во вспоротый живот Тивэ попадают комья земли; мертвая ладонь Тивэ вцепилась в руку Дафни; сержант прижимает отрезанную ладонь к груди, искалеченная рука горит, часовые бегут к погребу; десантники, погрузив головы в живот Тивэ, вырывают зубами внутренности, оборачивая их вокруг шеи, накручивая на запястья; ножи, погруженные в плоть, сверкают, когда солдаты двигают руками в кровавом месиве; только шрам на верхней губе Тивэ остался нетронутым; разорванные ноздри, отрезанные ресницы, выпотрошенный живот, разрезанный до мочевого пузыря, вздёрнутый член, разрезанные яйца, расцарапанные ляжки, колени, разбитые ударами ног, выбитые фаланги пальцев, исполосованные руки…

Часовые приближаются, десантники, рыча, сидят на корточках; часовые окружают их, угрожая автоматами, двое часовых поднимают сержанта, у него сломан позвоночник и искалечена рука; десантники сгрудились над останками Тивэ, руки над головой, они блюют, их спины ходят ходуном, поднятая пыль, опадая, окрашивается кровью. Снаружи белые петухи выходят за ограду, бегут к реке, чтобы в ожидании зари драться с цаплями в грязи, истоптанной бегущими зверями и влюбленными парами. Утром Ксантрай будит генерала, сжимает его горло. Генерал боится, зовет часового; Ксантрай бьет его по щеке; часовой оглушает Ксантрая прикладом; его запирают в окровавленном погребе.

Губернатор больше не выходит из кабинета, город пропитан запахом крови, надо долго идти и высоко подниматься, чтобы выйти из кровавого облака. Жены высших офицеров устраивают ночные маскарады. Медведи, грифы, кобры танцуют с женщинами, пьют из бокалов, поданных котами в джинсах.

Дети бегают в пижамах, трутся о меха и перья, поднимают хвосты, наматывают их на шеи; двери и окна открыты в сады, заметенные красной пылью; пары убегают, прыгают в пыль, погружаются в нее, как в воду; изгороди, кусты, деревья, под которыми протянуты провода высокого напряжения, заглушают крики и рвоту солдат, играющих в карты или дерущихся между бараками. Пары обнимаются, раздеваются.

Дети, оставшиеся дома, подбирают обрывки костюмов родителей, одеваются в них и ложатся, обнявшись, на кровати.

Подростки собираются за городом, в заброшенном Королевском дворце Энаменаса; машины, мотоциклы, велосипеды катят по приморскому бульвару; попрошаек и голодных детей, сидящих на обочине, завораживает свет фар, бамперы сбивают их, колеса давят. В королевском дворце, построенном в глубине пустынной долины Игидер, выходящей к морю, восемьсот пятьдесят комнат, пятьдесят пять внутренних лестниц, тридцать наружных, семьдесят лифтов, тринадцать холлов, крытый бассейн с подогревом длиной сто метров, отделанный мрамором и выложенный синей плиткой, гимнастический зал, театр.

Подростки, некоторые из них привели с собой воспитательниц своих младших братьев и сестер, поднимаются по центральной лестнице, толкают зеленую бронзовую дверь, расходятся по просторному холлу; старуха, консьержка этих полуразвалин, склонившись с выступа парадной лестницы, кричит:

— Мерзкие. Мерзкие. Я принимала здесь принцев, королей…

Она плюет сверху на светлые волосы.

Один из мальчиков затыкает ей рот рукой, другой громит ее жалкую каморку на первой площадке лестницы; опрокинувшаяся керосиновая лампа поджигает ковры, тряпки, ложе старухи:

— Я принимала здесь дьявола с его генеральным штабом, я видела в его карманах списки расстрелянных и планы газовых печей…

Мальчики уходят, взбегают по лестнице, расходятся по коридорам, снимают с блоков лифты, отпускают их, лифты рушатся в шахты, холл дрожит от ударов; старуха кричит, один из мальчиков цепляет шестом люстру, подтягивает ее к себе, отпускает, и люстра валится на старуху, хрустальные шарики осыпают ее плечи, она падает навзничь на обгоревшие тряпки.

Девушки, дрожа, сдерживая дыхание, прячутся за дверями; мальчики на цыпочках входят в коридор; заметив девушку, они набрасываются на нее, дерутся за право ее раздеть; воспитательницы поднялись на последний этаж, легли, не раздевшись, на диваны в разрушенных комнатах, там они ждут в холоде, иногда до зари, когда мальчики найдут их и разденут; пары соединяются в отделанных мрамором ванных комнатах, стены которых исписаны непристойностями и призывами к убийству; мальчик втягивает в комнату зеленую ветку дерева, голый, садится на нее верхом и бешено скачет на ней, потом снова набрасывается на девушку, заставляет ее слизывать сок со своих ляжек и разгрызать черных муравьев, ползающих по его члену. Воды в кранах нет, после оргазма пары встают и выходят в коридоры, по их ляжкам стекает сперма и смазка; из комнаты выходит мальчик, хватает готовую к случке девушку, затаскивает ее в комнату, сгоняет с кровати свою девушку, та выбегает в коридор, там мальчик с мокрым от спермы членом хватает ее и заваливает на пыльный, покрытый высохшими мертвыми насекомыми пол; группа мальчиков и девушек спускается в бассейн, они укладываются на кафель, катаются друг по другу, ползают, изображают пловцов; приходящие следом ныряют в кучу обнаженных тел; опустошенные, замерзшие медленно сходят на дрожащих ногах на дно бассейна, идут по телам, ложатся между них, трутся о них, пускают слюни и стонут, как дети, ощутившие в тепле постели первое желание; на стенах бассейна заря цвета яичного желтка проявляет непристойные рисунки и надписи: замшелые стволы пушек, раскрытые миндальные орехи; пес, совокупляющийся с женщиной, осел; оседлавший женщину — она тянет его за уши, а его член проникает в нее; мужчина с мужчиной, женщина с женщиной; гениталии совокупляющихся мужчины и женщины, вид снизу; мужской член, поглощенный женским ртом; голова мужчины, вид сзади, между женских ляжек; женщина, натянувшая веревку между ног… Забытые воспитательницы спят на верхнем этаже.

Первые проснувшиеся мальчики выходят в парк; травы, склоненные под тяжестью росы, омывают их босые ноги; они собирают кислую ежевику, едят ее пригоршнями, потом возвращаются и ищут свою одежду.

Старуха просыпается, свешивает голову с лестницы, опершись подбородком на фигурный выступ; мальчики, одетые, поднимаются по лестнице с платьями девушек в руках; девушки в бассейне просыпаются, дрожат, стонут, трутся друг о дружку; мальчики кидают им платья; подгоняемые нарождающимся желанием мальчики поднимаются на этажи, перескакивают через провалы лестниц; спотыкаясь о лохмотья ковров, мальчики ищут воспитательниц: им предназначены самые жестокие объятия, бесцветная жгучая сперма и слюна с привкусом крови; кругом, на стенах и на полу, хлопают обрывки ковров, колеблемые свежим ветерком.

Проснувшиеся воспитательницы спускаются вниз, корсажи и лифы их платьев, смоченные потом и слюной, поднятые сдержанным желанием, трещат под беглыми ласками мальчиков; все возвращаются к машинам, мотоциклам, велосипедам, покрытым росой и птичьим пометом; гениталии мальчиков и девушек, прижатые к сиденьям, пылают; вдоль моря ветер срывает пену прибоя и швыряет ее на стекла машин, на щеки девушек и мальчиков. Все въезжают в спящий город; часовые ходят на вышках; машины, мотоциклы, велосипеды пронзают сны, срезают травы, клонящиеся на дорогу под тяжестью росы.

Подростки обнимаются перед домами, возвращаются к себе.

Открывается дверь, свет зари льется на ковры и плитку прихожей, мальчик или девушка раздеваются и ложатся в кровать; глаза слепит солнце цвета крови и яичного желтка.

Воспитательницы еще дремлют на стульях в кухнях; луч солнца ползет по плитке, поднимается по ноге; воспитательница просыпается, встает, подходит к умывальнику, задирает платье, берет тряпку, смачивает ее в воде, протирает ляжки и влагалище; она вздрагивает, вода стекает на колени; полотенце, на котором клубится солнечный луч, накрывает черную прядь волос; груди ворочаются под корсажем с натянувшимися петлицами.

Иногда солдаты, напившись в борделях, располагаются на приморском бульваре и подстерегают подростков; они останавливают их, бьют, валяют по земле, другие преследуют девушек, задирают им платья, затыкают рты, валят на землю, ложатся на них и тут же насилуют; мальчиков они пинают, оглушают, бьют в пах, отрезают своими кинжалами их длинные волосы, рвут их шелковые рубахи, топчут и режут их туфли с пряжками и длинными носами, режут, иногда доставая до тела, их обтягивающие ноги джинсы.

Рядом тормозят джипы военной полиции, удары дубинок, удары прикладов, солдаты окружены, брошены в джипы; избитые, окровавленные мальчики и девушки поднимаются, набиваются в машины, едут к Тальбо или Сен-Галлу, там воспитательницы до полуночи моют их, перевязывают, подравнивают волосы, зашивают их одежду; полуголые, с пятнами йода на груди, они садятся на постели или падают на них; Сен-Галл, в одних черных хлопковых трусах, дремлет, лежа на боку, прижав ноги к животу.

Фабиана ложится рядом с мальчиком, гладит его бедро, кромку трусов, ягодицы, складки под членом; Сен-Галл открывает глаза, поворачивается, перекатывается на Фабиану:

— Теперь, когда Одри уехал в Элё, ты ласкаешь меня.

Ладонь Фабианы опускается на бедро, ласкает ляжки, забирается в трусы, Сен-Галл отталкивает эту ладонь, наваливается на Фабиану, раздвигает коленом ляжки девушки, его ладонь накрывает лифчик, мнет его, сдвигает наверх, открывает грудь, ласкает ее, жмет, двигает; на его колено уже стекает смазка из влагалища девушки, прижатого к его ляжке; Сен-Галл расстегивает лифчик, кусает кружева; расстегнутый лифчик скользит по груди, щекочет живот мальчика; лицо Фабианы озаряется под его глазами, впитывает их бледный цвет:

— Я забыла Одри, я не хочу больше о нем говорить. Это было в те времена, когда еще существовали мораль и привязанность. Теперь я больше не живу, не плачу, не люблю, ты не заставишь меня ни смеяться, ни плакать, я окаменела.

Мальчик целует это лицо, эти лучи, это молоко, эти мурашки, его губы всасывают эту прозрачность, его рука стаскивает трусы, они скользят между его членом и влагалищем Фабианы, девушка тянет их вниз, мальчик коленом спускает их до ступней; мальчик сжимает в ладонях голову Фабианы, покачивает ее, волосы рассыпаются, покрывают подушку; в соседней комнате девочки говорят с воспитательницами; когда воспитательница зажимает зубами нитку, чтобы ее оборвать, наперсток звенит о кольцо в ее губе. Сен-Галл лижет волосы на висках Фабианы, они прилипают к его языку:

— Иногда я вспоминаю мою мать, она одна могла бы согреть меня, осветить мой день, но память о ней стирается. Мой брат Серж кричит на морском берегу; покрытые песком, они с Эмилианой живут в маленькой хижине на пляже, они не едят, не спят, день и ночь они обнимаются, чтобы не умереть. Дети и солдаты бегут от них; они ходят голые, волосы Фабианы торчат из песка, как водоросли; голые, они лежат, обнявшись среди лохмотьев джинсов, трусов, платья, бюстгальтера, рубашки. Отец по-прежнему живет во дворце, я кочую из одного дома в другой, куда приводят меня мальчики. Без любви, без ненависти, без сердца, без слез я блуждаю вокруг борделей и живу только телом; слишком много нежных рук ласкали меня; с тобой во мне проснулось сердце. Жить можно только в борделе, но я не могу в него войти. К несчастью, я не родилась шлюхой. Мы играли с Сержем в бордель: он был клиентом, я — блядью. Он, в ту пору такой невинный, хватал меня за талию, тянул мои волосы назад, втискивал, втирал свое колено между моих ног, он опрокидывал меня, раздевал, заставлял меня раздеть себя; он, такой невинный, знал все позиции любви, он изобретал новые на моем совершенно бесстрастном теле, он бодался, как козленок, он катался у меня между ног, его ноздри терлись о мои щеки, о мой живот; он лизал мое влагалище, прикусывал его зубами; я смеялась над его стонами, над его отрыжкой.

Потом Эмилиана рыдала у него на груди; он, умирая, обрел мать. Сегодня он, как и я, вырвал свое сердце, но не может его съесть.

Революция получает из-за границы оружие, припасы и деньги.

Бежа убил Иллитана; тот, бунтовщик, наделенный властью, принадлежал старому миру, в то время как он, Бежа, не был ни вождем, ни заместителем, ни подчиненным, был не вдохновленным, но избранным; он был направленным судьбой математическим продуктом истории, словом, а не ртом, первым человеком, которого не смог подчинить ни один бог, первым человеком, не молившимся никому, первым человеком без сердца, без разума, без жестокости, без матери, его тело пронзала жизнь, но не смогла в нем удержаться, тело без предела, без формы, без числа и символа; после неудачного бунта детей в борделе Бежа начал готовить тотальное наступление, которое спровоцировало бы сбор всех элитных оккупационных войск в одном месте. Корабли, груженные оружием, взрывчаткой, маленькими вертолетами, пересекают море. Повстанцы по радио направляют их к пустынным пляжам на севере острова. Лодки плывут в зарослях тростника, нос натыкается на гальку, кости, скелеты. Пост морских пехотинцев на утесе захвачен, многие солдаты вырезаны, те, кому удалось выбежать на пляж, забиты среди камней прикладами, затоптаны ногами; радист повстанцев садится за стол в радиоузле, а радист морских пехотинцев, успевший принять шифрограмму о перемещении войск, лежит на койке с перерезанным горлом. Лодки вытащены на берег; Бежа на первой разгруженной лодке плывет к флагманскому кораблю; он поднимается на палубу, начальник экспедиции ждет его, он приглашает Бежу в свою каюту, обнимает его за плечи, оглядывает с головы до ног:

— Твои фотографии напечатаны во всех газетах мира, я привез тебе все, что нужно, чтобы завершить революцию.

Девушки моей страны влюблены в твои глубокие и черные, словно нарисованные, глаза.

Приглушенные крики моряков и повстанцев, биение пенной волны в борт судна; Бежа смотрит в иллюминатор, капитан раскладывает газеты на столе, Бежа проводит рукой по корешкам книг, рыжеватым в золотистом свете. Дверь открывается, маленький мальчик входит в каюту, утыкается головой в ноги капитана; капитан гладит его по спине, поправляет на бедрах красные трусы — единственную его одежду, он разворачивает мальчика, берет его за руки, которые достают как раз до его ремня:

— Это мой сын, он мечтает увидеть тебя с самого начала вашей Революции, по ночам он говорит во сне: «Папа, герой, папа, герой; мама, Бежа, мама, Бежа…» Мальчик опускает глаза, Бежа приседает перед ним, гладит ребенка по щеке, по плечу; колено мальчика дрожит под локтем Бежи; мальчик поднимает глаза, его трепещущее личико согревает ледяной лоб Бежи:

— Мы отправим к вам наших детей, но не спрашивайте меня о рабстве, в котором их удерживают в городах и в горах.

Ребенок гладит гимнастерку Бежи на груди, трогает карман, погоны; от силы и одиночества, исходящих от большого тела, его рука дрожит. Бежа встает, гладит блестящие волосы ребенка; большая морская птица влетает в иллюминатор, биение ее крыльев приглаживает волосы на затылке мальчика; ноги Бежи подкашиваются; ослепленный, он садится на кожаный диван, мальчик уходит, возвращается со стаканом холодной воды, протягивает его Беже, тот под взглядом черных глаз ребенка залпом выпивает его.

Лодка доставляет Бежу на пляж; разгрузка закончена, снаряжение, в том числе несколько маленьких вертолетов, доставлено на вершину горы. На КП радист удивлен — повстанец на береговом посту отвечает на ночные послания, но радист КП не узнает почерк своего товарища, он предупреждает генерала, взлетает самолет, летит к посту, летчики смотрят в бинокли, освещают землю прожекторами, видят следы, оставшиеся на пляже и на дороге после разгрузки; пролетают над постом, видят разбитые прожекторы, радист в самолете вызывает пост; повстанцы разбежались; заря выглядывает из морской бездны; самолет шумит, дрожит в холодных лучах; летчики поднимают воротники курток; самолет возвращается в Энаменас, оттуда вылетает вертолет, он опускается за постом, на площадке, недавно расчищенной солдатами поста; летчики с оружием в руках выпрыгивают из вертолета; взвод десантников направляется к посту; солдаты входят; главный прожектор на вышке крутится на своей раме, скрежещет над их головами; солдаты обнаруживают тела раненых и убитых, распоротые горла трупов сочатся кровью; взвод десантников занимает пост, вертолет вывозит раненых, умирающих; на одном, застигнутом во сне, только черные трусы, испачканные кровью; его голова катается по кожаному сиденью, из его разодранного горла льется кровь; бедра расцарапаны ногтями повстанцев; его рот наполнен кровью; в уголках губ, под струйками крови, скрыта запекшаяся корка ночной слюны; летчики отводят глаза; мухи, забравшиеся в вертолет через открытые под винтом двери, жужжат вокруг тел, набиваются в уголки губ, их белые жирные задки в блеске зари волочатся по волоскам, по прозрачным векам; хрипит один раненый, потом другой, кровь клокочет во ртах; вертолет садится, генерал ждет на площадке; ребристая жесть ангаров блестит в лучах восходящего солнца.

Дата добавления: 2015-07-17