Уилбур Смит В поисках древних кладов 33 страница

Португалец снял с головы фетровую шляпу и отшвырнул прочь. Кто-то поймал ее. Он запустил обе руки в густые черные локоны, а потом вытянул руки в стороны и пошевелил пальцами, как фокусник, готовый продемонстрировать ловкость рук.

– Назначаю новую цену, – зловеще произнес Камачо. – Моя цена – золотой мухур и двадцать пять сантиметров толедской стали. – Нож, казалось, возник в его руке из воздуха, он нацелил его острие в живот Манго Сент-Джона. – Проваливай, янки, а то я заберу и женщину, и твоего золотого двуглавого орла.

Публика кровожадно взвыла и быстро расступилась, образовав круг. Люди расталкивали друг друга, чтобы лучше видеть.

– Ставлю сто рупий, что Мачито выпустит янки кишки.

– Идет! – В толпе нарастал гам, делались и принимались ставки.

Манго Сент-Джон не переставал улыбаться. Не сводя глаз с лица португальца, он вытянул правую руку.

Из публики вынырнул огромный, похожий на жабу человек с головой, круглой и лысой, как пушечное ядро. Проворно, как пресмыкающееся, он приблизился к Манго Сент-Джону и вложил в протянутую руку нож, потом развязал на поясе вышитый кушак и протянул капитану. Продолжая мягко улыбаться про себя, Манго обмотал кушак вокруг левого предплечья.

Капитан ни разу не взглянул на Робин, а она не могла отвести глаз от его лица.

В этот миг он казался ей похожим на Бога, все в нем: суровые классические черты лица, могучие плечи под белой рубашкой, тонкая талия, перетянутая широким кожаным ремнем, сильные стройные ноги в облегающих брюках и забрызганных грязью кожаных сапогах – было величественным, словно он сошел прямо с Олимпа. Она бы с радостью бросилась к его ногам и сотворила молитву.

Камачо, стоявший прямо перед Робин, стянул куртку и обмотал ею левую руку. Потом взмахнул правой рукой и рубанул наотмашь ножом, сталь просвистела и растворилась в воздухе серебристым облачком, как крылья стрекозы. При каждом ударе он слегка наклонял голову и сгибал колени, разминая и разогревая мускулы, как спортсмен перед состязанием.

Потом он, легко ступая по предательской грязи, шагнул вперед и покачал острием ножа, чтобы отвлечь и запугать противника.

Улыбка слетела с губ Манго Сент-Джона, его лицо стало суровым и внимательным, как у математика, размышляющего над сложной задачей. Нож он держал низко, прикрывая обмотанное кушаком предплечье, и, легко переступая с ноги на ногу, выпрямился во весь рост и развернулся лицом к португальцу, который попытался зайти сзади. Робин вспомнила ночь, когда видела его в танцзале Адмиралтейства: он был так же высок и изящен, так же хорошо владел своим телом, каждое движение его было уравновешено.

Зрители наконец притихли и вытянули шеи, ожидая первой крови. Камачо атаковал, и толпа взревела, как публика на корриде, когда на арену выбегает бык. Манго Сент-Джон едва заметно шевельнулся, качнув бедрами так, что нож проскользнул мимо, и снова оказался лицом к противнику.

Португалец нападал еще дважды, и оба раза Манго Сент-Джон без видимых усилий уклонялся от ударов, но каждый раз он чуть-чуть отступал и в конце концов оказался вплотную прижатым к первому ряду зрителей. Они начали расступаться, освобождая американцу место для драки, но Камачо ощутил, что перевес на его стороне: Манго был зажат толпой, как боксер, загнанный в угол ринга. Камачо замахнулся в очередной раз. В этот миг, словно все было подстроено заранее, из толпы высунулась обутая в сапог нога.

Толпа стояла слишком тесно, и никто не понял, чья это нога, но удар сзади по пятке едва не сбил Манго Сент-Джона с ног. Чтобы не растянуться в грязи, капитан сделал выпад, но не успел он восстановить равновесие, как Камачо взмахнул длинным блестящим клинком и нанес удар. Робин завизжала. Манго Сент-Джон увернулся от стального жала, но по переду рубашки, словно роскошное бургундское вино по дамастовой скатерти, расползлось алое пятно. Нож в его руке дрогнул и упал в грязь.

Толпа взревела, португалец азартно рванулся вперед, кинувшись за раненым – так хорошо натасканный пес ловит фазана с перебитым крылом.

Манго пришлось отступить, он упал на землю, зажимая рану и увертываясь от ударов. Камачо рубанул справа, Манго встретил удар обмотанной кушаком левой рукой. Лезвие рассекло вышитую ткань и проникло почти до тела.

Перейра умело гнал его к аукционному помосту. Почувствовав, что поясница прижата к бревнам, американец застыл на месте. Он понял, что попал в ловушку. Камачо ринулся на него, целясь в живот, его губы растянулись, обнажив великолепные белые зубы.

Манго Сент-Джон отразил нож защищенной рукой и схватил нападавшего за запястье. Мужчины стояли грудью к груди, их руки переплелись, как виноградные лозы на шпалерах, они напирали друг на друга, слегка покачиваясь, и от напряжения из раны капитана хлынула кровь. Однако ему удалось медленно развернуть нож Камачо, согнув его руку так, что острие уже смотрело не в живот, а в ночное небо.

Американец переступил с ноги на ногу, подобрался, его лицо потемнело, челюсти сжались, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Запястье Камачо уступило нажиму, и его глаза расширились: острие ножа нацелилось прямо на него.

Теперь он тоже оказался прижатым к краю аукционного помоста и не мог вырваться. Невообразимо медленно, но неотвратимо длинный клинок поворачивался к его груди. Оба не сводили с него глаз. Их руки сцепились, они напрягли все силы, сдерживая друг друга, но острие коснулось груди португальца, и из крохотной ранки выкатилась капелька крови.

На помосте позади Робин Альфонсе Перейра украдкой вытащил из-за пояса пистолет, но не успела она вскрикнуть, как рядом мелькнуло что-то огромное, и над Альфонсе уже возвышался Типпу, прижимая к его виску большой гладкоствольный пистолет. Маленький португалец скосил глаза на Типпу и поспешно засунул оружие за пояс. Робин снова с восторженным ужасом стала смотреть на схватку, развернувшуюся у ее ног.

Лицо Манго Сент-Джона налилось кровью и потемнело, мускулы на плечах и руках под тонкой рубашкой вздулись узлами, все силы его существа сосредоточились на ноже. Он отставил левую ногу назад, уперся ею в аукционный помост и, обретя точку опоры, всей тяжестью обрушился на нож, как матадор, что в последнем броске кидается прямо на рога и убивает быка.

Его противник сопротивлялся еще миг, потом лезвие снова двинулось вперед и медленно, как питон, заглатывающий газель, вошло в грудь португальца.

Рот Камачо раскрылся в последнем отчаянном вопле, пальцы обессиленно разжались. Манго Сент-Джон навалился на нож всем телом, и собственный клинок Перейры на всю длину погрузился ему в грудь с такой силой, что перекрестье рукояти с резким стуком ударилось о ребра.

Манго Сент-Джон разжал руки, и Камачо рухнул в грязь лицом вниз. Сам капитан, чтобы не упасть, ухватился за край помоста. Только сейчас он впервые поднял глаза и посмотрел на Робин.

– Ваш покорный слуга, мэм, – пробормотал он.

Типпу ринулся вперед и успел подхватить его прежде, чем тот упал.

Моряки с «Гурона», все до одного вооруженные, выстроились вокруг них, и Типпу возглавил отряд, освещая фонарем путь по темным закоулкам.

Манго Сент-Джон едва держался на ногах, его поддерживал боцман Натаниэль. Робин кое-как перевязала рану полоской льняной материи, оторванной от чьей-то рубашки, а из остатков соорудила перевязь для правой руки Манго.

Они прошли через мангровую рощу и вышли на берег реки, вдоль которой были построены загоны. Посреди речного устья стоял изящный клипер, его голые мачты и реи темным силуэтом вырисовывались на звездном небе.

На палубе горели фонари и дежурили вахтенные. Типпу окликнул их, и тотчас же от борта клипера отчалил вельбот и быстро направился к берегу.

Манго взобрался на корабль без посторонней помощи и со вздохом облегчения рухнул на свою койку в кормовой каюте, койку, которую так хорошо помнила Робин.

– Они забрали мой саквояж с медицинскими принадлежностями, – сказала она, вымыв руки в фарфоровом тазу, стоявшем у изголовья койки.

– Типпу, – Манго взглянул на помощника, тот коротко кивнул безволосой, покрытой шрамами головой и исчез из каюты.

Манго и Робин остались наедине, и, впервые осматривая рану при ярком свете фонаря, она старалась держаться отстраненно, с профессиональным безразличием.

Рана была узкой, но глубокой. Она начиналась прямо под ключицей и уходила внутрь в сторону плеча.

– Вы можете пошевелить пальцами? – спросила доктор.

Он поднял руку и легонько коснулся ее щеки.

– Да, – сказал Сент-Джон и погладил ее. – Запросто.

– Не надо, – слабо произнесла она.

– Ты больна, – сказал он. – Ты такая худая и бледная.

– Ничего страшного. Опустите руку, пожалуйста.

Робин невыносимо стыдилась спутанных волос и заляпанной грязью одежды, лихорадочной желтизны лица и темных синяков под глазами от усталости и пережитых ужасов.

– Лихорадка? – тихо спросил Манго Сент-Джон, и она кивнула, продолжая заниматься раной.

– Странно, – пробормотал капитан. – Из-за нее вы кажетесь такой молодой, такой хрупкой. – Он помолчал. – Такой прелестной.

– Я запрещаю вам говорить так. – Мисс Баллантайн очень волновалась и была не уверена в себе.

– Я говорил, что не забуду тебя. – Он пропустил ее приказ мимо ушей. – И не забыл.

– Если вы не прекратите, я сейчас же уйду.

– Вчера я увидел твое лицо при свете костров и не мог поверить, что это ты, и в то же время мне почудилось, что нам было предначертано встретиться здесь этой ночью. Словно это предначертано нам с самого рождения.

– Пожалуйста, – прошептала Робин, – прошу тебя, не надо.

– Так-то лучше – «прошу тебя». Теперь я замолчу.

Но пока она работала, Манго внимательно рассматривал ее лицо. В корабельной аптечке, которую он держал в запирающемся шкафчике под койкой, Робин нашла почти все необходимое.

Доктор накладывала швы, и он ни разу не вздрогнул, не скривился от боли, а продолжал рассматривать ее.

– Сейчас вам нужно отдохнуть, – сказала она, закончив работу, и он лег на койку.

Теперь стало видно, что Сент-Джон неимоверно устал и измучен, и Робин ощутила прилив не то благодарности, не то жалости, не то какого-то другого чувства, которое, казалось ей, она давно сумела подавить.

– Вы спасли меня. – Она опустила глаза, не в силах больше смотреть на него, и занялась перекладыванием медикаментов в аптечке. – Я всегда буду вам благодарна, но всегда буду ненавидеть за то, что вы здесь делаете.

– А что я здесь делаю? – поддразнил он Робин.

– Покупаете рабов, – обвинила она. – Покупаете живых людей, как только что на невольничьих торгах купили меня.

– Да, но не за такую высокую цену, – согласился он и закрыл глаза. – По двадцать долларов золотом за голову – не слишком большая прибыль, уверяю вас.

Робин проснулась в крошечной каюте, той самой, в которой плыла через Атлантический океан, на той же самой узкой неудобной койке.

Это было похоже на возвращение домой. Первое, что она увидела, когда глаза привыкли к яркому солнечному свету, лившемуся из светового люка, был саквояж с медицинскими инструментами, остатками лекарств и ее личными вещами.

Доктор вспомнила негласный приказ, который Манго накануне вечером отдал помощнику. Видимо, ночью Типпу спустился на берег, и хотела бы она знать, за какую цену или какими угрозами он добыл чемоданчик!

Она быстро поднялась с койки, стыдясь своей нерасторопности; тот, кто принес саквояж, также наполнил свежей водой эмалированный кувшин. Робин с наслаждением смыла грязь, расчесала спутанные волосы и нашла поношенное, но чистое платье. Потом торопливо вышла из каюты и направилась к капитану. Если Типпу сумел раздобыть ее вещи, может быть, он нашел и ее людей, готтентотов и носильщиков, проданных с аукциона.

Койка Манго была пуста, в углу каюты валялся жилет и скомканная окровавленная рубашка, постель была смята. Она поспешно поднялась на палубу. Выйдя на солнечный свет, доктор увидела, что муссон дал лишь временную передышку: над горизонтом уже клубились грозовые тучи.

Она быстро огляделась. «Гурон» стоял посреди широкого устья реки, берега которой заросли манграми. Песчаной отмели и открытого моря не было видно; отлив шелестел по корпусу корабля и наполовину обнажил низкие глинистые берега.

На рейде стояли и другие суда, в основном большие багалы с парусной оснасткой, как у дхоу, излюбленные корабли арабских прибрежных торговцев. В километре ниже по течению стоял на якоре еще один корабль с полной парусной оснасткой, на нем развевался флаг Бразилии. Пока Робин смотрела, на корабле лязгнул кабестан, люди полезли по вантам и облепили реи. Судно собиралось в путь. Потом Робин сообразила, что на всех судах творится что-то необычное. От берега к стоящим на якоре дхоу усердно гребли небольшие шлюпки, даже на юте «Гурона» столпилась кучка людей.

Робин обернулась к ним; над всеми собравшимися возвышался Манго Сент-Джон. Его рука висела на перевязи, на искаженном лице не осталось ни кровинки, взгляд был страшен, темные брови сошлись на переносице, губы сжались в тонкую линию. Он внимательно слушал одного из моряков. Капитан был так поглощен его словами, что не замечал Робин, пока она не приблизилась на несколько шагов. Сент-Джон обернулся к ней, и все вопросы замерли у нее на устах. Он хрипло произнес:

– Доктор Баллантайн, вы посланы нам Богом.

– Что вы хотите сказать?

– В загонах мор. Почти все покупатели пытаются сократить убытки и уходят.

Он взглянул вниз по реке, туда, где бразильская шхуна уже поставила зарифленный грот и кливер и мчалась к открытому морю. Почти на всех судах тоже кипела работа.

– Но у меня на берегу откармливается тысяча первоклассных рабов, и будь я проклят, если сбегу. По крайней мере пока не разберусь, в чем дело.

Робин уставилась на него. В мозгу вихрем пролетали сомнения и страхи. «Мор» – слово непрофессиональное, оно может означать все, что угодно, от «черной смерти» до сифилиса – «французской язвы», как его называли.

– Я сейчас же спущусь на берег, – сказала доктор, и Манго Сент-Джон кивнул:

– Я так и думал. Я пойду с вами.

– Нет. – Ее тон не допускал возражений. – Вы повредите своей ране, к тому же вы сейчас ослаблены и легко станете добычей мора, каким бы он ни был. – Доктор взглянула на Типпу. Его лицо от уха до уха перерезала лягушачья ухмылка, и он встал рядом с ней.

– Ей-Богу, мэм, у меня каких только болячек не было, – проговорил Натаниэль, маленький рябой боцман. – И ни одна меня не сгубила. – Он встал по другую руку от нее.

Робин сидела на корме, Типпу и Натаниэль – на веслах. Они гребли к берегу наперерез отливу, и по пути маленький боцман рассказывал ей, что они увидят на берегу.

– У каждого из работорговцев есть свой загон, который построили и охраняют его люди, – говорил он. – Черных пташек пригоняют португальцы, у них все и покупают.

Вслушиваясь в слова Натаниэля, Робин нашла ответы на все вопросы, тревожившие ее и Зугу. Вот почему Перейра так отчаянно пытался отговорить их вести экспедицию к югу от Замбези, вот почему, когда его попытки провалились, он напал на них с вооруженными бандитами. Он защищал торговые пути брата и места, где тот закупал рабов. Его вела не алчность и похоть, а вполне объяснимое стремление скрыть от посторонних глаз высокодоходное предприятие.

Она снова прислушалась к Натаниэлю.

– Каждый торговец на берегу откармливает товар, как свиней для рынка. Невольники набираются сил, чтобы переплыть океан, затем их проверяют, здоровы ли они и не занесут ли на борт заразу. Здесь двадцать три загона, некоторые маленькие, человек на двадцать или около того, загоны принадлежат мелким торговцам, а вон там – большие, как у «Гурона», там в клетках держат по тысяче и больше отменных черных пташек. Мы уже поставили в трюме «Гурона» палубы для невольников и со дня на день готовились взять их на борт, но теперь…

Натаниэль пожал плечами, поплевал на мозолистые ладони и снова налег на весла

– Натаниэль, ты христианин? – тихо спросила Робин.

– А как же, мэм, – гордо ответил Натаниэль, – самый что ни на есть добропорядочный.

– Как, по-твоему, Господь одобряет то, что вы делаете с этими несчастными?

– Рубящие дрова и черпающие воду, мэм, как говорит Библия. Так велел им Господь, – ответил ей побитый ветрами моряк, и ответил так бойко, что она сразу поняла, что ответ вложили ему в уста, и догадалась кто.

Они достигли берега Типпу повел их к загонам. Робин шла посередине, сзади шел боцман с ее саквояжем в руках.

Капитан Манго Сент-Джон избрал для своего загона лучшее место, на возвышенности, в отдалении от реки. Сараи были построены добротно, с дощатым полом, приподнятым над землей, и крепкими крышами из листьев сабаля.

Часовые с «Гурона» не дезертировали, что говорило о дисциплине, поддерживаемой Манго Сент-Джоном. Рабы в бараках были явно отобраны со знанием дела. Все мужчины и женщины были хорошо сложены, в медных кастрюлях булькала мучная похлебка, животы у всех были полны, а кожа блестела.

По указанию Робин людей выстроили в ряд, и она быстро осмотрела несчастных. Некоторых с недомоганиями она отметила, чтобы вылечить позже, но опасных симптомов доктор не выявила.

– Здесь мора нет, – решила Робин. – Пока.

– Пошли! – сказал Типпу.

Помощник капитана повел ее через пальмовую рощу. Следующий барак был покинут хозяевами, которые построили его и наполнили товаром. Рабы уже голодали, внезапное освобождение привело их в смятение.

– Вы свободны, – сказала им доктор. – Возвращайтесь в свою страну.

Робин сомневалась, поняли ли они ее. Рабы сидели на корточках в грязи и тупо смотрели на белую женщину. Похоже было, что они потеряли способность самостоятельно мыслить и действовать, и Робин поняла, что они никогда не смогут совершить обратный путь по Дороге Гиены, даже если переживут надвигающуюся эпидемию.

Мисс Баллантайн захлестнул ужас: она осознала, что без хозяев эти несчастные обречены на медленную смерть от голода и болезней. Уходя, хозяева опустошили кладовые, и ни в одном из бараков, которые они посетили этим утром, не осталось ни чашки муки, ни горсти зерна.

– Надо их накормить, – сказала Робин.

– У нас еды хватит только для себя, – нетерпеливо отрезал Типпу.

– Он прав, мэм, – подтвердил боцман. – Если мы накормим их, наши черные пташки будут голодать, а кроме того, все эти невольники – плохой товар, который и чашки муки не стоит.

Когда они вошли в следующий загон, Робин показалось, что наконец она нашла первые жертвы мора – низкие, крытые листьями загоны были битком набиты обнаженными простертыми телами. Их громкие стоны и плач надрывали душу, а запах разложения пленкой оседал в горле.

Типпу вывел ее из заблуждения.

– Китайские пташки, – проворчал он.

В первое мгновение доктор не поняла, в чем дело, и склонилась над ближайшим телом, но сейчас же резко выпрямилась. Несмотря на профессиональный опыт, на лбу выступил холодный пот.

Специальным указом пекинского императора запрещалось высаживать на берега Китая черных африканских рабов, если они не были лишены способности к воспроизводству. Император заботился, чтобы чужестранцы не доставляли хлопот будущим поколениям. Работорговцы считали наилучшим выходом кастрацию купленных рабов прямо в загонах, чтобы списать со счетов потери вследствие операции прежде, чем они повлекут за собой затраты на долгий путь.

Операция выполнялась жестоко: на корень мошонки накладывался турникет, всю мошонку отсекали одним ударом ножа и тотчас же прижигали рану раскаленным железом или горячей смолой. Болевой шок и последующее омертвение убивали до сорока процентов подвергшихся операции, но цена за голову каждого выжившего поднималась так высоко, что работорговцы невозмутимо относились к неизбежным потерям.

Робин ничего не могла сделать для этих несчастных. Горе и страдания переполняли ее душу, и она брела по грязной тропе, спотыкаясь и обливаясь слезами. В следующем загоне, ближайшем к центральной площади с аукционным помостом, доктор нашла первые жертвы мора.

Работорговцы и здесь покинули загоны. Полутемные бараки были набиты обнаженными людьми. Одни неподвижно сидели на корточках, другие лежали на мокром земляном полу, согнув колени, и дрожали от лихорадочного озноба, не в силах подняться из лужи собственных нечистот. Бредовый говор и стоны наполняли воздух гудением – так в Англии жарким летним днем жужжат насекомые.

Доктор коснулась молодой девушки, едва достигшей зрелости. Ее кожа буквально обжигала, голова беспрерывно перекатывалась из стороны в сторону, она была без сознания, изо рта вылетали бессвязные обрывки речи. Робин провела пальцами по обнаженному вздутому животу и сразу нащупала под горячей кожей плотные бугорки, похожие на дробинки. Сомнений не оставалось.

– Оспа, – сказала доктор, и Типпу испуганно попятился. – Подожди снаружи, – велела она ему, и помощник капитана с видимым облегчением быстро вышел.

Она посмотрела на Натаниэля. Робин давно заметила на его морщинистой загорелой коже мелкие ямки-шрамики, и теперь в его лице не было страха.

– Когда? – спросила доктор.

– В детстве, – ответил боцман. – Она убила маму и братьев.

– Нужно кое-что сделать, – приказала Робин.

В темной вонючей хижине мертвые валялись вперемежку с живыми, и на некоторых телах, горячих, как печка, оспа уже расцвела пышным цветом. Они нашли больных на всех стадиях болезни. Узелки под кожей перерастали в пузырьки, наполненные прозрачной светлой жидкостью, те превращались в гнойники, которые лопались, выбрасывая струйку густого, как желток, вещества.

– Эти выживут, – сказала Робин Натаниэлю. – Болезнь исторгается из их крови.

Она нашла мужчину, чьи открытые язвы уже покрылись корками. Натаниэль держал его, а Робин сдирала корки шпателем и складывала в широкогорлую бутыль, в которой когда-то хранился порошок хинина.

– Этот штамм передает болезнь в ослабленной форме, – нетерпеливо объясняла Робин и впервые в жизни заметила в крапчатых глазах Манго Сент-Джона страх. – Турки впервые использовали этот метод двести лет назад.

– Я бы предпочел уплыть от нее подальше, – тихо сказал Сент-Джон, взирая на закупоренную бутыль, до половины наполненную мерзостной желтой слякотью с вкраплениями крови.

– Бесполезно. Инфекция уже на борту. – Доктор твердо покачала головой. – Через неделю или даже меньше «Гурон» превратится в зловонный чумной корабль, переполненный умирающими.

Манго отвернулся и подошел к планширу. Он стоял, сжав одну руку в кулак за спиной – другая еще висела на перевязи, – и смотрел на берег, где среди мангров виднелись крыши загонов.

– Вы не можете оставить здесь этих несчастных, – сказала Робин. – Они умрут с голоду. Я в одиночку не сумею раздобыть им пропитание. Вы за них в ответе.

Капитан ответил не сразу. Помолчав, он повернулся и с любопытством всмотрелся в ее лицо.

– Если «Гурон» отчалит с пустыми трюмами, останетесь ли вы здесь, на зараженном лихорадкой и оспой берегу, чтобы ухаживать за полчищами обреченных дикарей? – спросил он.

– Конечно. – В ее голосе слышалось нетерпение, и Сент-Джон наклонил голову. Глаза больше не насмехались, в них появилась рассудительность, даже, пожалуй, уважение.

– Если вы не хотите остаться из простой человечности, останьтесь хотя бы из корыстного интереса. – Ее голос звенел от презрения. – Тут человеческого скота на миллион долларов, и я спасу их для вас.

– Вы спасете их, чтобы продать в рабство? – допытывался он.

– Лучше рабство, чем смерть, – ответила она. Манго Сент-Джон снова отвернулся от нее, медленно прошелся по юту, задумчиво нахмурившись и попыхивая длинной черной сигарой. За его спиной рассеивались облачка табачного дыма. Робин и половина команды «Гурона» следили за ним, одни со страхом, другие со смирением.

– Вы говорите, что сами подверглись этой… этой штуке. – Его взгляд то и дело с ненавистью и восторгом устремлялся на бутылочку, стоявшую посередине штурманского столика.

Вместо ответа Робин закатала рукав рубашки и показала хорошо заметный глубокий шрам на предплечье.

Капитан колебался еще с минуту, и она настойчиво продолжила:

– Я внесу вам ослабленный штамм болезни, который потерял свою силу, пройдя через тело другого человека, а не смертоносную форму, которую вы вдыхаете вместе с воздухом и которая убьет почти всех.

– А это не опасно?

Она помедлила и твердо ответила:

– Риск есть всегда, но в сто, нет, в тысячу раз слабее, чем если вы подхватите болезнь из воздуха.

Резким движением Манго Сент-Джон разорвал зубами левый рукав и протянул ей руку.

– Давайте, – сказал он. – Но, Бога ради, сделайте это побыстрее, пока храбрость не покинула меня.

Доктор провела скальпелем по гладкой загорелой коже предплечья, и на руке выступили алые капельки крови. Капитан не поморщился, но, когда она опустила скальпель в бутылку и подцепила каплю зловонной желтой мерзости, побледнел и дернулся, словно хотел вырвать руку, потом с видимым усилием овладел собой. Робин втерла гной в небольшую ранку.

– Теперь все остальные. – Его голос охрип от ужаса и отвращения. – Все до единого, – приказал капитан разинувшим рты морякам.

Кроме Натаниэля, на корабле было еще трое перенесших болезнь, их лица на всю жизнь остались испещренными мелкими оспинами.

Четыре человека не успевали помогать доктору ухаживать за тысячами рабов, и смертность оказалась гораздо выше, чем она ожидала. Может быть, эта форма болезни была особенно смертоносной, может быть, чернокожие из глубины континента не обладали той же сопротивляемостью, что европейцы, многие поколения предков которых имели дело с оспой.

Робин втирала в царапины на их руках засохший гной, работая весь день до сумерек и потом – при свете фонаря, и они подчинялись с тупой покорностью рабов, которую она находила отталкивающей и достойной презрения, но тем не менее эта покорность значительно облегчала работу.

Реакция наступала через несколько часов – рука опухала, начиналась лихорадка и рвота. Доктор шла в другие покинутые хозяевами бараки, чтобы собрать новые порции отвратительного гноя с тел несчастных, которые пережили оспу и умирали от голода и небрежения, – Робин пришлось смириться с тем, что ее сил и времени хватит только для ухода за теми, кто лежал в загонах «Гурона», примириться с тем, что еды хватит только для них. Она не позволяла себе обращать внимание на крики и мольбы, на безмолвные взгляды умирающих, по иссохшим лицам которых из открытых оспин струился гной.

Даже в своем бараке, работая впятером день и ночь, час за часом, они могли в период наиболее острой реакции на прививку уделить каждому из невольников лишь мимолетное внимание, раз в день дать немного холодной липкой похлебки из муки и кружку воды. Тем, кто пережил этот период, предоставляли самим заботиться о себе, ползти к ведру за водой или заглатывать комки густой мучной каши из кучек, которые Натаниэль раскладывал на деревянные блюда между рядами неподвижных тел.

Когда некоторые из них достаточно окрепли и смогли встать на ноги, им дали работу – складывать разлагающиеся тела своих менее удачливых товарищей на лафет и вывозить из загона. Не было ни малейшей возможности похоронить или сжечь эти тела, их было слишком много даже для разжиревших стервятников. Трупы сваливали в кучу в кокосовой роще с подветренной стороны от загонов и возвращались за новыми.

Дважды в день Робин подходила к берегу реки, окликала вахтенных на палубе «Гурона», и за ней присылали вельбот. Больше часа она проводила в кормовой каюте.

Манго Сент-Джон перенес прививку пугающе тяжело, может быть, потому, что его ослабила ножевая рана. Рука распухла и увеличилась почти в два раза, царапина, в которую Робин внесла инфекцию, превратилась в ужасную язву, покрытую толстой черной коркой. Его терзала лихорадка, кожа стала обжигающе горячей, тело, казалось, плавится и оплывает с могучего скелета, как восковая свеча.

Типпу тоже изнемогал от сильнейшей лихорадки, его рука чудовищно распухла, но никакой силой нельзя было заставить его покинуть свой пост у койки Манго.

Робин знала, что помощник с капитаном, что он заботится о нем, и ей становилось легче. Он был непривычно бережен с ним, чуть ли не как мать с ребенком. А ей нужно было возвращаться на берег, к тысячам страдальцев в переполненных бараках.

На двенадцатый день доктор поднялась на борт «Гурона». Типпу встретил ее у трапа, и на лице его сияла широкая лягушечья ухмылка, какой она не видела уже давно. Робин поспешила в каюту и поняла, чему он улыбался.

Манго, худой и бледный, сидел, опираясь на подушки, его губы пересохли, под глазами багровели темные синяки, словно его избили тяжелой дубинкой, но взгляд был ясен, а кожа прохладна.

– Боже милостивый, – прохрипел он. – Ты ужасно выглядишь!

Ей захотелось расплакаться от радости и печали. Она промыла и перевязала заживающую язву на предплечье и собралась уходить, но он взял ее за руку.

– Ты убиваешь себя, – прошептал Сент-Джон. – Когда ты спала в последний раз и сколько времени?

Только при этих словах она поняла, как сильно измучена. В последний раз она спала два дня назад, и то всего несколько часов. Палуба «Гурона» покачнулась и накренилась у нее под ногами, словно они очутились в открытом море, а не стояли на якоре в устье тихой реки.

Манго осторожно уложил Робин на койку рядом с собой, и у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться. Он уложил голову мисс Баллантайн себе на плечо, и она уснула в ту же минуту. Последним, что она запомнила, были его пальцы, поглаживающие темные локоны у нее на висках.

Дата добавления: 2015-07-18