Вновь против методологического принуждения

Книга «Против методологического принуждения» сложилась из лекций, прочитанных мною в Лондонской школе экономики и Университетском колледже Лондо­на. Имре Лакатос прослушал большую их часть. Окно» его служебной комнаты в Лондонской школе экономи­ки было расположено как раз напротив окна лекцион­ного зала. Он слышал то, что я говорил, и нередко врывался в аудиторию с возражениями. В своих лек­циях я ставил целью показать, что некоторые весьма простые и внушающие доверие правила и стандарты, которые философами и учеными рассматриваются как существенные элементы рациональности, нарушались в ситуациях (коперниканская революция, триумф кине­тической теории, возникновение квантовой теории и т. п.), считающихся столь же важными. Более конкретно, я пытался показать, что а) правила (стандарты) дей­ствительно нарушались и наиболее чуткие ученые это осознавали; б) они должны были нарушаться. Строгое соблюдение правил не улучшило бы дела, а задержало прогресс науки.

Рассуждение такого рода опирается на различные предположения, отдельные из которых довольно слож­ны. Например, я считал, что мои читатели одинаково понимают прогресс и подлинную науку, и это понима­ние не зависит от тех правил и стандартов, которые они принимают. Я предполагал, что они одобрительно относятся к постепенному признанию идеи движения Земли или атомистического строения материи в кон­це XIX—начале XX столетия, независимо от того, ка­ким именно правилам и стандартам они следуют. Дан­ное рассуждение было адресовано тем людям, которые придерживались указанных убеждений, и должно было показать, что нельзя одновременно признавать ценность упомянутых результатов и придерживаться тех правил и стандартов, которые они защищают.

Вторая часть (б) моего рассуждения опирается на далеко идущие предположения, касающиеся не только того, что было, но и того, что могло, а чего не могло быть при данных материальных, интеллектуальных, на­учных условиях того или иного конкретного периода. Например, описывая, каким образом Галилей разделил теорию и опыт, я указал («Против методологического принуждения», в дальнейшем—ПМ, с. 293), что новые правила соответствия не только не были введены, но и не могли быть введены, поскольку для разработки инструментов и способов проверки, не опирающихся на повседневный опыт, требуется определенное время. Сегодня Аристотель, завтра Гельмгольц — такое не только неправдоподобно, но попросту невозможно. Со­ображения подобного рода следует учитывать при рас­смотрении каждого конкретного случая.

В ПМ я рассмотрел два случая, создающие трудно­сти для ньютонианского индуктивизма, фальсификационизма и теории научно-исследовательских программ. Я пытался также показать, что теории не всегда можно сравнивать по содержанию или по степени правдоподо­бия, даже если они относятся к одной и той же обла­сти». Я высказал предположение о том, что аналогич­ные трудности должны возникать в связи с любым правилом и любым стандартом, если они обладают хотя бы малейшим содержанием. А поскольку обычно считается, что правила и стандарты образуют «рацио­нальность», постольку я сделал вывод о том, что, извест­ные эпизоды истории науки, равно восхищающие уче­ных, философов и простых людей, не были «рациональ­ными», осуществлялись не «рациональным» образом, «разум» не был их движущей силой, а их оценки — «рациональными».

Основное возражение против этого рассуждения за­ключается в указании на скудность его базиса: один или два примера — и рациональность считается опро­кинутой. Кроме того, как мне дали понять некоторые критики, тот факт, что какое-то правило было нару­шено в одном случае, еще не свидетельствует о том, что оно было бесполезным в других случаях или в про­цессе длительного развития. Например, теория, проти­воречащая фактам или являющаяся теорией ad hoc, может быть сохранена, однако в конечном счете проти­воречие должно быть разрешено, а ухищрения ad hoc должны быть устранены.

Ответ на последнее замечание очевиден: если запре­щение модификаций ad hoc и фальсификацию с по­мощью фактов превратить в запрещение модификаций ad hoc и фальсификацию в процессе длительного раз­вития, то тем самым один стандарт заменится другим, и, таким образом, следует признать, что первоначаль­ный стандарт не был адекватным. На первое же воз­ражение можно ответить так. Верно, конечно, что два случая еще не устраняют всех правил, но, насколько. я могу судить, они устраняют базисные правила, обра­зующие существенную часть катехизиса рационалистов, В связи с конкретным исследованием были рассмотре­ны лишь некоторые из этих базисных правил, однако читатель легко может применить подобный анализ к процедурам Байеса, конвенционализму (Пуанкаре или Динглера) и «условному рационализму», утвер­ждающему, что правила и стандарты справедливы только при точно сформулированных условиях. Он может даже отбросить требование, гласящее, что научное исследование должно сообразоваться с зако­нами логики. Даже если оставить в стороне эти есте­ственные следствия, то уже можно видеть, что теперь задачу должны решать рационалисты, ибо именно они считают, что великая наука соответствует великим стандартам. Какие же великие и не пустые стандарты должны занять место тех стандартов, которые проана­лизированы?

Трудности решения этой задачи чрезвычайно ясно обнаруживаются на примере теории исследовательских программ. Лакатос осознал и согласился с тем, что су­ществующие стандарты рациональности, включая стан­дарты логики, являются чрезмерно узкими и при из­лишне строгом применении помешали бы развитию науки. Поэтому он разрешил ученому нарушать их (он согласился, что наука не является «рациональной» в смысле этих стандартов). Вместе с тем он требовал, чтобы исследовательские программы в течение длитель­ного развития обнаруживали определенные свойства— «были прогрессирующими. В гл. 16 ПМ (и в статье «О критике научного разума») я утверждал, что такое требование нисколько не ограничивает научной прак­тики, так как ему соответствует любое развитие. По­этому данное требование (стандарт) хотя и рациональ­но, но бессодержательно. В теории Лакатоса рациона­лизм и требования разума превращаются в пустые слова.

Следует отметить, что я не только критиковал стан­дарты, правила, процедуры, но вместе с тем пытался доказать, какие процедуры помогают ученым в их ре­альной работе. Я показал, например, почему для Эйн­штейна при истолковании броуновского движения было разумно воспользоваться неподтвержденной и prima facie опровергнутой теорией, содержащей внутренние противоречия. И я объяснил, почему и каким образом использование такого сомнительного инструмента, как телескоп, работа которого теоретически была неясна и который порождал множество нереальных феноменов, все-таки могло способствовать прогрессу науки. В обоих случаях мой аргумент был космологическим: при дан­ных свойствах мира и наших инструментов (включая теоретические, такие, как стандарты) одни процедуры должны быть безуспешными, а другие иметь шансы на успех, т. е. вести.к открытию элементов такого мира..Например, я указал на то, что флуктуации, ограничи­вающие справедливость второго закона термодинамики в его строгой форме, не могут быть обнаружены пря­мым путем, потому что они встречаются во всех наших

измерительных инструментах. Таким образом я не счи­тал превосходство науки очевидным (хотя часто при­нимал его для целей аргументации) и пытался пока­зать, в чем оно состоит и как сильно оно отличается от

наивных стандартов превосходства, защищаемых рацио­налистами.

Так я прихожу к проблеме, которая в явном виде не обсуждается в ПМ, хотя и лежит в основе всех ар­гументов этой книги, - к проблеме отношения между разумом и практикой. В ПМ я пытался показать, что разум, по крайней мере в той его форме, которая за­щищается логиками, философами науки и некоторыми учеными, не годится для науки и не может содейство­вать ее развитию. Это хороший аргумент против тех, кто восхищается наукой и вместе с тем рабски подчиняется разуму. Теперь они поставлены перед выбором. Они могут сохранить приверженность науке; они могут со­хранить верность разуму; но нельзя сохранить и то и другое.

Однако наука не священна. Одного того, что она существует, вызывает восхищение, приносит результаты, ещё недостаточно для обоснования ее превосходства. Современная наука выросла из глобального отрицания того, что было прежде; и сам рационализм, т. е. мысль о том, что существуют некоторые общие правила и стандарты, которым подчиняется наша деятельность, включая познавательную, вырос из глобальной критики здравого смысла (пример: Ксенофан против Гомера). Должны ли мы воздерживаться от таких действий, ко­торые положили начало науке и рационализму? Дол­жны ли нас удовлетворять их результаты? Должны ли мы считать, что все происшедшее после Ньютона (или после фон Неймана) было безупречно? Или можно до­пустить, что современная наука страдает глубокими дефектами и нуждается в глобальном изменении? Как нам следует действовать, признав это? Как устанавли­вать дефекты и осуществлять изменения? Не нуждаем­ся ли мы для подготовки тех изменений, которые хотим осуществить, в некотором критерии, который не зависит от науки и вступает с ней в противоречие? И не преградит ли нам путь к обнаружению такого критерия отрицание правил и стандартов, вступающих в конфликт с наукой? В то же время разве не показало изучение конкретных эпизодов истории науки, что тупо­умное применение «рациональных» процедур приводит не к лучшей науке или лучшему миру, а вообще ничего не дает? И как оценивать сами результаты? Ясно, что простого пути, который позволил бы с помощью пра­вил руководить практикой или критиковать стандарты рациональности, опираясь на практику, нет.

Дата добавления: 2015-07-15