Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Действие первое

Читайте также:
  1. III. Способы, связанные с воздействием слова
  2. III. Утверждение и введение в действие уставных грамот
  3. III. Утверждение и введение вдействие уставных грамот
  4. IV. Взаимодействие с федеральными ведомствами
  5. NB! Действие сердечных гликозидов
  6. Quot;Транс в трансе": как структурированная амнезия и полное замешательство ослабляют действие сознательных установок и затверженных ограничений
  7. V О ПРИВЕДЕНИИ В ДЕЙСТВИЕ НАСТОЯЩИХ ПРАВИЛ

Сцена перед занавесом. Вечер. Ворота Флоренции. Выходит высокий человек.

 

Леонардо

 

(негромко)

 

Уходит день. На башнях облаков

 

Певучий след оставил тихий вечер.

 

Уходит день… Как горестно, как жалко.

 

Ещё один поклон календаря.

 

Семнадцать лет из жизни укатилось

 

И унесло пылающий Милан.

 

Минуты завиваются в часы,

 

Часы в года, и стрелки кажут вечер.

 

Садится солнце, холодеет небо,

 

А там гляди, уж золото волос

 

Луна засеребрила сединою.

 

Старик… Старик… Морщинистое имя…

 

Ограбленная молодость моя!..

 

Пауза.

 

Как пахнут эти розы!.. Этот запах

 

Так ярок, что почти звенит как песня,

 

Как будто юность и как будто я

 

Не флорентийский мастер Леонардо,

 

А снова жизнерадостный юнец,

 

Которому рассказывал учитель

 

Историю занятную о том,

 

Как некий человек всю жизнь старался

 

Систему мирозданья угадать…

 

Всё зыбко, мир дал трещину, синьоры,

 

В которую, свернувшись как папирус

 

Со стёртыми, забытыми значками,

 

Летит вся современная культура…

 

Деянья наши – просто письмена,

 

Начертанные слабою рукою

 

Кусочком мела на слепой стене,

 

Рад человек, себя увековечив,

 

И вся стоит исписана стена…

 

Но вот из бездны возникает вечер

 

И рукавом стирает письмена…

 

Пауза.

 

Как страшно возвращаться стариком

 

Туда, откуда уходил щенком…

 

Никто не ждёт… Не нужен никому…

 

Вернулся я к началу своему…

 

Привет тебе, Флоренция!..

 

(Входит в городские ворота.)

 

Занавес открывается.

 

* * *

…Раньше говорили – найти своё место в жизни, и это означало буквально место в пространстве, территорию, место работы. Так и говорили: у него есть место, он получил хорошее место. Или поместье, или город, который по-польски тоже “място” – город, огороженное пространство вроде огорода. А теперь?

 

Теперь известно, что жизнь – в движении и место в жизни – это место в процессе. И человек понял, что он часть процесса. И затосковал.

 

Потому что ему объяснили – он не сам едет куда хочет, а его везут как запчасти процесса.

 

…Небо бесконечно.

 

…Всё казалось, что можно что-то сделать.

 

…Якушев мне сказал:

 

– Что такое ремесло? Это “не хуже, чем у людей”.

 

Уровни могут быть разные, но изготовленная вещь имеет предварительный эталон, иногда – шаблон, штамп. И есть с чем сравнивать.

 

А искусство – это новинка.

 

…У искусства тоже есть эталон, но внутренний и движущийся. И он отыскивается в самом процессе работы, и называется – идеал.

 

У ремесла – эталон, у искусства – идеал.

 

Все неприличия в искусстве возникают от путаницы – эталон и идеал.

 

…Это не разница в определениях, это разница в сути.

 

Эталон – это то, с чем можно сравнить изготовленную вещь. А идеал сравнивать не с чем, разве что с другим идеалом. Запомним это.

 

К эталону мы можем предварительно стремиться, а идеал должен быть отыскан в самой работе.

 

Эталон стоит на месте, и мы к нему движемся, а идеал уходит от нас как горизонт.

 

Ремесло останавливается, когда эталон достигнут. Искусство останавливается, когда продолжение ухудшает вещь.

 

Отсюда совершенно разная оценка законченности.

 

Ремесленная вещь закончена, когда достигнут эталон. Произведение искусства должно быть закончено в любой момент изготовления.

 

…Если найдут руки от Венеры Милосской – будет хорошо. Но это будет другое художественное произведение. Потому что если бы не нашли саму Венеру Милосскую, а нашли бы только руки, то было бы произведение – руки богини.

 

Ремесленное же произведение существует только в целом виде.

 

И потому огромна разница между обломком и фрагментом.

 

…Потому что ремесленное произведение – это правило, состоящее из правил, а произведение искусства – это правило, состоящее из исключений.

 

…Искусство такая вещь – как только в него прорвёшься – конец. Назад дороги нет.

 

Если только не собьют, конечно, умники, которым нравится не искусство, а болтовня о нём. Они знают точно, как делать детей, но сами не делают почему-то – инструктируют тех, у кого это и так выходит.

 

А как прорвёшься в искусство – так конец. Назад пути нет.

 

Не в том смысле, что сам в профессионалы пойдёшь, а в том, что без него уже нельзя.

 

Другая жизнь начинается.

 

…У меня так получилось, что я сначала разум увидел в полёте, а потом сердце. Но это неважно, с чего началось. Важно, чтобы не житейское в тебе ходуном заходило, а полёт.

 

Я, когда девушку эту увидел с горностаем, – очумел. Потому что подумал – нет. Ну это же ясно, кто такой этот человек, который её нарисовал, – вот к чему душа тянулась. Стою и трясусь.

 

Илларион говорит:

 

– Ты только не чокнись.

 

– Подожди, – говорю, – Илларион, милый ты мой, подожди.

 

– Ну вот.

 

– Всё, Илларион, теперь всё.

 

– Что всё?

 

– Теперь всё, совсем всё. Назад пути нет.

 

– Идём на воздух. На нас стюардесса смотрит.

 

– Пусть смотрит.

 

– Идём, Коля. Идём, Коля.

 

– Как же я уйду?

 

Ушли.

 

Погоду не помню. Столько лет прошло. Вроде снег должен быть или, наоборот, жара, а у меня в памяти одно серебро. Должно быть, дождь моросил, а небо и асфальт – серебряные. Хотя зонтиков не помню.

 

Пришли домой ко мне – Илларион проводил. А я разговариваю всю дорогу, даже язык стал сухой.

 

Дома Княгиня говорит:

 

– Ну? Насмотрелись на голых женщин?

 

Я молчу. Илларион спрашивает Княгиню:

 

– У вас нет чего-нибудь? Ему поправиться надо.

 

– Хватит с него. Вчера поправлялся.

 

– Зря ты это. Кольке поправиться надо. Дай рюмку. Не видишь, что ли?

 

А я смеюсь.

 

– Жаль… – говорю я, – …что сейчас не гражданская война.

 

– Совсем обалдел, – говорит Княгиня. – Больше в музей не пойдёшь.

 

– Жаль, – говорю, – что сейчас не гражданская война… Я б тебя в Чёрное море сбросил. Таких надо в Чёрное море сбрасывать. Ты свет застишь.

 

– Я сейчас маме позвоню!

 

Тут я крикнул:

 

– Усохни!

 

Первый раз на неё крикнул.

 

Она стала тихая. Илларион меня за руки держал.

 

…Я ещё раз пытался пробиться в музей, десятки совал, без билета не пустили.

 

А потом картину увезли.

 

Нет. Так дело не пойдёт. Надо про Леонардо где-нибудь узнать.

 

В заводской библиотеке про Леонардо брошюра “Леонардо – великий художник Возрождения, один из плеяды тех, кто…”.

 

Отставить.

 

Пошёл к парторгу.

 

– Анатолий Борисович, у меня персональная просьба.

 

– Персональное дело?

 

– Анатолий Борисович, просьба… Просьба, Анатолий Борисович.

 

Объяснил ему, что мне надо в Ленинскую библиотеку, а институт я бросил.

 

– Заниматься хочешь? Дело. Письмо от парткома я организую. Но и у меня к тебе просьба. Из ГАИ просили усилить пропаганду. Нарисуешь мне плакаты насчёт соблюдения правил уличного движения… Ты что такой зелёный?

 

– Нет, Анатолий Борисович, не могу рисовать. Сейчас не могу. Потом.

 

Обиделся. Очки снял.

 

– Стыдно, – говорит.

 

– Нет… Сейчас не стыдно… Не могу… Тошнит.

 

Он стал на меня смотреть.

 

– Объясни.

 

– Ну ладно, – говорю. – Можете не писать письмо. Я понимаю.

 

– Что с тобой творится?.. Говори быстрей… Мне некогда. У меня летучка.

 

– Я в музее был.

 

– Ну и что?

 

– Леонардо видел… Леонардо да Винчи. “Девушку с горностаем”.

 

– “Дама с горностаем”… Знаю.

 

– Разве она дама?

 

– Ну-ка зайди ко мне… Копылова, некогда, некогда. Подойди через двадцать минут.

 

Думаю – чем чёрт не шутит? Рискну. Расскажу как есть.

 

Просидели мы не двадцать минут, а полтора часа. На телефоны он не отвечал. Трезвонили – сил нет.

 

– Ладно, один раз потерпят, – сказал он. – Продолжай. Запустили мы это дело. Письмо я тебе, конечно, организую. От плакатов тебя освобождаю. Дима нарисует, культорг.

 

– Я от жизни отрываюсь… Я понимаю, Анатолий Борисович… Но не могу…

 

– Нет, – говорит. – Не отрываешься… Запустили мы это дело. Подготовься, а месяца через два сделаешь нам сообщение.

 

– Ну месяца за два я управлюсь.

 

Так я думал тогда.

 

– …А знаешь, почему ты перестал летать?

 

– Почему, Илларион?

 

– Потому что тебе понадобилось, чтобы летали все.

 

– Так я ведь не скрывал этого, Илларион.

 

– А кто будет по земле ходить?

 

– Ходить по земле должны все, и летать тоже все.

 

– Опоздал ты с этим делом, – сказал Илларион. – Все и так летают. Я этим летом летал в Сочи.

 

– Это не вы летали. Это аэроплан летал, а вы в нём спали.

 

– Ну самолёт летал, какая разница?

 

– И аэроплан не летал, а изо всех сил старался не упасть. Разве это полёт? Полёт – это когда ты легче воздуха, как рыба легче воды.

 

– Рыба не легче воды.

 

– Но у неё пузырь, который легче воды.

 

– А что у человека легче воздуха? – спросил Илларион.

 

– Желания.

 

– Любые?

 

– Нет… Направленные вверх… В небо…

 

Якушев мне сказал:

 

…У Тициана есть картина – “Любовь земная и любовь небесная”. По обе стороны какой-то чаши сидят две женщины – одна в парчовом платье, а другая голая. Какая из них любовь земная, а какая небесная – сам чёрт не разберёт.

 

…Княгиня поначалу обрадовалась, что я в Ленинку стал ходить.

 

– Правильно. Пора готовиться к новой жизни. Ты по каким предметам готовишься?

 

А потом забастовала. Меня целыми днями дома нет. После работы я туда – и до закрытия.

 

Парторг говорит:

 

– Мне твоя тёща звонила. Жаловалась, дома не бываешь. Как идёт подготовка?

 

– Пошлите её подальше.

 

– Подготовку?

 

– Тёщу.

 

– Нет, так тоже нельзя.

 

– Анатолий Борисович, мне поговорить не с кем. В читальном зале не поговоришь, а в курилке только про баб и про “Жигули”.

 

– Я тебя с одним мужиком познакомлю. В школе с ним учился. Якушев Костя. Он про Леонардо всё знает.

 

– Познакомьте, Анатолий Борисович. Я вам сто плакатов нарисую.

 

– У него и прозвище было Да Винчи.

 

– А он кто?

 

– Художник.

 

– Дело!

 

– И у тебя быстрей пойдёт.

 

…У меня после этого так дело быстро пошло, что не успел я оглянуться – жена говорит:

 

– Я интеллигентная женщина…

 

А я говорю:

 

– Знаю… Ты интеллигентная женщина, а я Квазимодо. Пианино ты оставляешь себе.

 

– Какое пианино?

 

– Шутка.

 

– Юмор – это вульгарно.

 

– Мама говорит. Всё знаю. Это мама твоя вульгарная.

 

– Маму не тронь.

 

– Это святое. Я знаю.

 

– Я твоего Якушева ненавижу. Между прочим, он мне всё время на грудь смотрит.

 

– Так, может, больше смотреть не на что?

 

– Коля… Что ты делаешь?.. Где наша любовь?

 

– У мамы спроси.

 

– Она мне всю жизнь отдала.

 

– Отняла, – говорю. – Пойдём в музей.

 

– Голых женщин смотреть? Да?

 

– Одетых. В Третьяковку пойдём. Якушев велел к Сурикову приглядеться.

 

– То Леонардо, то Суриков, то Илларион. Я твоего Иллариона ненавижу.

 

– Пойдем в музей.

 

– Нет.

 

– Пойдём в музей!

 

– Не пойду.

 

– Пойдём в музей…

 

– Пойдём.

 

Я в то время занимался как бешеный. То времени девать некуда, а то сутки мигают как светофор…

 

Два месяца промигало, я сообщение в клубе сделал. По энциклопедии. А то, что я про Леонардо в Ленинке вычитал – этого не расскажешь. Слов таких у меня тогда не было. Закружило меня. Сплю и вижу ту эпоху итальянского Возрождения. Пока Якушев не сказал:

 

– Затормози. А то специалистом станешь.

 

– Дядя Костя, а разве плохо?

 

– Художник в тебе пропадёт. Засохнет.

 

– Почему?

 

– Материал задушит. Полюбишь болтать про Леонардо, а его разлюбишь.

 

– А что делать?

 

– Тебе надо цветом захлебнуться. Пора тебе Сурикова поглядеть. Иди. Придёшь – расскажешь. Только не ври. Не понравится, так и говори – не понравилось. Иди. Да жену возьми.

 

– Зачем?

 

– Возьми. Знаю, что говорю.

 

А это у нас не первый разговор с ним про Сурикова.

 

Ну, потопали мы. Я такси взял. Согласилась всё же ехать моя Княгиня.

 

Не спугнуть бы. Только бы глядеть не мешала.

 

Подъезжаем к Третьяковской галерее – опять очередь. В полпереулка.

 

– Всюду у нас очереди, – говорит Княгиня.

 

– Не срамись, – говорю. – Не за гарнитурами очередь.

 

– Давай займём, – говорит. – А пока погуляем.

 

Заняли мы очередь за одним из Челябинска, а позади нас из Бурятской автономной пять человек. Говорят – ничего не поймёшь.

 

Стали неподалёку ходить. Выпили кофе с бутербродами – напротив Третьяковской галереи палатка. Рядом школа художественная. По двору шмокадявки с этюдниками бродят, и лапы перемазанные. Автобусы стоят. “Интурист” машины гоняет.

 

– Смотри, какая решётка богатая, – говорит Княгиня. – Войдём, поглядим.

 

– Библиотека, – говорю.

 

– Вот люди жили… – говорит Княгиня.

 

– Которые решётку делали?

 

– Это меня не касается.

 

– Зря я тебя позвал.

 

– Я могу уехать.

 

И всё такое в этом роде.

 

– Ну скоро там?.. А то я устала ждать.

 

– Пускают… Бежим.

 

Пошли мы по Третьяковке. Картин бесчисленно. Княгиня:

 

– Смотри, какая картина красивая. Вот бы нам такую над тахтой. Дорогая, наверно. А раньше, наверно, дешёвая была. Сейчас все предметы роскоши дорожают. Коля, а это кто? У него лицо незначительное. Я бы за него не пошла. Коля, а это, смотри, Пушкин. Как живой. Кипренского. Я знаю.

 

Экскурсоводы орут. Княгиня ахает.

 

А тут звук выключили. Вижу только, Княгиня рот разевает, как рыба, а слов не слышно. Это значит я картину увидал и опять про Леонардо вспомнил. Александр Иванов. “Явление Христа народу”. Тихая картина. А вокруг тихие люди. А по стенам тихие этюды к этой картине. И тут я почему-то снова вспомнил Леонардо.

 

Нет, подумал я, мало я ещё про Леонардо знаю. Продолжим. Не нахлебался я ещё этого варева. Надо разобраться. Я докопаюсь. Самому мне художником не быть, это я понял. Но я докопаюсь до сути. А до какой сути – сам не знаю.

 

Смотрю на картину – Александр Иванов, русский человек, а картину написал из чужой жизни. Значит, надо ему это было для чего-то, значит, можно проникнуть. Во всё.

 

Иоанн Креститель – лицо мощное. А вдалеке тихая фигура. Слева – ветки, а справа мой предок сидит, улыбается сквозь слёзы – раб несчастный. Понять старается, что к чему.

 

– Коля, идём. Не надо… Это религиозная картина? – шёпотом спрашивает Княгиня.

 

– При чём тут религия?! – шёпотом ору я. – При чём? Человека не понимают, вот про что. Это про гражданскую войну картина. Александр Иванов до семнадцатого года не дожил и до Отечественной не дожил. Но это всё одна и та же революция. Она ещё при Леонардо да Винчи начиналась. И ещё раньше, при Спартаке. Рабы подымались, к ней с разных концов подходили, кто как мог в те годы. Она же вырасти должна была.

 

– Коля, я не знала, что ты идейный, – говорит Княгиня.

 

– Я сам не знал.

 

Но тут заорал экскурсовод, и нас оттёли.

 

– Давай, – говорю, – больше нигде не останавливаться. Забежим, только Сурикова поглядим. А то перед Якушевым неудобно.

 

И двинулись мы через все залы.

 

– Быстрей, быстрей, – говорю. – Некогда. А то Якушеву рассказать будет нечего. А он спросит.

 

А сам расплескать боюсь. Есть Леонардо, есть. Живёт зёрнышко.

 

Один только раз остановились.

 

– Красивая какая, –говорит Княгиня. – Незнакомка. Я знаю. Она моего типа или нет? А какого я типа? А глаза я тоже так могу делать. Гляди – так?

 

– Ещё лучше, –говорю. – Идём.

 

Ну прошли мы “передвижников”, прошли “Трёх богатырей”. Входим к Верещагину – черепа, антивоенные картины, узорная дверь в Средней Азии. И в зал Сурикова. Картины тоже огромные – “Боярыня Морозова” как раз напротив двери.

 

Страшная какая-то. Нищий на снегу сидит. Ноги грубые. Поп хохочет. Чёрная женщина руку подняла, а в руке кандалы. Лицо красивое, только голодное.

 

На репродукциях всё понятно было. Раскол, старая вера, новая вера. Слева противники, справа – союзники. Это я уже знал. Экскурсовод рассказывал ещё до армии. А на картине всё стало по-другому. Краски, краски. И страшная какая-то. В общем, понимаю – большая вещь. Но в общем не понравилось. Так Якушеву и доложу. Ничего не поделаешь. Каждому своё. О вкусах не спорят. В следующем зале “Иван Грозный”. Это я уже видел. А дальше вниз по лестнице ещё тыща залов.

 

– Пойдём, – говорю, – обратно. А вперёд идти – запутаемся.

 

Пошли обратно через верещагинский. Смотрю, а его картины какие-то рыжие стали. Как будто через жёлтый светофильтр. Смотрю – Княгиня моя отстала и назад глядит.

 

– Идём…

 

– Подожди… – говорит.

 

Оглянулся и я – куда это она смотрит? И вдруг сквозь просвет двери опять Морозову увидел. Не всю. Дверь мешала. И вдруг вижу – серебро.

 

На картине – зима, но серебряная и что-то напоминает. А что? Не могу вспомнить. И вдруг вспомнил – погоду напоминает, которая была, когда я от “Девушки с горностаем” уходил.

 

– Коля, я ещё хочу посмотреть…

 

Я так удивился, что говорю:

 

– Ну давай.

 

Двинулись обратно.

 

– Коля, помедленней…

 

Пошли помедленней, а навстречу нам надвигалась великая картина. Чем ближе, тем более великая. Фигуры те же, а картина всё лучше, всё больше. Великая. Пока я не понял – цветом захлёбываюсь. Как это можно – не знаю, только чувствую – печаль и стойкость, и как будто я мимо картины смотрю, а как-то всё печаль и стойкость.

 

Подошли. Смотрели. То проходило, то снова подхватывало. Другие картины Сурикова смотрели, “Меншикова”, “Стрельцов”, портреты, и снова – на неё.

 

– Я посидеть хочу, – говорит Княгиня.

 

– Посиди.

 

И сам присел рядом. Экскурсия подошла и загородила.

 

– Коля… что же это мы со своей любовью сделали? – говорит Княгиня.

 

– Маму спроси.

 

– Перестань…

 

А на меня такая духота напала, такая лень.

 

– Наверно, надо долго мучиться, чтобы искусство понять, – говорит Княгиня.

 

– Наверно, – говорю я.

 

– Хочешь, “Ивана Грозного” посмотрим?

 

– Давай.

 

Заглянули.

 

– Нет, – говорю. – Не могу. Может, он и великий ху дожник, а сейчас не могу.

 

– Идём, ещё посидим.

 

Сели. Экскурсии то закрывали картину, то открывали.

 

– Коля, – говорит Княгиня. – Оказывается, я русская женщина…

 

– Значит, и у нас Возрождение… А между прочим, у Сурикова жена была француженка.

 

– Ну да?

 

– А у Пушкина дед был из Эфиопии, а Александр Иванов в Италии картину писал, а ученик Леонардо Московский Кремль строил…

 

– Поехали к Якушеву… Я ему спасибо скажу.

 

– А я тебе.

 

– За что?

 

– За Сурикова.

 

– А я при чём?

 

– Если бы ты не оглянулась, я бы ушёл.

 

– Посмотри… У девушки руки замёрзли… красиво как. Нет… не то… Коля, ты меня любишь?

 

– Похоже, что так.

 

– Коля, мне кажется, что я летаю. Дай руку, прислони. Слышишь? Как сердце стучит?

 

– Не надо. Смотрят.

 

– Коля, наплевать.

 

– Наплевать.

 

Сидели, пока не стемнело. Нас никто не гнал. А когда стемнело – картина даже вблизи стала серебряная.

 

Потом свет зажгли, и мы ушли.

 

– Дядя Костя, откуда вы узнали, что она цвет лучше меня видит?

 

– Не цвет. Колорит. Цвет в жизни, колорит в картине. Колорит – это музыка цвета. Её сочинять надо. До женщины музыка быстрей доходит. Зато мы крепче усваиваем.

 

Это он как в воду смотрел.

 

…В небе всё просто.

 

С другой стороны, если не знать, что ты часть процесса, то тоже озвереешь. А знание даёт, нет, не даёт, а придаёт мужества.

 

Якушев мне сказал:

 

…Если описать повара или доктора не в героическом виде, а в каком-нибудь ином, то все повара и врачи обидятся.

 

Из-за путаницы. Из-за путаницы с понятием “типичное”, которая восходит к путанице между искусством и жизнью.

 

У жизни в целом нет задачи воздействовать на нас, а у искусства есть. Потому типичное в жизни и в искусстве– это разные вещи. Как цвет и колорит.

 

Типичное в жизни тяготеет к абстракции, а в искусстве к конкретности.

 

Казалось бы, дело очевидное – в жизни и в искусстве типичное – это обобщение на разных уровнях. Казалось бы. Но и это не так.

 

В жизни мы типизируем для удобства, для экономии мозгов, для понятности, для познания – “дерево”, и точка, а какое? Пока неважно, важно, что не “камень”. А в искусстве мы типизируем для впечатления.

 

Если изучать быт помещиков по “Евгению Онегину”, то поэма умирает, потому что пропадает впечатление, что её сочинил Пушкин.

 

Типизация в искусстве – это сочинение. А что такое сочинение, не знает никто. Сочинение для того, чтобы произвести впечатление, а впечатление не даёт крови прокиснуть и апеллирует к душе.

 

Вот почему мудрец говорит, что очень легко представить себе, в каких обстоятельствах зародился какой-нибудь образ, но почти невозможно объяснить, почему он воздействует, когда эти обстоятельства пропали.

 

А что уходит вместе с обстоятельствами, то и не искусство.

 

А бывает, кажется, это уходит, ан нет, вдруг снова возвратилось.

 

СЦЕНА 1

Флоренция. Сад около дома. Вечер. Половодье цветов и листьев. Две женщины – молодая и старая. Старая вяжет. Молодая поёт, подыгрывая на лютне.

 

Мона Лиза

 

Уезжал или нет ты,

 

Об этом не знаю,

 

Но когда я ложусь

 

И когда я встаю,

 

Ты со мною всегда.

 

И когда я мечтаю,

 

Входишь ты в мою душу

 

И в песню мою.

 

В сновиденьях моих

 

Мы друг к другу прильнули.

 

Мы с тобою вдвоём,

 

Мы с тобою вдвоём.

 

Если серьги мои,

 

Звеня, шевельнулись,

 

Значит, ты шевельнулся

 

В сердце моём.

 

Как вечер этот ласков! Он такой

 

Сиреневый и тихий, этот вечер,

 

Как будто он из вечеров последний,

 

Как будто завтра грянет ураган.

 

Анита

 

Ох, не люблю я эту песню, Лиза.

 

Который год ты замужем, синьора,

 

А всё ещё как девочка поёшь.

 

Мона Лиза

 

Когда ещё я девочкой была…

 

Ты помнишь ли, Анита? Помнишь, помнишь?!

 

Ещё до разорения отца?

 

Я столько пела…

 

Анита

 

Как не помнить, Лиза!

 

Мона Лиза

 

Однажды, помню, вот в такой же вечер

 

Отец велел мне петь перед гостями.

 

Я раскапризничалась и не стала петь,

 

Хоть гости все о том меня просили.

 

Вдруг незнакомец подошёл ко мне.

 

Его я прежде в доме не видала.

 

“Ведь мы с тобою вместе будем петь”, –

 

Сказал он мне, потом обнял за плечи

 

И посмотрел в глаза мне так глубоко,

 

Как будто заглянул на дно души.

 

И он весь вечер пел, играл на лютне,

 

И я весь вечер вторила ему.

 

Его я долго помнила, Анита.

 

И всё отца просила, чтоб позвали.

 

Но он сказал, что мастер Леонардо

 

Уехал далеко и не приедет.

 

Как много пролетело лет, как много…

 

И мой отец давно уже в могиле,

 

А он опять приехал и сейчас

 

Сидит в гостях у мужа моего.

 

Как странно всё, Анита!

 

Анита

 

Что ж такого? Приехал и опять уедет.

 

Мона Лиза

 

Не знаю… Может быть, и нет…

 

Постой, Анита, кажется, идут…

 

Анита

 

И впрямь выходят. Надо их встречать.

 

Куда ж ты, глупая? То повидать хотела,

 

А то бежишь?

 

Мона Лиза

 

Я не хочу, Анита.

 

Анита

 

Ну вот, опять всё детские затеи.

 

Порядка ты не знаешь, Мона Лиза.

 

Ведь муж твой, как всегда, перед прощаньем

 

Захочет показать тебя гостям.

 

Мона Лиза

 

Захочет – позовёт…

 

На лестницу выходят Леонардо и Аталанте, Зороастро, Мельци. Джокондо их провожает.

 

Джокондо

 

Итак, синьор маэстро, все дела

 

Успешно привели мы к окончанью.

 

Имущество немногое, синьор,

 

В порядке всё. И пени и доходы

 

Положены сполна на ваше имя.

 

Леонардо

 

Благодарю, Джокондо, от души,

 

За хлопоты твои о нашем деле,

 

Которое вы сделали своим.

 

Я напишу для вас мадонну с сыном.

 

Как только встречу нужную натуру.

 

Джокондо

 

Увы, твою картину, о маэстро,

 

Приобрести сумеет только князь.

 

Аталанте сбегает по лестнице, срывает цветок. Замечает Мону Лизу и молча кланяется ей.

 

Хочу я вам представить, Леонардо,

 

Супругу драгоценную мою.

 

Идите-ка сюда, моя синьора.

 

Мона Лиза

 

Я видела вас в доме у отца.

 

Давным-давно… Я девочкой была.

 

Пауза. Аталанте, прислонившись к стене, мурлыкает песенку, позванивая на лютие. Леонардо и Мона Лиза смотрят друг на друга.

 

Аталанте

 

(поёт)

 

Вот утро встало –

 

Голубые горы.

 

Вот утро встало –

 

Голубые воды.

 

А почему

 

Грустишь ты, Аталанте,

 

И трусишь ты,

 

Бродяга-пилигрим?

 

Вот ты летел

 

Тропою соколиной.

 

Вот ты пришёл

 

В Тосканскую долину.

 

Увы, Мадонна,

 

Бедный Аталанте

 

Не сам пришёл,

 

Он жаждою гоним…

 

Леонардо

 

Вы девочкой остались, Мона Лиза.

 

Я помню вас… Вы Лиза Джерардини,

 

Дочь неаполитанского купца.

 

Ну вот вам и натура, Джокондо.

 

Я напишу для вас эту картину.

 

Джокондо

 

Но нужен ведь младенец для Христа,

 

А я, синьор, увы, пока бездетен.

 

Мона Лиза

 

О, можно написать меня одну…

 

Джокондо

 

Но так никто не делает, синьора.

 

Мона Лиза

 

А разве не приятно будет вам

 

Иметь изображение супруги?

 

Джокондо

 

Ведь я своей живой жены владелец,

 

Зачем мне покупать изображенье?

 

Леонардо

 

Я напишу портрет её, Джокондо.

 

Вам это ничего не будет стоить.

 

Джокондо

 

Ну, это положение меняет.

 

Хоть я польщён, маэстро Леонардо.

 

Однако это странно для меня.

 

Я понимаю, написать картину,

 

В которой, скажем, что-то происходит,

 

Христа с апостолами… А, синьора?

 

А то отдельно женщину…

 

Леонардо

 

Джокондо,

 

Изображение Мадонны выше

 

Любых апостолов.

 

Аталанте

 

Аминь.

 

Леонардо

 

Прощайте, Мона Лиза дель Джокондо.

 

Хочу уйти и вспомнить всё, что было,

 

Что удалось и что не совершилось.

 

(Уходят.)

 

Мона Лиза

 

Как хорошо… Ты слышишь, о Анита?

 

Он не уедет!.. Нет, он не уедет…

 

Анита

 

С ума сошла?..

 

Мона Лиза

 

Оставь меня, Анита.

 

Анита

 

(после паузы)

 

Ах, вот что вы задумали, синьора!

 

Молчание.

 

О господи, а мне и невдомёк!

 

Ну нет, змея, меня не проведёшь!..

 

Тебя ещё ребёнком я узнала!

 

Не допущу, чтоб ты себя сгубила.

 

Мона Лиза

 

Ты ничего не можешь изменить.

 

Анита

 

Что ты сказала, дрянь? Да я сейчас

 

Пойду и кликну твоего супруга!

 

Мона Лиза

 

Нет, не пойдёшь…

 

Анита

 

Иду сию минуту!

 

Мона Лиза

 

Пойдёшь – я отравлю тебя, Анита!

 

Анита

 

Ты это мне сказала, Мона Лиза?..

 

Иль мне послышалось?..

 

Мона Лиза

 

Или себя… Мне всё равно… Как хочешь…

 

Анита

 

Ох, девочка моя! Цветочек ясный!

 

Да кто же он такой, он дьявол?!

 

Да ведь ему уже за пятьдесят!

 

Твой муж его на десять лет моложе!

 

Мона Лиза

 

Оставь меня, Анита… Голова горит…

 

Прости меня, Мадонна! Это он!..

 

…После той картины Василия Ивановича Сурикова и того долгого возле неё сидения на стульях мы сблизились с Княгиней.

 

Мы накинулись друг на друга как голодные. А тут смотрю – изменилась моя Княгиня, другая женщина стала. Какое там воспитание! Всё полетело куда-то.

 

Сначала я обрадовался, а потом смотрю – дело не в ту сторону полетело. Полёт, видно, тоже разный бывает. Душа у неё от той музыки цвета раскрылась, но душа неумелая, и чем занять себя – не знала, всё в тёмные ночки ушло. Была она спящая, а теперь проснулась.

 

– Что это мы делаем? – иногда спрашивала она меня.

 

А мама её, дура, говорит:

 

– Наконец-то ты женщиной стала, наконец-то… У меня билеты есть на фестивальный просмотр. Прелестный современный фильм.

 

А в прелестном современном фильме – бордель.

 

– Ты знаешь, Коля, во всём мире сексуальная революция. Наверно, так надо.

 

– А как же любовь?

 

– А я только сейчас поняла, какая бывает любовь. Не знаю, что ты чувствуешь, а я чувствую что-то неописуемое.

 

И я начал чувствовать что-то неописуемое.

 

Юбки пошли короткие, ноги стали открытые до самого “ура!”, до “боже мой”. Одна фирменная девчонка лозунг бросила: “У кого ноги мини – те носят макси, а у кого ноги макси – те носят мини”. В газетах писали – шофёры в столбы врезались, когда мини проходили по тротуару. Потом примелькалось. Теперь в моде макси и сапоги солдатские, и стало жаль тех вытаращенных коленок. Как на человека угодить?

 

А я тогда вспомнил “Девушку с горностаем”, умницу, и думаю – где же я? Куда я девался?

 

А я уже тогда влез в эту эпоху Возрождения и книги читал пудами. И чем больше читаю и по музеям хожу, тем больше, мне кажется, Леонардо понимаю. Хаос у них там был в эпоху Возрождения, а Леонардо пытался жизнь человека осмыслить и найти главную линию, линию красоты. Но житья ему не было. Все точно взбесились.

 

Особенно из книжек про Леонардо мне запомнилось – Габриэль Сеайль, “Флорентийские чтения”. Волынский не понравился – одни стоны. Всего Леонардо прочёл от корки до корки, издание “Академия”. На Гуковском – плевался. Гуковский Леонардо дилетантом считал, а сам доказывал, что эрмитажную “Флору” не Мельци написал, ученик Леонардо, а сам Леонардо, и что это и есть “Джоконда”, а не та, что в Лувре висит, – так у него получалось по его вычислениям. Я в Ленинград смотался, смотрел. Слабо. Складки на рукавах как бельё на верёвке – макаронами, а у Леонардо в складках ритм… А “Мадонна Лита” эрмитажная – под вопросом. Наверно, вопрос профессор Гуковский поставил. А уже мне было ясно, что, кроме Леонардо, её просто написать было некому. Я уж тогда все картины Возрождения мог на репродукциях вниз головой узнавать. Зрительная память у меня развилась как у фотоаппарата – щёлк, и намертво. А тут я ещё достал книги – “Быт и нравы Италии эпохи Возрождения”, кажется, Бургхарта какого-то, и совсем ополоумел. Кондотьеры грызутся как пауки в банке, резня идёт, отравляют друг друга, колдовство, ведьмы, Содом и Гоморра, Макиавелли советует, как в князья пробираться, Цезарь Борджа родственников приканчивает, художники крепости строят, Савонарола картины жжёт, призывает очиститься от скверны роскоши.

 

Днём работа – это дело чёткое. Вечер и полночи – постель, где Княгиня помаленьку ведьмой становится. Под утро – выписки сортирую – зачем? – ещё сам не знаю. Тут её мать в отпуск с собой увезла в санаторий. Я один в пустой квартире как с цепи сорвался – почти спать перестал. Два часа перед работой спал, а после работы – домой. Всё хотел жизнь того человека себе представить и как он столько мог успеть.

 

Но тут всё кончилось, как и надо было ожидать.

 

Съел я всухомятку кусок сыра плавленого и кильку, и у меня рвота и понос.

 

А годом раньше холера была. Все тряслись.

 

Наутро встать не могу. Вызвал доктора. Тот расспросил меня брезгливо. Приехала машина, и меня – в поносную больницу.

 

Холеры не оказалось. Говорят – дизентерия, будем ждать анализов.

 

Поносники в домино режутся, а я им про Леонардо рассказываю дохлым голесом.

 

Спрашивают:

 

– Ты интеллигент?

 

– Нет, – говорю, – работяга.

 

– Так какого тебе хрена до этого Леонардо? Садись, козла забьём. Или ослабел?

 

– Ослабел.

 

А потом на электроректоскопии не выдержал и заплакал. Я такого унижения ни разу в жизни не испытывал. А докторша, молодая, красивая, говорит:

 

– Ну что вы так волнуетесь? Это же обычное дело.

 

– Не могу, – говорю. – Или отпускайте, или удавлюсь к чёртовой матери.

 

– Не могу. Ждите анализов.

 

А ночью пришли строчки. И я даже не сразу понял, что это стихи, но без рифмы.

 

До утра просыпался раз десять и проверял, не забыл ли.

 

Утром записал.

 

И тем же утром анализ пришёл – нет дизентерии, острый нервный колит. Доконал себя.

 

– Отпустите, – говорю. – Буду долечиваться дома. Я погибну здесь.

 

– Очень вы чувствительный.

 

Однако отпустили.

 

Приехал домой. Лежу, в потолок смотрю. Рискнуть, думаю, или нет?

 

Я стихи писал, пьес никогда не писал, да ещё в стихах. Я же не Шекспир, я просто девушку с горностаем полюбил; и Леонардо, и Александра Иванова, и Василия Ивановича Сурикова. Мне ж пьесу не осилить, а не осилю – брошу. А если осилю, что с ней делать, с этой пьесой, а? А у самого трепет, и, чувствую, лечу, влечёт меня куда-то угрюмая чужая сила, и уходит день… на башнях облаков… певучий след… оставил тихий вечер… – неужели началось, думаю, – уходит день… как горестно… как жалко… ещё один поклон календаря…

 

Ну а дальше – начал эту пьесу писать.

 

Якушев мне сказал:

 

…Искусство, конечно, произрастает на почве. Но забывают, что злак хотя и произрастает на почве, однако не порождается ею.

 

Это раньше думали, что мухи родятся от гнилого мяса. Теперь знают, что мухи родятся от мух.

 

Поэтому хотя художник и родится в среде, он родится не от среды, а от художества, в нём заключённого, как настоящий учёный родится не от образования, а от ума.

 

Образование и среда могут только либо помочь, либо помешать развернуться тому, что положено.

 

Поэтому так часто искусство контрастно к среде, в которой оно возникло, но которой не порождено. Пришла пора ему родиться, и оно родится, когда благодаря, а когда и несмотря на почву. Хотя находятся умники, которые думают, что это не так.

 

По их логике выходит, что Пушкин-поэт родился потому, что его прогрессивные идеи оттачивались на николаевском булыжнике. А ведь дети понимают, что его поэзия – это цветок, который ломает даже асфальт. Дети-то знают.

 

А занимательная эстетика, эта странная наука, единственная, которая не требует проверки на практике, вместо того чтобы изучать условия наилучшие для произрастания штучного цветка, даёт рекомендации всем цветам скопом, как им ломать асфальты.

 

А цветок смотрит – его в пустыне угораздило родиться или в цветочном магазине, ломать ничего не надо, и главное – не сгинуть от голода или перекорма.

 

Занимательная эстетика хочет быть наукой, а наука ищет правила. А у искусства одно правило: каждое произведение– это исключение. Как любовь.

 

И тут кончается сходство произведения искусства даже с цветком.

 

У цветов есть сорта. Но розы одного сорта прекрасны даже одинаковые, а один стих, написанный дважды, – это всего один стих, а не два.

 

В природе и ремесле стандарт может быть прекрасен, в искусстве – нет.

 

И выходит, что искусство даже и не природа?

 

Природа. Только другая. Невидимая и неуловимая.

 

Так какого же чёрта? Как может эстетика изучать неуловимое, если она хочет быть наукой?

 

Между поэзией и искусством такая же разница, как между поэзией и стихами. Стихи – форма, поэзия – суть. Стихи могут быть и без поэзии, их может насобачиться делать машина. Но уловить неуловимое, чтобы передать его потом в виде стиха, может только поэт. Стих имеет традицию – ритм, рифму и прочее – в каждом языке свою. Поэзия каждый раз родится заново.

 

Наука занимается отделением кажущегося от действительности. И наука, изучающая науку, хочет понять, как впечатления сменяются знанием.

 

Искусство же занимается созданием впечатлений, которые влияют на человека, то есть на его желания.

 

На человеческие желания влияют и знания. Но вовсе не так крупно, как принято считать. Я знаю, что курить вредно, но курю. Я должен или испугаться, или почувствовать отвращение, тогда брошу. А если я применю волю, то это тоже желание, желание победить себя.

 

Искусство же может вызвать само желание бросить курить.

 

Оно только этим не очень хочет заниматься, хотя занимательная эстетика часто призывает его заниматься именно этим и считает это его главной задачей.

 

Искусство своими впечатлениями пробуждает поэта, художника или композитора в другом человеке. То есть делает этого человека на короткий момент творцом.

 

Творцом чего?

 

Многие думают, творцом стиха – если он предчувствует рифму, или композитором, если он предчувствует гармонию. Это ошибка.

 

Искусство делает его на короткий миг творцом самого себя.

 

Он догадывается о своих возможностях летать.

 

А иногда, если впечатление сильное и вовремя, он начинает думать, как с ними поступить, с этими возможностями.

 

Для учёного чужая душа – потёмки и туман, и он пытается, не понимая своей души, понять чужую. А для художника – натянута струна и тихо звенит в тумане, и он умеет сделать так, что она вдруг зазвенит отчётливо и в лад с мирозданием.

 

Я не знаю, может ли эстетика стать наукой или искусством – чем-то она должна стать, если она хочет существовать. Иначе от неё рано или поздно отплюются, как от схоластики. Если она хочет стать наукой об искусстве, она должна изучать впечатления.

 

Если она хочет стать искусством – она должна их порождать.

 

Третьего не дано.

 

Третье – это новый способ мышления, которым человечество ещё не владеет и о котором отдельные люди только догадываются.

 

– …Илларион, а что ты будешь делать, когда сломаешь все старые дома?

 

– Их ещё много в нашем городе.

 

– А потом?

 

– Есть другие города.

 

– А когда и их прикончишь?

 

– Начну ломать новые дома.

 

– То есть как? Зачем новые?

 

– Они тогда станут старыми.

 

– …Илларион, говорят, ты что-то изобретаешь?

 

– Да. Машину для разрушения железобетонных домов.

 

– Надо готовиться к будущему?

 

– Да.

 

– А зачем машина? Взрывай – и всё.

 

– Взрывы опасны, а балдой железобетон не возьмёшь.

 

– А что за машина?

 

– Вроде огромных челюстей. Будут отламывать целые блоки.

 

– Послушай, Илларион, ведь это страшно дорогая машина.

 

– Ну и что? А сколько домов ломать придётся? Окупится.

 

– И страшно сложная машина, и громоздкая, и как ты будешь её громоздить на двадцатый этаж?

 

– Окупится. Зато автоматика – престиж.

 

– Слушай, а зачем челюсти и автоматика? Можно просто забросить крюк на последний этаж и лебёдкой за трос тянуть – будет отламывать целые этажи.

 

– Нельзя.

 

– Почему?

 

– Чересчур просто.

 

– Ну и что плохого?

 

– Никто мне это не утвердит как изобретение и платить не будет. А у меня всё на лазерах.

 

СЦЕНА 2

Остерия близ Флоренции. Пасмурный вечер. За каменной стеной ветер сгибает кроны деревьев. Поваленные скамьи и столы.

 

Фанфоя

 

Проклятые настали времена…

 

Батиста, эй, Батиста! Испугался?

 

Не бойся, дурачок. Ушли они.

 

Батиста

 

Ушли?

 

(Вылезает из подпола.)

 

Фанфоя

 

Да вылезай же, надо всё прибрать.

 

На то мы и хозяева трактира,

 

Чтоб наблюдать все драки по округе.

 

Ты вылез? Молодец, Батиста.

 

Ну а теперь обратно полезай.

 

Опять идут солдаты.

 

Батиста

 

Ох!

 

(Скрывается.)

 

Фанфоя

 

Э, погоди… Солдаты – это мелочь.

 

Здесь едут поважнее господа.

 

Постой, постой… Да кто ж это такой?

 

О господи! Ведь это Леонардо…

 

С солдатами… Батиста, чёрт проклятый!

 

Ты вылезешь из ямы наконец?!

 

Батиста

 

Иду, иду…

 

Фанфоя

 

Да не иди – лети!

 

Беги в деревню мужиков скликать,

 

Ведут сюда солдаты Леонардо.

 

Батиста

 

Маэстро Леонардо в плен попал?!

 

Проклятые! Хозяин, задержи их!

 

Сейчас мы все придём, мы им покажем…

 

А бочку ту вина, что ты мне должен,

 

Ты выкати солдатам – пусть напьются,

 

Не упусти!

 

Фанфоя

 

Да знаю я.

 

Батиста

 

Бегу…

 

С шумом входит группа людей, окружая Леонардо. Он очень возбуждён. С ним ученики, солдаты, незнакомец.

 

Леонардо

 

Зачем меня в пути остановили,

 

Я шёл один… Оставьте одного…

 

Незнакомец

 

Спокойнее, маэстро Леонардо.

 

Леонардо

 

Пока я был спокойным, злые ветры

 

Деянья уничтожили мои.

 

Спокойнее?! Да кто ты, человек?

 

И почему вокруг меня солдаты?

 

Незнакомец

 

Мои солдаты охраняют вас,

 

Чтоб попугать немного мародёров.

 

Леонардо

 

О! Попугать! Перепугать до колик!

 

Одни боятся тех, другие этих,

 

Все вместе же всевышнего боятся.

 

Уменье человека испугать –

 

Воистину великая заслуга.

 

Незнакомец

 

Но преимущество великое!

 

Леонардо

 

Да, да!

 

Спасаться от набега мародёров

 

Удобнее за спинами бандитов.

 

Незнакомец

 

Спокойнее, маэстро. Так не надо.

 

Вина, хозяин! Живо! Получай…

 

Фанфоя

 

Приветствую вас, мастер Леонардо!

 

Давненько не заглядывали к нам.

 

А мужики добром вас поминают,

 

И вас самих, и ваши чудеса.

 

(Усиленно кланяется.)

 

Леонардо

 

А… Фанфоя… Столько лет прошло, а ты всё кланяешься… Не ходи на четвереньках – ты же человек, Фанфоя. Стой прямо даже перед самим Папой.

 

Фанфоя

 

Что вы, синьор Леонардо, перед самим Папой!.. Чуть увижу кого в хорошей одежде, спина сама гнётся, как у выдры.

 

Леонардо

 

А ты всё тот же, что и был, Фанфоя,

 

Неграмотен, как францисканец-минорит,

 

Но весел.

 

Фанфоя

 

Потому и весел,

 

Что я неграмотен.

 

Леонардо

 

Не притворяйся, друг,

 

Что ты глупей, чем есть на самом деле.

 

Фанфоя

 

Вы сильно постарели, мой синьор,

 

Зато успели много, слышал я.

 

Леонардо

 

Деньгами нищ. Разлуками богат.

 

Фанфоя

 

Я не о том, синьор. Я о картине вашей,

 

О памятнике конном говорю.

 

Леонардо

 

Картина бесконечная моя,

 

Что “Тайною вечерей” называлась,

 

Тихонько гибнет в трапезной миланской.

 

Картина осыпается… Через неё

 

Монахи прорубили дверь на кухню…

 

Чтоб ближе путь был с кухни до желудка…

 

Они сломали фреску в месте том,

 

Где ноги нарисованы Христа…

 

Они в который раз его казнили.

 

А конная громада князя Сфорца…

 

Гасконские весёлые стрелки

 

Её из арбалетов расстреляли,

 

Такие же весёлые, как ты…

 

Такие же неграмотные…

 

…Милан пылает…

 

Незнакомец

 

Все вон отсюда! Леонардо плачет,

 

Я, Цезарь Борджа, это говорю!

 

Все в страхе уходят.

 

Вот видите, маэстро, сеять страх

 

Необходимо иногда. Не так ли?

 

Леонардо

 

А-а… Это вы тот самый Цезарь Борджа,

 

Вокруг которого в большом числе

 

Внезапно умирают люди… Даже братья…

 

Цезарь Борджа

 

Последнего б не надо говорить.

 

Да, я тот самый Цезарь Борджа,

 

Которому вы будете служить.

 

Леонардо

 

Я вам… служить?! О, пресвятая дева!

 

Весёлый человек вы, Цезарь Борджа!

 

Служить вам?! Чем? Ведь я художник, сударь,

 

А вам необходимы мясники.

 

Цезарь

 

(вежливо)

 

Вы первый человек на этом свете,

 

Который оскорбил меня два раза

 

И всё ещё живой.

 

Леонардо

 

(равнодушно)

 

Возможно.

 

Цезарь

 

Вы будете служить мне, Леонардо.

 

Леонардо

 

Служить? За что? За страх или за совесть?

 

За страх? Так я единственно боюсь,

 

Что в вашей свалке потеряю совесть.

 

Служить за совесть? Так с какой же стати

 

Служить своекорыстию князей?

 

Прекрасный князь, гляди, по всей планете

 

Идёт объединение земель.

 

Кастилия сомкнулась с Арагоном.

 

Во Франции Людовик, старый коршун,

 

Давно закончил сбор коронных ленов,

 

В Британии ещё Эдвард Четвёртый

 

Остановил войну кровавых роз.

 

А на востоке исполин Москва

 

С весёлым хрустом расправляет плечи.

 

И только нам, Италии одной,

 

Невмоготу сложиться в государство!

 

Глупее мы? Бездарнее? Несчастней?

 

Цезарь

 

…Постой…

 

Воин

 

(вбегая)

 

Засада, Цезарь!

 

Вбегает Зороастро и хватает воина. Вбегает Батиста. Толпа крестьян.

 

Батиста

 

(с кистенем)

 

Назад от Леонардо! Берегись!

 

Пауза.

 

Крестьянин

 

Да нет… Здесь вроде всё в порядке.

 

Леонардо

 

В чём дело, молодец?

 

Батиста

 

Да нет… я что ж…

 

Крестьянин

 

Уж больно долгий разговор у вас.

 

Как бы чего не вышло, мы того…

 

Цезарь

 

Солдаты где? Ко мне!..

 

Крестьянин

 

Так мужики

 

Их повязали, вишь, на всякий случай,

 

Как бы чего не вышло, говорю…

 

Цезарь

 

Так, значит, западня…

 

Леонардо

 

Нет… тут ошибка.

 

Фанфоя

 

Вы нас простите, мастер Леонардо,

 

Народ обеспокоился. Был слух,

 

Что вас солдаты захватили силой.

 

Ну, поднялись. Кричат, мол, отобьём.

 

Я говорил им, что синьор красивый

 

Первейший друг маэстро Леонардо.

 

Неграмотные. Серая скотина.

 

Вино его пропало…

 

Леонардо

 

Чьё вино?

 

Фанфоя

 

Да он вина бочонок небольшой,

 

Что заработал в нынешнее лето,

 

Пораздавал солдатам.

 

Леонардо

 

Так, значит, ты вина лишился, парень?

 

Ну, это поправимо. На, держи.

 

Батиста

 

Не надо денег, мастер Леонардо.

 

Ведь я из тех мальчишек, вы забыли,

 

С которых вы писали херувимов.

 

(Падает на колени.)

 

Возьмите меня, мастер Леонардо.

 

Вы не смотрите, что худой. Я сильный.

 

Леонардо

 

Куда, чудак? Куда? Ведь я и сам,

 

Увы, не знаю своего пути.

 

Фанфоя

 

Мальчишка бредит вами день и ночь.

 

Сам он ничей. Подкидыш.

 

Леонардо

 

А… подкидыш.

 

Но я и сам подкидыш в этом мире.

 

Идём, подкидыш. Ты меня пронзил.

 

Милан горит. Я думал, уезжая,

 

Что позади всё созданное мной,

 

Что я ограблен и что впереди

 

Ждёт темнота лохматая меня.

 

Я неожиданно разбогател. Вперёд!

 

Цезарь

 

(властно)

 

Все вон отсюда!.. Разговор не кончен.

 

Все уходят, кроме Леонардо, который стоит, заложив руки за пояс.

 

Так слушай же, художник, речь мою.

 

Пусть тайна свяжет нас сильнее клятвы.

 

Судьба даёт единственнейший случай

 

Тебе для совершения мечты.

 

Отец мой, Папа Александр шестой,

 

Не будет мне помехою…. Поедем!

 

Поедем вместе… Слышишь, Леонардо?

 

Послужишь ты Италии единой.

 

Молчание.

 

Леонардо

 

Ты произнёс единственное слово,

 

Которое меня заставить может

 

Игру затеять даже с чёртом.

 

Ты это знаешь, Цезарь?

 

Цезарь

 

Знаю.

 

Леонардо

 

Нет… Не поеду… Я словам не верю.

 

Останусь во Флоренции. Прощай…

 

Цезарь

 

(страстно)

 

Но это будет! Будет! Я клянусь,

 

Что встанет вся страна под мою руку!

 

Пускай испанец родом, но страну

 

Один лишь я объединить сумею!

 

Ведь я и есть тот самый государь,

 

Которого ты ищешь столько лет,

 

Скитаясь по стране, как бледный призрак!

 

Тот государь, что сам осуществит

 

Безумные фантазии твои,

 

Что сеют только смуту среди черни!

 

Пойду на всё, лишь ты бы мне служил!

 

Леонардо

 

Не знаю… я подумаю… не верю…

 

Цезарь

 

О, Леонардо!

 

Леонардо

 

Нет! Когда увижу я,

 

Что ты всерьёз за это дело взялся,

 

Приду к тебе тогда служить на совесть.

 

Построю тебе дамбы и каналы,

 

Украшу города твои, как в сказке.

 

Разбогатеют люди и в довольстве

 

Не станут убивать себе подобных.

 

И расцветут науки, и тогда

 


Дата добавления: 2015-07-14; просмотров: 95 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Дорога через Хаос| Доход, издержки, прибыль

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.566 сек.)