Приемлемое количество преступления

Нильс Кристи

I.

Многие исследователи на протяжении почти всей их жизни вновь и вновь возвращаются к одной и той же теме. Для меня такая центральная тема - значение самого термина "преступление". Что же это за явление? Прискорбные деяния существуют, но существует ли преступление? Что мы имеем в виду, произнося это слово, и при каких обстоятельствах мы его произносим? <...>

Всякая концепция порождает определенные последствия. В течение ряда лет я следил за развитием пенитенциарной системы в современных индустриальных странах. Между разными странами существуют огромные различия, и со временем в каждой отдельно взятой стране также происходят значительные перемены. Как это понимать? Численность тюремного населения часто рассматривают как отражение криминогенной ситуации в той или иной стране. Но если так сложно определить саму природу преступления, чем же тогда объяснить разницу в количестве заключенных? Возможно, саму эту проблему можно использовать как объяснение. Коль скоро преступление не является четко определенной категорией, концепция преступления всегда так или иначе удачно соответствует целям социального контроля. Это как губка. Термин может впитывать в себя массу разных деяний - равно как и людей - при благоприятных внешних обстоятельствах. Но можно также и сжимать значение термина, если это выгодно тем, кто держит в своей руке эту губку. При таком понимании проблемы возникает масса новых вопросов. Открывается возможность для дискуссии о том, что такое достаточное количество преступления.

Есть много деяний, которые можно считать преступлениями, а можно и не считать таковыми. Преступление - понятие, с которым обращаются очень вольно. Необходимо осмыслить особенности его употребления внутри разных систем, и через это понимание получить возможность оценки использования этого понятия и намерений тех, кто его использует. <...>

* * *

В Норвегии нас четыре с половиной миллиона человек. В 1955 году на основании полицейских отчетов были получены первые статистические данные1 о преступности в стране. Цифры оказались шокирующие: за год было зарегистрировано около 30 000 преступлений. В 2002 году эта цифра выросла до 320 000. А число лиц, связанных с совершением этих преступлений, возросло с 8000 до 30 000. Количество осужденных увеличилось с 5000 до 20 000, а тюремное население удвоилось по сравнению с периодом после Второй мировой войны, когда численность заключенных была минимальной.

Но означает ли это, что уровень преступности в стране вырос?

Я не знаю! А самое главное: никогда и не узнаю!

История Ромео и Джульетты

По сообщениям стокгольмских газет, некий мужчина опоил свою жену снотворным, после чего умертвил ее путем удушения. Затем он написал в полицию заявление, в котором сообщил о содеянном и о своих дальнейших действиях. Он собирался сесть на паром до Финляндии, привязать к себе тяжелые камни и спрыгнуть в море. Письмо попало в полицию два дня спустя. Полицейские обнаружили дверь в квартиру незапертой, как и было сказано в том письме. Они также нашли задушенную жену, как он и писал. В соответствии со старинным обычаем, труп был обмыт, лицо усопшей накрыто белой простыней. Ей было 86, ему 78. Она страдала болезнью Альцгеймера. Он долгое время ухаживал за ней, но теперь ее должны были забрать в приют. По словам семейного врача, эти старики были очень близки. Как сообщила полиция, мужчину объявили в розыск по подозрению в совершении предумышленного убийства...

Кому-то эта история покажется трагедией Ромео и Джульетты. Кому-то - обычным убийством. Позвольте мне показать, чем могут быть продиктованы столь взаимоисключающие интерпретации, на примере ряда казусов, в которых центральная власть обнаружила свое полное бессилие.

Два эпизода военного времени

Ральф Дарендорф начинает свою Хамлинскую лекцию "Закон и порядок" впечатляющим описанием падения Берлина в апреле 1945 года:

"И вдруг стало понятно, что в городе не осталось никого из представителей власти, то есть вообще никакой власти не стало".

Все магазины в городе были брошены. Дарендорф вспоминает:

"У меня до сих пор стоят дома пять тонких томиков романтической поэзии, которые я тогда приобрел. Что значит приобрел? Все тащили чемоданы и мешки, набитые ворованными вещами. Что значит ворованными? Вероятно, правильнее будет сказать: найденными. Потому что тогда даже слово "ворованный" утратило свой смысл".

Но, разумеется, долго это не могло продолжаться:

"Пьянящий и ужасающий миг безграничного беззакония был ничем иным, как минутной передышкой между двумя режимами, чье тяжелое дыхание одинаково ощущали на своих спинах их подданные. Но точно пугающий экстаз революций, это мгновение быстро прошло. И в тот момент, когда вчерашний абсолютный закон превращался в завтрашнее абсолютное бесправие - а вчерашнее бесправие в завтрашний закон, - настал короткий период беззакония, всего на несколько дней, не больше, за которым последовали недели, когда оба лагеря сначала разрушали, а затем воссоздавали нормы жизни".

У меня несколько иные воспоминания о капитуляции столицы. Я помню Осло пятью годами раньше. Ночью 9 апреля 1940 года непрестанно выли сирены воздушной тревоги, предупреждавшие жителей об авианалете. Я все еще помню чувство облегчения: ну вот, теперь у отца не будет времени поднимать скандал по поводу того ужасного письма, которое я ему не отдал и которое так и осталось лежать в моем кармане, - письмо, как я подозревал, извещавшее родителей о моих неуспехах в немецком языке. А потом я узнал отличную новость: школу закрыли - и надолго! По дороге домой я вдруг получил неожиданную возможность воспользоваться своим никудышным немецким. Возле меня остановилась машина, и два немецких офицера вежливо спросили у меня, как проехать на нужную им улицу. Я столь же вежливо им объяснил.

Лишь спустя несколько месяцев я усвоил урок: никогда не отвечать на вопросы оккупантов, кроме тех случаев, когда их можно направить по ложному маршруту. Также мне потребовалось время, чтобы уяснить, и не только разумом, что кража у врага - это не кража. И понять, также скорее интуитивно, что один из самых популярных в нашем районе молодежных лидеров являлся членом партии Квислинга, и посему с ним не следовало ни разговаривать, ни даже здороваться при встрече. Вот только боюсь, что мне это никогда не удавалось. Должно быть, это его я видел пять лет спустя, в день освобождения, примерно в то же время, когда Дарендорф находился в Берлине. Помню, я увидел вдалеке человека, со всех ног бегущего в сторону леса, в то время как все мы, не согрешившие, спешили к центру города встречать героев, освобожденных из тюрьмы.

Мне как-то не по душе Берлин, описанный Дарендорфом. В его картинке беззаконие - это исключение из правил, это несколько незабываемых дней, когда старые правила перестали действовать. А потом появились новые правила, спущенные сверху - как и те, прежние, переданные по наследству от одного режима к другому. Это картина общества, в котором люди контролируются сверху силой, как и в том военном лагере, который Фуко изображает как прототип дисциплинарного порядка. Строго управляемый паноптикум.

Мой детский опыт, как и вообще весь мой жизненный опыт, свидетельствует о том, что нормы жизни формируются, переформируются и существуют в долгом и сложном процессе взаимодействия. Другими словами, норм нет, они становятся. <...>

Можно еще на шаг удалиться от концепции преступления и сказать следующее: нашей отправной точкой должны стать деяния. Тогда следующим шагом станет выяснение, какого рода деяния считаются дурными. После чего можно приступить к анализу деяний, считающихся дурными, - выстроить классификацию, в которой фигурируют такие категории, как возмущение, неприязнь, отвращение, грех, и только потом - и то лишь как один из ряда возможных вариантов - преступление. Когда преступление стоит последним номером в длинном ряду, легче задаваться аналитическими вопросами, например: каковы социальные условия для деяний, называемых преступлениями?

Преступление не существует. Существуют лишь деяния, причем в разных социальных системах деяниям зачастую придают разное значение2. Деяния и придаваемое им значение - это исходные данные. Наша цель - проследить судьбу деяний в условиях множественности значений. В особенности понять, каковы социальные условия, которые способствуют или препятствуют пониманию неких деяний как преступлений. <...>

Пример из мирной жизни

Но то была война. Кто-то скажет, что в мирных условиях нормы куда более стабильны. Деяния, которые считаются преступлениями, имеют более солидное основание. Но я в этом не уверен. Давайте обратимся к мирной Скандинавии. <...>

Описываемые ниже события3 произошли в парке, окруженном жилыми домами. Июнь на севере Европы - это месяц света, солнца, лета. Воскресное утро, "церковное время" - это старинный термин для обозначения самых тихих часов недели. На балконах с видом на парк сидят люди, завтракают, читают или просто отдыхают.

В парке появляется мужчина. Он несет несколько пластиковых пакетов и садится с ними на скамейку. В пакетах бутылки пива. Он откупоривает одну, две, еще несколько, беседует заводит беседу сам с собой, потом заговаривает с окружившими его детишками. Он что-то рассказывает и поет, на потеху своим слушателям.

Потом мужчина встает, идет к кустам и расстегивает ширинку. Кто-то из ребятишек увязывается за ним.

Теперь нам понадобится два жилых дома, а не один, чтобы донести наш аргумент: два дома у парка выглядят совершенно одинаково, они построены по одному и тому же архитектурному проекту. Но их истории не одинаковы. Один дом был выстроен профессиональной строительной компанией. Жильцы въехали в новостройку на все готовое: их ожидали двери с врезанными замками, бесшумный лифт, ведущий прямо в подземный гараж. Давайте назовем его "Идеальным Домом". У второго дома история куда более беспокойная. Подрядчик обанкротился, и финансирование строительства прекратилось до того, как была завершена отделка. Лифт не работает, двери стоят без замков, кухонная техника не установлена - в общем, ситуация отчаянная. А будущие жильцы, которые заранее внесли полную оплату, были вынуждены устранять самые вопиющие недоделки: совместными усилиями они установили двери, отремонтировали потолки и полы, заасфальтировали дорожки вокруг дома и создали жилищный комитет для привлечения строительной компании к суду. Назовем это здание "Неблагополучным Домом".

А теперь вернемся к мужчине в парке.

Мужчина стоит за кустами в окружении ребятни и расстегивает ширинку - эта ситуация открыта для самых разнообразных интерпретаций. Для обитателей "Неблагополучного Дома" ситуация ясна как белый день. Мужчина в кустах - это Петер, сын Анны. В детстве с ним произошел несчастный случай, и с тех пор он стал вести себя немного странно, хотя по натуре он добрейший малый, который и мухи не обидит. Когда он напивается, надо просто позвонить кому-то из его близких, чтобы за ним пришли и забрали домой. Для жителей "Идеального Дома" ситуация совсем иная. Этого парня никто не знает. Незнакомый мужчина стоит в окружении детей. Он показывает им свой пенис. Благопристойные обитатели покидают свои балконы и бегут звонить в полицию. Регистрируется случай развратных действий в присутствии несовершеннолетних, а возможно, предотвращено преступление на сексуальной почве...

А что им еще оставалось делать, этим добрым жителям "Идеального Дома", изувеченным современным бытовым комфортом? Их строительная компания не обанкротилась. Они не были вынуждены предпринимать со своими соседями какие-то совместные действия. Они не были вынуждены одалживать друг у друга молотки и дрели и присматривать за соседскими детьми, пока их родители утрамбовывали асфальт на дорожках перед домом, они не встречались на бесчисленных собраниях жилищного комитета и не обсуждали свои финансовые проблемы. Они не были вынуждены перезнакомиться друг с другом, наладить тесные контакты взаимопомощи и обмена информацией. Поэтому сведения о семье Анны и ее сыне Петере и не могли стать достоянием всех жильцов - как это произошло в "Неблагополучном Доме". У жителей "Идеального Дома" как добропорядочных граждан остался один-единственный вариант реакции: звонить в полицию. И Петер стал потенциальным преступником только из-за того, что строительная компания "Идеального Дома" не обанкротилась. А вот случись эта история под окнами "Неблагополучного Дома", пьяного просто препроводили бы домой к маме. Или, говоря в более широком смысле: в подобных случаях ограниченное знание внутри социальной системы открывает путь для придания тому или иному инциденту значения преступления.

Все это очень важно для понимания того, что есть преступление и кто такие преступники. В социальных системах с более тесными внутренними связями циркулирует больше информации относительно окружающих вас людей. А для не знакомых друг с другом людей единственной альтернативой становятся государственные чиновники, наделенные контролирующими функциями. Причем некоторые категории подобных функционеров становятся источником преступлений в силу самого факта своего существования. Пенитенциарная система похожа на царя Мидаса. Все, к чему бы он ни прикасался, превращалось в золото, и, как мы знаем, он умер с голоду. Многое, к чему прикасается полиция, и всё и все, к чему прикасается тюрьма, становится преступлением и преступниками, а любые иные интерпретации совершенных деяний и поведения тех, кто их совершил, отвергаются.

А теперь вернемся к моей главной теме: деяний как таковых нет, они становятся. Людей нет, они становятся. Широкая социальная система с разветвленными внутренними связями, порождает, по крайней мере, неопределенность относительно того, что есть преступление и кто такие преступники.

* * *

Соседи в "Идеальном Доме" жили так, как живет современное общество - в полной изоляции от своих соседей. Это значит, что они были не в курсе местных событий. Отсутствие такой информации и заставило их вызвать полицию. Инцидент с пьяным чудаком превратился в преступление из-за того, что соседи просто обладали недостаточным знанием. <...>

Преступление как неиссякаемый природный ресурс

Преступлениям несть числа. Деяния, которые потенциально могут быть расценены как преступления, - это как неиссякаемый запас природных ресурсов. Мы можем зачислить в разряд преступлений малое число деяний - или много! Деяний нет, они становятся, их значение возникает уже после того, как они произошли. Основной вид деятельности человека - классификация и оценка. Мир возникает вокруг нас по мере его описания нами. Преступление таким образом есть продукт культурного, социального и умственного процессов. Для всех деяний, в том числе и тех, которые считаются недопустимыми, существует десятки возможных вариантов их понимания: неприличное поведение, безумие, извращенное честолюбие, юношеская бравада, политический героизм или - преступление. "Одинаковые" поступки, таким образом, могут стать предметом интерпретации в разных, параллельно существующих, системах: юридической, психиатрической, педагогической или теологической.

Следует отчетливо понимать, что я вовсе не утверждаю, ни здесь, ни далее, будто в принципе не существует общественно неприемлемых деяний, то есть таких, которые абсолютно неприемлемы и для меня. Я же не отрицаю, что некто может получить в сердце пулю, выпущенную из принадлежащего кому-то пистолета, как я не отрицаю, что люди гибнут под колесами автомобилей, что кто-то изымает чужие деньги из комода или с банковского счета без согласия их владельцев. И я не отрицаю, что такие деяния вызывают у меня решительное моральное осуждение и я всячески стараюсь их пресечь или предотвратить, как я не отрицаю, что следовало бы расценивать некоторые из этих деяний как преступления.

Меня интересует, как возникают и формируются значения. Мой мир наполнен ценностями, многие из которых требуют от меня активных или ответных действий. Но это не притупляет моего интереса к тому, каким образом те или иные деяния получают свое значение.

Исходя из этой общей посылки, я не стану поднимать здесь ряд традиционных вопросов из области криминологии. В частности, я не считаю необходимым задаваться вопросом, в чем именно заключается развитие криминогенной ситуации. Это вовсе не значит, что криминальная статистика не представляет интереса. Подобная статистика информирует нас о явлениях, которые в том или ином обществе считаются преступлениями и регистрируются именно как таковые, а также о судьбе тех, кто считается преступниками. Но ведь и криминальная статистика сама по себе есть социальный феномен. Она свидетельствует о том, что именно общество в данный исторический момент считает преступлением и чему стремится противостоять или способно противостоять. Криминальная статистика есть социальный факт, для которого существует острая необходимость интерпретации. Подобный взгляд на криминальную статистику имеет свои последствия. Это значит, что совершенно бесполезно задавать вопрос, находится ли преступность на подъеме, на спаде или остается на том же уровне4. Преступление не существует как самостоятельная сущность. Измерение степени проявления того или иного феномена, который меняет свое содержание с течением времени, - задача не самая заманчивая.

* * *

Подобный ракурс, в котором можно рассматривать преступление, позволяет поставить два центральных и взаимосвязанных вопроса.

Во-первых, что стоит за ростом и спадом количества деяний, расцениваемых как нежелательные или неприемлемые? И каким образом становится возможным влиять на совершение подобных нежелательных деяний?

Во-вторых, за счет чего изменчивое количество нежелательных деяний переходит в разряд преступлений, а совершающие их люди - в разряд преступников? В частности, в каких материальных, социальных, культурных и политических условиях "преступление" и "преступники" начинают представляться как доминирующие метафоры, как доминирующий способ оценки нежелательных деяний и людей, их совершающих?

Это весьма обнадеживающий ракурс. Он прямо соотносится с главной темой данной книги, а именно: где предел терпимости? Или, как гласит название: каково приемлемое количество преступления? А этот вопрос естественным образом подводит нас к следующему вопросу: каково приемлемое количество наказания?

Перевод с английского О. Алякринского

Примечания

1 Учет данных о численности заключенных тюрем ведется с 1814 года.

2 В 1980-1990-х годах это была горячая тема, возможно, прежде всего для немецких и австрийских социологов и криминологов. Я многое для себя почерпнул из дискуссий с Себастианом Ширером и Хайнцем Стайнертом во Франкфурте. Лоук Нульсман из Роттердама сыграл важную роль как инициатор этих дискуссий. Из недавних работ на эту тему одной из самых интересных является подготовленная сотрудниками фрайбургского Института Макса Планка книга "Образы преступления" под ред. Ханса-Йорга Альбрехта, Афродиты Кукуцаки и Телемака Серассисиса (2001). Обращает на себя внимание и статья Серассисиса "Потерянная честь криминологии. Хроника злоключений одной научной дисциплины".

3 Этот пример, хотя и плод моего воображения, отнюдь не высосан из пальца. Богатый материал для него дал мне шведский антрополог Оке Даун, как и мой собственный опыт жизни в скандинавских странах.

4 В этом пункте я, возможно, не соглашаюсь с точкой зрения Дэвида Гарланда, изложенной им в книге "Культура контроля". Я говорю: "возможно не соглашаюсь", потому что Гарланд в этой интересной книге не вполне ясно, на мой взгляд, излагает свою позицию. У меня создается впечатление, что он говорит: преступность является феноменом, который можно описать как сущность, изменяемую во времени, и поэтому можно говорить о том, что она растет или падает. У меня также сложилось впечатление, что с его точки зрения, преступность растет, и для его анализа это является важным моментом. Впрочем, он очень осторожен в своих формулировках в данном пункте. Надеюсь, суть его позиции все же заключается в том, что мы пришли к такой социальной ситуации, в которой создается впечатление роста преступности, и это впечатление имеет массу социальных последствий.

II.

Когда же, наконец, будет достаточно?

Учитывая, что преступление является бесконечным природным ресурсом, мы можем поставить некоторые вопросы, редко звучащие в открытую. Мы можем спросить: когда же, наконец, преступления будет достаточно, или же: когда преступления слишком мало? И - в качестве продолжения - когда же будет достаточно контроля карательного аппарата, иначе говоря: когда же количество стигматизированных грешников окажется удовлетворительным?

Насколько мы можем позволить разрастаться карательной системе, если она вообще нам необходима? Возможно ли установить верхнюю или хотя бы нижнюю границу количества наказания, которое должно быть применено в современном обществе? И, в конце концов, можем ли мы, работающие в этой области, повлиять на то, что в ней происходит?

Карательная система содержит в себе множество важных значений. Она дает информацию об основных чертах государства, частью которого является. О нацистской Германии, СССР, маоистском Китае ничто не скажет больше, нежели их репрессивный аппарат - их полицейские практики, суды, тюрьмы, лагеря и ГУЛАГи. В определенных случаях мы оцениваем государства по их карательным системам. Исходя из наших стандартов и ценностей, симпатий и антипатий, мы можем сказать, что происходит "не так" в каждом отдельном государстве, или же нам нравится то, что мы видим, и делаем соответствующие оценки.

Подобная оценка может касаться четырех основных пунктов.

Во-первых, это - типы преступлений, на которые реагирует данное государство. Некоторые режимы могут наказывать за те поступки, которые гражданами других государств не рассматриваются как преступления (например, политическая или религиозная оппозиция).

Во-вторых, это - формы принятия решений, когда рассматривается причинение страданий. Можно считать, что государство использует неприемлемые методы, если добивается признания под пыткой или способами, которые близки к пытке. Или же оно принимает решения без суда, без независимой защиты, в закрытых заседаниях или используя в качестве судей небеспристрастных людей - священников, масонов или офицеров армии.

В-третьих, это вопрос о том, кому причиняется страдание: в какой степени они являются представителями всего населения в целом, учитывая возраст, пол, расу, класс и т.п. Чрезмерное смещение тюремного населения в ту или иную сторону указывает на серьезные недостатки всей системы в целом.

В-четвертых, важным является вопрос об объеме и формах наказания. Чрезмерно большие сроки и особо мучительные формы наказания указывают на недопустимые неполадки в работе всей системы.

Именно объемы наказания и станут предметом рассмотрения в данной главе [Интересно отметить, что те государства, которые вызывают критику по третьему и четвертому критериям - объемам наказаний и чрезмерной численности тюремного населения, - чаще всего первыми критикуют государства, отклоняющиеся по первому и второму критериям - по типам преступлений и формам принятия решений].

Вопрос, который я хотел бы здесь задать, очень близок к названию всей книги в целом - "Приемлемое количество преступления". Мы уже поняли, что именно социальная организация определяет, что же такое преступление. Отсюда вытекает следующий вопрос: возможно ли вообще установление любого критерия, по которому бы определялось достаточное количество наказания в обществе? И, соответственно, можно ли сказать, что одно государство лучше другого, исходя из объема наказаний? Точнее: значит ли, что государство с меньшим объемом наказания лучше государства, где этот объем больше?

Интуитивно нам представляется, что это весьма просто. Но мы можем столкнуться с фактами, перед которыми любые рациональные выкладки кажутся поверхностными. Как бы то ни было, гитлеровские концентрационные лагеря, созданные как фабрики смерти или работавшие только на уничтожение, никак не могут являться предметом обсуждения. Ситуация в Советском Союзе и долго после Второй мировой войны явно оставалась за рамками любых стандартов как и по количеству тюремного населения, так и по условиям жизни.

Но если обратиться к оценке количества заключенных и качества их жизни в наше время, то где же все-таки предел? И где этот предел перейден? Каков предел в современных обществах? Какова численность тюремного населения в определенной стране, когда интуиция говорит нам: "Это чересчур! Это неприемлемо!" А что считать условиями жизни, унижающими человеческое достоинство? Интуитивные ответы на эти вопросы у нас есть. Читатель этой книги, надеюсь, понял, как я отвечаю на эти вопросы в своей душе. Но есть ли возможность увязать эти интуиции с каким-либо типом рационального мышления?

***

Позвольте мне предпринять такую попытку, поставив на обсуждение три "если".

1. Если мы верим в такие ценности, как добро и прощение,

- тогда система уголовного наказания должна быть как можно меньшей.

Мы, люди, большинство из нас, глубоко впитали основные понятия о том, что нам дозволено и что не дозволено в отношении других людей. Выражаясь в стиле Ч. Кули (1902), не повстречавшись с минимумом доброты и заботы, никто из нас не вырос бы, не превратился бы в человека.

Вот основные правила:

Будь добрым.

Не убивай.

Не пытай.

Не причиняй боли намеренно.

Прощение - выше возмездия.

Это - основные ценности. Не вдаваясь в подробности дискуссий о естественном праве, осмелюсь все же сказать, что эти ценности стоят вне дискуссии, они очевидны. И столь же очевидно, что наказание находится в противоречии с этими ценностями. Мы словно бы забываем, что такое наказание - намеренное причинение страдания другому. Наказание есть причинение боли, причем намеренное причинение боли. Наказание - действие, нарушающее гармонию базовых ценностей. "Око за око" - это ограничивающее положение, а не непременное требование. Наказание применяется повсеместно, оно повсеместно считается естественным, и тем не менее оно находится в противоречии с иными основными ценностями.

Причинение страдание - главная часть наказания даже в тех странах, где не применяются пытки и смертная казнь. Тюремным заключением мы не отнимаем жизнь целиком. Мы отнимаем некую ее часть. Пожизненным заключением мы отнимаем ее почти целиком. Или, как писал Зигмунт Бауман о тюрьмах с полной изоляцией заключенных: "Если не учитывать прием пищи и дефекацию, камеры этих заключенных можно принять за гробы".

Наказание - действие, нарушающее гармонию базовых ценностей. С этической точки зрения оказывается более предпочтительным общество, в котором количество наказания невелико. Пытка и казнь с давних пор рассматриваются как наказание. Сейчас в большинстве стран, чья культура сродни нашей, они отвергаются. Неприменение пыток и смертной казни в уголовной системе можно рассматривать как коронные драгоценности нашего государства. Это - наша гордость. Но ведь и тюремное содержание отнимает жизнь, пусть и не полностью. Тюремное заключение отнимает большую часть того, что принято считать жизнью. Тем не менее тюремное заключение не вызывает такой реакции, как пытки и смертная казнь.

По-моему, незначительное тюремное население в стране обладает теми же сакральными качествами, что и отсутствующие в ней пытки и смертная казнь. Просто дисгармония с базовыми ценностями становится менее явной. У этих ценностей появляется больше пространства. И когда им грозит опасность, мы должны менять условия, которые ставят их под угрозу. Но не менять сами ценности.

Итак, если мы верим в добро и прощение, мы должны сохранять карательную систему, целью которой является намеренное причинение страдания, на возможно более низком уровне.

2. Если мы убеждены, что ценности гражданского общества должны быть гражданскими,

- тогда мы должны поддерживать карательную систему на самом низком уровне.

Разумеется, нет ничего сложного, чтобы контролировать нежелательное поведение полицейскими акциями и последующими наказаниями. Это мне известно, так как я вырос во время оккупации. Норвежский флажок на воротнике вполне мог означать тюрьму. Когда носить флажок стало слишком опасно, его заменил бумажный - вполне подходящий символ для того, чтобы оппозиция продолжала чувствовать себя единой. Но оккупанты запретили и бумажные флажки, кое-кого арестовали, и в общественных местах их почти перестали носить. Или возьмем наше время: вождение автомобиля без ремня безопасности угрожает вашей жизни. Хорошо поданные в прессе и на телевидении истории с огромными штрафами привели к тому, что это требование стало исполняться почти всеми. Или: мотоциклисты обязаны носить шлемы. Неподчинение этому правилу легко проконтролировать - не бог весть какая нагрузка для полиции.

Наказание - тяжелое орудие. Граждан приходится принуждать к страданию. Эта цель требует власти. В культурах наших стран это означает выстраивание строгих правил контроля за применением власти и намеренным причинением страдания. Если гражданская жизнь регулируется смесью формальных и неформальных взаимодействий, уголовная система обязана подчиняться формальным правилам - чтобы защитить тех, кому причиняется страдание, и тех, кто его причиняет.

Взаимодействия между свободными гражданами и есть прототип гражданской жизни. Это может быть пояснено на самых простых примерах. Гражданское общество означает, что его члены, самостоятельные личности, не обязаны исполнять строго определенные и четко очерченные роли. Хотя первичный контроль может быть суров и даже чрезмерен. Но когда отношения становятся открытыми и, если можно так сказать, эгалитаристскими, контроль в определенной степени основывается на взаимности, как бы встраивается во взаимоотношения. Это может относиться и к домашнему насилию, когда формальный контроль неизбежен. Проблема уже заключается в том, почему так часто государственный контроль терпит неудачу, почему приходится искать альтернативные способы, такие как кризисные центры, совместные акции женских организаций и вмешательство соседей. "В субботу вечером она так страшно кричала, а полиция не вмешалась. Почему?"

3. Если мы верим в то, что сплоченное, интегрированное общество - это ценность,

- мы должны замедлить рост карательных систем.

Резкий рост карательных систем свидетельствует о серьезной угрозе идеалам социальной сплоченности и ассимиляции. Пока те личности, которые считаются девиантными и криминальными в своем поведении, немногочисленны, уголовное преследование и наказание могут служить сплоченности общества. Когда тюремное население невелико, девиантность можно считать исключением. Всем известно, что исключения только подтверждают правила, а ненормальность только укрепляет понятие о нормальности. Но если тюремное население велико, то отклонение от нормы переходит в войну. Сплоченное общество с приносящими пользу аутсайдерами превращается в общество, разделенное на большие сегменты, что потенциально опасно для социального порядка в целом. В то же время для подвергшихся наказанию тюрьмы уже не становятся местом постыдным, они превращаются в обычные сферы социальной жизни.

Огромное тюремное население (здесь я отстраняюсь от Западной Европы) означает также большой отток молодых мужчин из маленьких городов, особенно из сосредоточенных там меньшинств. Для них перекрыты возможности нормального развития, создания семей и воспитания детей, для образования и оплачиваемой работы. Молодые женщины из провинциальных городков иногда сравнивают свою жизненную ситуацию с военным временем - так мало вокруг них молодых мужчин, так мало возможностей создать нормальную семью. А если такое кому-то и удается, то очень часто семья разваливается, потому что мужчина оказывается в тюрьме. Кому-то, быть может, это и представляется приемлемым, но необходимо отдавать себе отчет, что в таких государствах создаются условия, которые в демократических странах практически невозможны.

Альтернативой социальной войне и массовому тюремному заключению, конечно же, является предоставление населению этих стран той доли, которая является обычной в других странах - образование, работу, участие в политической и культурной жизни. Наблюдающееся сейчас стремление ограничить тюремное население - это путь к дальнейшему развитию обществ.

Г-н Хальдван Кохт, бывший министр иностранных дел Норвегии и профессор истории, как-то сказал: "Строительство нашей нации было долгим процессом, в течение которого классовый патриотизм сменился патриотизмом национальным. <...> каждый раз, как возникал новый класс и выдвигал свои требования, казалось, что рождалась ненависть, и посеянное ею семя взорвет все общество. И тем не менее, когда низшие классы достигали своих целей, оказывалось, что общество приобрело новые масштабы и стало богаче, чем прежде".

III.

Без наказания. Два типа правосудия

Вот знакомая картина: женщины собираются у родника или около водоема. Они приходят сюда каждый день, в одно и то же время, чтобы набрать воды, постирать белье и обменяться новостями и мнениями. Темой их бесед всегда бывают какие-то конкретные происшествия или ситуации. Они рассказывают о них, сравнивают с аналогичными происшествиями в прошлом и выносят свою оценку происшедшему: хорошо это или плохо, правильно или неправильно, было ли это проявлением силы или слабости? Мужчины обычно делают то же самое - в местах своих собраний. Медленно, хотя и далеко не всегда, может сформироваться некое общее понимание того или иного происшествия. Это процесс, в котором через взаимодействие людей происходит выработка общепринятых норм. Давайте назовем это горизонтальным правосудием, выработанным людьми, которые в силу близости друг к другу обладают ярко выраженным равенством. Но, разумеется, не полным равенством. У кого-то одежда лучше, чем у других, кто-то происходит из более обеспеченной семьи, кто-то более умен. Но в сравнении с тем, о чем далее пойдет речь, все они равны. И принимаемые ими решения основаны на том, что все они являются участниками процесса.

* * *

Горизонтальному правосудию присущи три основных свойства.

1. Принимаемые решения коренятся в жизни местной общины. Как решаются подобные дела в какой-нибудь отдаленной деревне, людей почти не интересует. Существенное значение имеет для них то, что происходит здесь и сейчас, в сравнении с прошлым и с заботой о будущем. Это может приводить к неравенству между районами, когда "такое же" деяние получает в районе А иную оценку, нежели в районе Б или районе В. Но в рамках каждого из этих районов может возникнуть единодушное мнение, что по-настоящему справедливое решение было принято именно в данной местности.

2. Вопрос существенности трактуется принципиально иным образом, нежели это происходит в судебной системе. Существенность имеет важнейшее значение, но в ситуациях с горизонтальным правосудием, которое не знает заранее готовых решений, существенность устанавливается в самом процессе. Существенно то, что считают существенным сами участники. Все заинтересованные стороны должны выработать хотя бы минимальный консенсус по вопросу существенности. То, что 15 лет назад Пер обидел Кари, должно расцениваться как факт чрезвычайной важности всеми заинтересованными участниками конфликта, вспыхнувшего из-за того, что младшая сестренка Кари вымазала младшего братика Пера смолой и вываляла его в перьях.

3. Для колодезного правосудия компенсация считается куда более важной, нежели возмездие. Это связано с рядом структурных элементов малых сообществ. В таких сообществах, как правило, существует относительное равенство. Не обязательно в том смысле, что все члены общества равны по благосостоянию или престижу, но в том смысле, что если возникают конфликты, стороны начнут заключать союзы с родственниками и друзьями и таким образом мобилизуют свои силы, пока не достигнут равенства со своими оппонентами. Многие такие сообщества не знают института вышестоящей власти. Это означает, что они должны сами разрешать все возникающие у них конфликты. Это ситуация, когда все участники конфликтов знают друг друга с незапамятных времен и также знают, что им предстоит жить вместе в будущем. Они не могут поступать так, как современные люди, которые в случае возникновения опасности конфликта просто разрывают все отношения со своей общиной и перебираются на новое место жительства и вливаются в другую социальную систему. В таких системах наказание обычно дисфункционально. В неустойчивых социальных системах наказание - причинение боли ради самой боли - означает сползание к гражданской войне. Там же, где верховная власть находится очень далеко, где отсутствует институт высшей арбитражной власти, где нет возможности сменить место жительства, естественным выбором становится компенсация, а не боль.

* * *

А вот другая картина: Моисей спускается с горы. Он несет выбитые на каменных скрижалях заповеди, которые ему были продиктованы тем, кто обретается выше, чем вершина этой горы. Моисей был лишь вестником, а народ - население - были адресатами, подконтрольными высшему авторитету. Много позднее Иисус и Мухаммед действовали по тем же самым принципам. Это классические случаи того, что далее будет именоваться "вертикальным правосудием".

Ситуация с Моисеем и его вертикальным правосудием весьма отличается от той, что имеет место при горизонтальном правосудии. Когда общепринятые правила выбиты в камне, формируется идея существования универсальной справедливости. Одинаковые конфликтные дела могут рассматриваться одинаково, исходя из общих правил. Но, если принимать в расчет все сопутствующие факторы, не бывает одинаковых конфликтов. Разумеется, нет. Поэтому в формальном праве все факторы и не могут приниматься в расчет. Отсюда возникает необходимость исключать большинство факторов, сопутствующих тому или иному деянию, чтобы получить судебное дело, которое можно счесть аналогичным или одинаковым. Этот процесс называется исключением несущественного. Но отличить существенное от несущественного можно, лишь исходя из системы ценностей. Чтобы добиться одинаковости, необходимо выработать правила для выявления несущественного. Это - догматически определяемое несущественное: простые люди часто попадают в ситуацию, когда адвокаты запрещают им в судебных заседаниях прибегать к тому, что, по их разумению, является их сильным аргументом. Но применять на практике подобную тактику ведения судебных тяжб и обучают студентов в наших юридических колледжах. Такой тип правосудия предполагает жесткое лимитирование того, что может браться в расчет, иначе искомое равенство никогда не будет достигнуто. Все это находится в резком противоречии с горизонтальным правосудием, где вопрос о существенном/несущественном решается самими участниками процесса.

При вертикальном правосудии - а в этом процессе подразумевается неравенство сторон - создается ситуация, в которой приветствуется применение наказания, то есть причинение боли ради боли. Современность в значительной степени есть жизнь сообществ людей, которую мы не понимаем и никогда не поймем. Это ситуация, при которой уголовное право может применяться с превеликой легкостью. Уголовное право и современная жизнь идеально подходят друг другу. <...>

Отменить наказание?

В дискуссиях об уголовном праве существует важная позиция, именуется аболиционизмом.

Аболиционисты ставят подобные вопросы: "Что это за логика и этика, с точки зрения которой создается убеждение, будто наказание имеет приоритет над примирением? Вы потеряли глаз из-за моего возмутительного поведения - но я отдам вам свой дом. Вы нанесли мне увечье, сбив меня на машине, но я вас простил". Наказание есть намеренное причинение боли. Но имеет ли сознательное причинение боли какие-то преимущества как инструмент восстановления попранных ценностей? Имеет ли подобная боль преимущества, а следовательно, приоритет над примирением, компенсацией и прощением? Я разделяю философию, на которой базируются эти вопросы, но не могу полностью согласиться с аболиционистами.

Наиболее радикально настроенные среди них хотят вообще отменить уголовное право и институт формального наказания. Но если следовать этой философии до конца, возникает ряд серьезных проблем.

Первая обусловлена позицией тех, кто не желает участвовать в процессе примирения или в достижения возможного соглашения. Некоторые правонарушители не имеют ни сил, ни желания взглянуть своей жертве в глаза, не говоря уж об испрашивании для себя прощения. Такие подвержены паническому страху и требуют проведения безличной судебной процедуры. Точно так же далеко не все жертвы будут готовы рассмотреть вариант с примирением; они предпочли бы наказание своего обидчика. В обоих случаях применяется уголовный процесс. В современном государстве гражданский процесс разрешения конфликтов едва ли можно расценивать вне решений в области уголовного права, которые являются возможной альтернативой. Это может привести к тому, что некое лицо может быть прощено в рамках гражданского процесса, в то время как другое лицо наказано. Но это не противоречит этическому кодексу, согласно которому ряд членов общества, хотя и не все, могут получить прощение. Те же, кто подвергается наказанию, сталкиваются с участью, которая бы их постигла при отсутствии компенсации. Вероятно, осужденные получат чуть менее суровое наказание. Если же в ряде случаев прощение могло бы стать практической альтернативой, это, вероятно, привело бы в целом к снижению суровости наказания в той или иной социальной системе.

Другая серьезная проблема, которая возникла бы при полной отмене института наказания, связана с опасностью извращения сущности примирительного процесса. Правонарушитель или его ближайшие родственники могут сгоряча надавать слишком много прекрасных обещаний, чтобы направить рассмотрение дела в благоприятное для себя русло. Арбитр, посредник или участники круга должны пресекать подобное, и, возможно, им придется вернуть дело в уголовный суд. Либо же правонарушитель может подвергнуться слишком сильному давлению противной стороны. Есть примеры дел, рассматривавшихся небольшими общинами, где мужчины играют в органе разрешения конфликтов доминирующую роль и где жертвы-женщины подвергаются постоянному притеснению. То же самое возражение можно высказать и в связи с конфликтами, рассматриваемыми на государственном уровне. <...>

Выступая за институт примирения, очень важно не забывать, что ритуалы и процедуры в уголовном суде могут выполнять важные защитные функции. Когда трения между сторонами растут, вплоть до угрозы вспышки насилия, формализованные, а зачастую однообразные и скучные ритуалы, предусмотренные судебной процедурой, могут оказать умиротворяющее воздействие. Формальные судебные процедуры снимают остроту некоторых конфликтных ситуаций и делают их более приемлемыми в моральном плане, точно так же, как церковные ритуалы - или стремительно развивающиеся сегодня новые "этические ритуалы" - помогают смягчить моральные и эмоциональные страдания на похоронах любимого человека.

Особая ситуация возникает в случае конфликта между отдельным гражданином и организацией. Это может быть магазинный воришка, на которого подала в суд крупная торговая фирма, или юный вандал, с которым судится муниципалитет, или пассажир, не оплативший проезд в метро. Специфика данной ситуации не в том, что тяжущиеся стороны неравны с точки зрения обладания властью, но в том, что одной из сторон в такой тяжбе будет представитель крупной организации. Это может быть представитель с огромным опытом рассмотрения подобных дел в суде, но проявляющий минимум личного интереса к конкретному конфликту. Наоборот, противная сторона, скорее всего, впервые в жизни будет представлять лично себя в суде. У нас в Норвегии официальные примирительные комиссии завалены делами о магазинных воришках - делами, которые не предназначены для института примирения. Вот почему система примирения может с легкостью выродиться в замаскированные суды для малолетних преступников. Хойгор подвергает обоснованной критике это явление в своей книги о граффити "Уличные галереи". То, что происходит на заседаниях таких комитетов, считает она, есть не что иное, как наказание детей.

Было бы разумно, если бы члены этих примирительных комиссий сумели включить в процесс разрешения конфликтов топ-менеджеров крупных компаний или представителей администрации метро или муниципалитета. В этом случае можно было бы затрагивать вопросы организации торговли в больших магазинов: почему товар выложен так, что у юных посетителей возникает почти непреодолимое искушение что-то стащить, почему магазин с целью увеличения прибыли сокращает число персонала в торговом зале? Либо можно было бы задаться вопросом, является ли граффити, которым покрыта стена, менее красивым и/или интересным, чем огромная реклама нижнего белья на этой самой стене. Подобные обсуждения были бы весьма полезны для социальной системы в целом. Хотя было бы, видимо, утопично думать, будто сегодня можно организовать эти обсуждения...

Третий случай уголовной процедуры - ситуация, когда отсутствует конкретная жертва. Так бывает, когда оскорблению подвергается религиозное верование: например, человек может помянуть дурным словом Бога или Аллаха в обществах, где это считается серьезным грехом. Или возникает необходимость упорядочить действия, производимые людьми над собой и своим телом. Борьба с употреблением наркотиков в настоящее время является наиболее ярким примером такого случая.

Наконец, есть и более тривиальное мнение, согласно которому, в конечном счете, придется ввести ряд простых правил. Так, некоторые водители настаивают на том, чтобы им разрешили движение с любой скоростью по их выбору. Административные меры, такие как изъятие водительских прав или арест транспортного средства, конечно, можно применять, но эти меры отнюдь не всегда эффективны, поэтому наказание в таких случаях должно применяться лишь как крайняя мера.

Кое-кто не сочтет перечисленные выше озабоченности сколько-нибудь важными. И они будут наказывать. Они скажут: "Общество должно так поступать. Вне зависимости от пользы и практического применения наказания некоторые деяния настолько ужасны, что общество просто обязано совершить акт мщения над злодеем (злодеями)". Таково их убеждение.

Зимняя ночь

В тот самый день, когда я писал эту главу, сорок тысяч жителей Осло вышли на улицы города. Это случилось в первый день февраля. Над городом сгустились сумерки, стоял пронизывающий холод. Сильный северный ветер продувал улицы, столбик термометра опустился до 13 градусов ниже нуля, и тем не менее людей согревала мысль, что они собрались вместе.

Они вышли на улицы ради Бенджамина. Его друзья произнесли речи, с речью выступил и премьер-министр страны. Девушка спела песню. Затем скорбная процессия двинулась по городским улицам.

Бенджамина убили за три дня до этого. Ему только-только исполнилось 15 лет. Его закололи ножами трое подростков, симпатизирующих нацистской идеологии. "Довольно!" - казалось, решительно заявила вся страна. У Бенджамина была черная кожа. Год назад, выступая по национальному телевидению, он заклеймил норвежский расизм. Это могло стать одной из причин его гибели.

Многотысячная процессия стала демонстрацией общих ценностей, а также примером возникающего похоронного ритуала нового типа - как цветы на площади для принцессы Дианы, свечи на могилах и на местах кровавых преступлений и страшных катастроф. Участие общественности в этой процессии было подготовлено и широко освещалось прессой.

Но возникает вопрос: достаточно ли этого?

Многое уже было сделано в стране для пресечения распространения нацистской идеологии и создания нацистских организаций. Государство выделяет средства молодым активистам, которые помогают подросткам, вовлеченным в деятельность нацистских групп, порвать с ними и вернуться к нормальной жизни. В эту работе активно включились родители и школа, ученые пытаются сблизиться с нацистскими группами, чтобы понять их поведение и мотивацию.

И снова зададимся вопросом: достаточно ли этого? В этом преступлении были обвинены два юноши и девушка [В феврале 2003 года один из молодых людей был приговорен к 17 годам тюрьмы, другой - к 18-ти]. Возможно ли к данному случаю применить теорию компенсирующего правосудия? Преступники посягнули на ценность человеческой жизни. Но не только. Деяние было совершено лицами, которые, по крайне мере изначально, могли полагать, будто совершают правое дело, деяние, призванное дать отпор вторжению менее ценной культуры, а возможно, и менее ценной расы.

Стал бы я по-прежнему утверждать, что этот случай подпадает под юрисдикцию компенсирующего правосудия?

Есть и другие сложные случаи. Недавно в Норвегии все население страны было шокировано убийством двух маленьких девочек, которые собрались искупаться в небольшом лесном озере на юге страны. Их изнасиловали и убили. Виновными в этом преступлении были признаны двое молодых людей, которых приговорили к длительным срокам заключения. Один из них чуть ли не смеялся, покидая зал суда. Общественность страны была возмущена - и я тоже.

Тем не менее давайте представим себе иной финал этой истории. Что бы произошло, если бы в дело вмешались примирители и родственники девочек, и после долгого процесса примирения они бы объявили: вы убили наших детей, но мы вас прощаем. Имея полное представление о вашей жизни за последние годы и принимая во внимание ваше искреннее раскаяние, мы вас прощаем. Мы знаем, что вас ждет в будущем, если вы проведете многие годы за тюремной решеткой, и поэтому мы просим власти освободить вас. Что бы случилось, если бы такие слова были произнесены родственниками убитых девочек и поддержаны властями?

У меня нет сомнений, что такое решение глубоко коренится в нашей морали. Но в то же самое время у меня нет никаких сомнений, что было бы совершенно неразумно ожидать выбора подобного решения, не говоря уж о том, чтобы требовать от ближайших родственников убитых девочек принять участие в процессе переговоров, которые могли бы привести к подобному результату. Ведь если бы ближайшие родственники этих девочек сделали выбор в пользу наказания, то это их решение было бы вполне понятно и с моральной точки зрения не подлежало бы осуждению. Но коль скоро имеет место примирение, можем ли мы представить ситуацию, где дело было бы исчерпано этим - было бы исчерпано именно прощением? И почему следует считать самоочевидным, что это дело должно непременно находиться в ведении прокурора и тюремной администрации?

Если бы все жертвы и родственники тех, кто уже лишен возможности высказаться, согласились с приоритетом прощения, тогда, возможно, социолог взял бы в руки томик Эмиля Дюркгейма и стал бы доказывать, что ради социальной гармонии данного общества любые отвратительные деяния, видимо, следует подвергать наказанию. Но возможность прощения, инициируемого заинтересованной стороной, настолько призрачна, что это заявление не более реалистично, чем предсказание о крахе нефтяного рынка на том основании, что люди вдруг сочтут аморальным использование частных автомобилей... Но если такое произойдет, я приму сторону тех родителей, которые будут выступать за прощение. Процесс исследования происшествия, определения вины, поиск прощения и акт прощения - все это было бы действенным разоблачением ужасных, невероятно жестоких деяний. Разоблачение этих злодеяний стало бы свидетельством нашей дистанцированности от них, и в то же самое время акт прощения стал бы утверждением иных, не в меньшей степени важных, фундаментальных ценностей нашего общества.

* * *

Но будет ли это справедливым? Ведь есть вопиющие случаи, когда дети подвергаются сексуальному насилию в извращенной форме, а потом их убивают. Разве это правильно, если виновный отделается лишь словесным порицанием? Но и противоположная позиция, возможно, дает неверный ответ. Наказание никогда не может уравновесить злодеяние. <...>

Наказание не может компенсировать ущерб. Родственники могут сказать: убийца получил только двенадцать лет, а наш мальчик потерял жизнь. Это неправильно! И они по-своему правы. Хотя они рассуждают с позиции, которая загоняет общество в тупиковую ситуацию. Если мы хотим сохранить свою человеческую сущность, вопрос не может упираться в простое возмездие. Погибшего сына нельзя вернуть, но аналогичный ущерб будет нанесен, если у виновного отнять жизнь точно так же, как он отнял ее у своей жертвы. Наша этика должна иметь более широкую перспективу. Если наказание имеет место, то это наказание должно демонстрировать всю полноту наших ценностей.

Жертвы преступлений наверняка будут оскорблены, если их страдания не станут компенсироваться наказанием, основанном на принципе "око за око". Свое негодование они будут выражать в резкой критике наших судов, критике, которую охотно подхватит пресса, а из прессы почерпнут наши политики.

Как же выйти из этой ситуации?

Нет иного способа, нежели обычный путь: контраргументы, обмен идеями, попытки прояснения позиций. Выбор уголовного преследования - вопрос культурный. Это не вопрос инстинктивных действий и реакций. Это пространство, заполненное глубокими вопросами морали. И они должны интересовать не только экспертов, отнюдь нет. Но в то же время они не должны интересовать только жертв. Должен зазвучать целый хор голосов, выражающих общую озабоченность множеством сложных проблем, в том числе и таких, которые не так-то просто переварить и которые во многом не находятся между собой в гармонии. И чем больше это обширное пространство видится как культурное поле, тем меньше места остается для упрощенных решений.

Минимализм

Все мои рассуждения, как я надеюсь, прояснили, что аболиционизм в чистом виде - недостижимая позиция. Мы не можем полностью отменить институт уголовного наказания. Но, как я надеюсь, в предыдущих главах мне удалось показать, что мы способны пройти в этом направлении долгий путь. Преступление не является естественным феноменом. Преступление - это лишь один из ряда возможных способов восприятия и оценки возмутительных деяний. И мы свободны в своем выборе, а изменение в уровне наказаний в разные эпохи и в разных государствах, равно как и различия между наказаниями в разных государствами, служат иллюстрацией этой свободы.

В данной ситуации моей душе наиболее близка позиция, которую можно назвать минимализмом [Термин "аболиционизм" восходит к эпохе борьбы против рабства, в частности в США. Внутри самого движения существовали два конфликтующих лагеря: одни выступали за полную отмену рабства, другие - за его ограничение рядом мер. Как и в движении против рабства, в современном аболиционистском движении существует более умеренная группа - минималисты. В истории борьбы с рабством это плохой термин, зато он хорош, когда учитываются все сложности поиска адекватной реакции на вопиюще нежелательные деяния]. Она близка к аболиционистской философии, но утверждает, что в определенных ситуациях наказание неизбежно. Как аболиционисты, так и минималисты строят свои умозаключения, исходя из нежелательных деяний - а не деяний, определяемых как преступление. И они задают вопрос, как следует реагировать на такие деяния? Может ли способствовать разрешению дела компенсация пострадавшей стороне, или создание комиссии установления истины, или помощь злоумышленнику в поиске прощения? Минималистская позиция открывает поле для выбора. А если исходить из оценки всей последовательности событий и поступков, приводящих к нежелательному деянию, то преступление становится одной, и только одной из ряда альтернатив. Анализ, основанный на оценке конфликтов, а не преступления, открывает обнадеживающую перспективу. Это означает, что мы избежим ловушки "уголовной необходимости" и получим свободу выбора.

Это хорошо - и плохо. Это избавляет нас от однозначного понимания преступления как непреложной юридической данности и заставляет искать аргументы для нашего выбора между наказанием и ненаказанием. <...>

Перевод с английского О. Алякринского

Источник: Журнал Неволя, №№ 1, 2, 4 - 2005 г. (фрагменты книги, журнальный вариант текста). www.index.org.ru

Дата добавления: 2015-07-15