боевая песнь макрели

Bifurcation

не дерево которое растет
не птица что над деревом летает
но человек чей инструмент остер
в моем мозгу незримо обитает

не серафим из города саров
не святополк коварный и неробкий
а кто ж тогда обрел и стол и кров
в отдельно взятой черепной коробке

я помню все хоть это был не я
ходил мальчишкой на плотах в заречном
дробилась философская струя
о философский камень и о вечном

шептала мне вернее нет не мне
тому мальчонке я его не помню
он был кретин и при пустой луне
шептал слова одной кретинке полной

тетрадь моей исписана рукой
как я провел каникулы в толедо
в то лето я был в точности другой
но кто прочтет но кто поверит в это

сейчас и здесь а не тогда и там
азм есмь пин-код своей кредитной карты
так кто за мною ходит по пятам
и кажет кукиш из под школьной парты

так кто узнав секрет разрыв-травы
как сумасшедший с бритвою в деснице
в мансарду этой круглой головы
пролез сквозь обнаженные глазницы

та птица что над берегом реки
то дерево что непокорно корню
меня другим названьем нареки
я не был им я ничего не помню

боевая песнь макрели

губы бледны у рыб их движенья быстры и слитныих торпеды тела в плавниках смертоносный морфинрыбы рыбы целуют меня горячо и бесстыднонеподвижны глаза обитателей темных глубин я не знаю любила ли ангела меркель макрельно плыву весь в стальной чешуе из июля в апрелькислород вытесняю из вод трепещу языкомя люблю эту фрау хоть с нею совсем не знаком ты высокая меркель плывешь на большом кораблечто локатором крутит в соленой промасленной мглерядом ангел стоит с золотым галуном на плечеон железной рукою ведет сквозь пучину ковчег я нацелен в подбрюшье ударить нацелен под дыхв средоточие трюмов и палуб твоих боевыхв пенном шейкере моря смешать броненосный каркасс человечьей и рыбьею кровью готов я сейчас фрау канцлер спасения нет от макрелевых стайпрыгай с палубы вниз и ногами меня обнимайзолотыми ногами в прожилках лазоревых веня тебя унесу в свой подводный загадочный плен губы бледны у рыб их движенья быстры и слитныих торпеды тела в плавниках смертоносный морфинрыбы рыбы целуют меня горячо и бесстыднонеподвижны глаза обитателей темных глубин

* * * *

Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома,
а над ней - голубая глина и розовая земля,
ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,
и тебя встречают люди из горного хрусталя.

Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица,
каждой гранью сияют отполированные тела,
старшую женщину зовут Бедная Линза,
потому, что всё преувеличивает и сжигает дотла.

Достаешь из своих запасов бутылку «Токая»,
и когда они широко открывают рты -
водишь пальцем по их губам, извлекая
звуки нечеловеческой чистоты.

* * *
Она беззаботно шагала по яркому рельсу.
Плюшевый песик глядел из ее кармана.
Она не боялась упасть, тишины и леса,
Как будто бы рядом мама…

Она улыбнулась, шатнулась — я вздрогнула от предчувствий.
Нарисовала ей домик и сад — ну живи! Не надо!
Ведь я не знаю, успею ли я, домчусь ли…
Но она прошла, не заметив ни дома, ни сада.

Лето. Море. Закат. Солнце — кончик красного перца.
По парапету бежит — какой упоительный ветер!
На скамеечке дама со вскриком схватилась за сердце:
Эти дети! Эти несносные дети!

Да, я сразу узнала добрый взгляд удивительных глаз,
Ей в наследство оставленных старым плюшевым псом.
Ожидание грохота — падает медный таз,
Ожидание смерти — ясное это лицо.

Взгляд высоко. Напрасной была ворожба.
Лба уступ. Нет, она не отступит, нет.
Но оступится… Знаю, вот до того столба…
И без пса? И без мамы? Я встала на парапет…

ГОСПОДИНУ ГУМИЛЕВУ
Позвольте мне фамильярность,
Зубчик венца поколения,
Всеми признанный гений,
Жёлтый крепкий фонарь.
Увы! И я без сомнения
Здесь достойна презрения,
Но увы, и Ваше горение
Оставило здесь лишь гарь.
Голубое свечение Блока,
Ахматовой пёстрое солнце,
Красный огонь Маяковского —
Потухли, как в мутном стекле.
И Ваше жёлтое слово
Здесь не лилось и не льётся.
Лишь я — тускло-серый проблеск —
Есть в сей бесфонарной мгле.
Ну что ж, Господин Гумилев,
Плюнуть Вам вслед — наивно.
Об этом, верно, мечтали
Все розовенькие лучи.
Я поступлю иначе.
Я буду подобна ливню,
Серому злому ливню,
В ногу с Вами идти.

***

хельге тринадцать - то есть, уже большая.
лезет с вопросами, бегает и мешает
вечно стремится выразить свой протест
маме перечит, кашу почти не ест
между тем, у нее все есть:
дельфин по имени Людвиг
папа, который маму совсем не любит
игрушек ворох
братик, сестрички, взрослые разговоры.
все говорят: война завершится скоро
мы потеряли город.
дети читают Гете и верят в черта
треплют его по холке, целуют морду
черт неизменно вьется у них под боком
благо, нет связи с Богом.
бункер затих, на утро сготовят пудинг
к вечеру тут в живых никого не будет
(вальтер отца, тревожные голоса,
мамины слезы - цианистая роса)
хельга ложится в десять и тушит лампу
ночь обнимает хельгу пушистой лапой
снится ей рыбный, пряничный, вольный город
снятся тюльпаны и незнакомый говор
папа и мама вышли на Дамрак-штрассе
девочка Анна машет рукой с террасы
солнце дельфином пляшет в воде канала
утро не скоро, страха как не бывало
черт поправляет Хельгино одеяло
прячет в кармане ампулу люминала
молча садится рядом.
где-то гремят снаряды и гибнут люди
где-то беззвучно плачет забытый Людвиг
мама не спит, она выбирает платье
смерть - это вроде свадьбы, все дело в дате
хельга во сне смеется, ей вторит Анна
пышно цветут тюльпаны.

***

А.Г.

я помню Анну, это не она
с ребенком и собакой фокстерьером на фото от второго декабря
счастливая. Казалось бы, похожа
на Анну и испорченной осанкой, и ранними морщинами на лбу,
но не обманешь: не она, и точка.
она, наверно, где-то в Аргентине танцует ча-ча-ча и пассадобль
а может, в монастырь ушла, а может, уехала в какой-нибудь Урюпинск
сидит в библиотеке, пишет сказки и думает "наверно, это рай"
я помню Анну, кто не помнит Анну?
пропали фотографии ее (и даже та, которая в альбоме),
кривые самодельные открытки, игрушки, витамины для кота,
и диск с какой-то супермодной группой, которую она дала послушать.
я помню Анну. Анна нереальна,
при встрече мы о ей не вспоминаем.
а этих много - с именем ее, ее фигурой, возрастом и ростом
кишмя кишат - на улицах, в кафе, в метро - куда ни глянь, повсюду Анна
знакомый голос, каблуки, походка.
вокруг так много без вести пропавших
к кому ни подойди спросить дорогу, кому во сне в глаза ни посмотри,
любой способен обернуться Анной. И потому - ты никому не верь.

***

Как у нашей старшей поступь была тверда, на стене с плаката скалилась рок-звезда,
по углам - холсты, пылища и провода, в дневнике пятерок стройная череда.
Так бы жить да жить, вот только стряслась беда, как-то утром она пропала невесть куда.
не доела завтрак, не убрала постель,побросала в сумку масляную пастель,
прогуляла школу, вечером не пришла.
Через месяц мы занавесили зеркала.
Как у нашей средней волосы - шелк и лен, и в нее все время кто-нибудь был влюблен.
возвращается к ночи, тащит в руках цветы, в институте - опять завал и одни хвосты.
как-то мать закричала - "черт бы тебя побрал!", вот она и ушла отныне в глухой астрал,
целый день сидит, не ест и почти не пьет, со своей постели голос не подает.
а когда уснет - приснится ей Ишь-гора,
а под той горой зияет в земле дыра,
а из той дыры выходят на свет ветра,
да по той горе гуляет ее сестра.
в волосах у нее репейник, лицо в пыли, а кроссовки - что затонувшие корабли,
и она идет, не тронет ногой земли, обернется, глаза подымет - испепелит.
Становись водой, говорит, становись огнем,
мы с тобою тут замечательно отдохнем,
тут котейка-солнце катится в свой зенит,
тут над всей землей сверчок тишины звенит.
тут ночами светло, да так, что темно в глазах,
оставайся всегда во сне, не ходи назад.
Как для нашей младшей песни поет сова, колыбель ей мох, а полог ее - листва,
у нее в головах цветет одолень-трава, ни жива она, наша младшая, ни мертва.
танцевали мавки с лешими под окном,
увидали крошку, спящую мирным сном,
уносили на ночь деточку покачать, покачали - стало некого возвращать
баю-баю, крошка, где же твоя душа?
потерпи немножко, скоро начнешь дышать.
унесли понежить - видишь, опять беда. баю-баю, нежить, в жилах твоих вода.
ребятенок милый, глазки - лазорев цвет,
не страшись могилы, мертвому смерти нет.
Колыбель ветра качают на Ишь-горе, и встает сестра, и машет рукой сестре.

Мама, мама, мне так легко и слепит глаза, на ладони сверкает пестрая стрекоза,
здесь застыло время, время вросло в базальт, и мне так обо всем не терпится рассказать.
тут тепло, светло, у вас не в пример темней,
не пускай меня скитаться среди теней,
не крести меня и именем не вяжи,
не люби меня, чтоб я не осталась жить,
не давай мне видеть свет ваших глупых ламп,
не люби меня, чтоб я убежать смогла,
позабудь меня, пока я не родилась, отмени меня, пока не открыла глаз,
потому что, даже если я и сбегу,
не хочу остаться перед тобой в долгу.

***

Вот представь, идешь ты по темной улице, потерялась в городе - не ищи,
где-то дома бабушка ждет-волнуется, выключает радио, стынут щи.
А твое лицо от мороза белое, на пушистой шапке искрится снег,
что бы ты с собою теперь не сделала, все равно отыщешься по весне.
Ты - сплошное "вряд ли": улыбка нервная, голос слишком тихий, рука дрожит,
если бы тебя не назвали Гердою, ты бы и не стала, наверно, жить.

А тебе по паспорту - восемнадцатый, по глазам - не меньше, чем тридцать три.
Вот представь, допустим, любила братца ты, вырезала буковки на двери,
бабушка забрасывала вопросами, начинала плакать, ворчать, бранить.
Вы себе казались ужасно взрослыми, буркнув неразборчиво "извини",
да ныряли из дому в омут улицы, чтобы не выныривать до зари.
А потом он вырос и чуть ссутулился, приучился хмуриться и курить.

Вот представь, он вышел за сигаретами, а когда вернется - не знает сам.
А в твоих наушниках песни Летова, встречные машины - по тормозам.
Город прокажен, обезжизнен, выстужен - ледяной занозой застрял в груди.
Вот найду и все ему прямо выскажу, что это за мода - не приходить?
Где же его носит, помилуй Господи, прямо хоть из дому не выпускай.
ветер вымораживает до косточек, рельсы прозвенели - ушел трамвай.

Вот представь, в окно запулили камушком, стеклышки рассыпались горстью страз,
из осколков "Вечность" сложила бабушка, впавшая на старости лет в маразм.
На асфальт - окурки, плевки, проклятия, к небу - никотиновый фимиам.
Вот представь, найдешь ты свою Лапландию, обморозишь ноги, напьешься в хлам,
свалишься в сугроб да уснешь, и вот тебе - тут тебе и вечность, и Кай, и снег.
Может ты проснешься, а может - оттепель, все равно отыщешься по весне.

Где-то дома к бабушке мчится скорая, где-то на столе остывает чай.
И чего забыла ты в этом городе, если больше некого повстречать?

***

Всяк человек ложь
Сколько его не множь
Господи, прекрати
Пусть буду я один

Глина моя хрупка
Вся в позолоте рука
Не сосчитать дерев
Где я ногами вверх
Ветви в колени вжав
Силился сделать шаг

Я твой единственный сын
Брось мою плоть на весы
Я безобразен и тих
Не создавай других

***

спи, дружок, ты слишком мал
мир ловил, но не поймал
не прельстило зорь сиянье
запах трав не свел с ума

полноте, не плачь, молчи
все мы только палачи
первенцы петли и шеи
еле теплые, ничьи

кто твой братец, кто твой зять
кто слепил твои глаза
и оставил на безлюдьи
из-под сора выползать

будет, будет, отпусти
пепла не храни в горсти
и позволь бесцветным птицам
по небу меня нести

***

Мы висим в смешной мольбе
на столбце как на столбе
из шатающихся букв
строчки венчиком по лбу
строчки вяжут узелки
не велят поднять руки
нет пощады, нет конца
дразнят, издеваются:
что ты плачешь, дурачок
на бессмертье обречен
баю - баюшки-баю
почитай болезнь свою
в благостной томись тоске
бисер множь на языке

мы висим плечом к плечу
аллилуйя палачу

***
Думаешь, я о тебе не думаю?
Думаю всякий раз,
Как у террасы цикада умная
Долгий включает сказ,
Как наливается око медное
Над сиротой-рекой,
Я о тебе тяжело и медленно
Думаю всей тоской.

В этот момент, замерев над книгою,
Ты вопрошаешь тишь.
В ночь безысходную, ночь великую,
Встав у окна, глядишь.
Претерпевая разлуку страстную,
Гладишь рукой стекло
И обо мне далеко и ласково
Думаешь всем теплом.

* * *
Кузнечик, не умирай у лягушки в брюхе.
У неё лапки, а у тебя руки.
Ты зелен как малахит, а она как болото.
Тебе на скрипке пилить, ей обедать охота.

Но ты живучей её. Хрупче, тоньше и меньше,
Ты прыгаешь дальше, прячешься легче. Не смей же
Ей в пасть попадать. Не имеешь небесного права
Так погибать.
Умирай в золотистых травах,

На самом закате, упившись жизнью, как ядом.
Чтобы мошки плясали вокруг или наяды.
Чтобы на твои останки цветы не глядели.
Чтобы скрипку хранили потом ещё три недели.

* * *
Сколько же любви утопил я в парковых этих скверах,
В этих дорогах и улицах – кажется иногда,
Что живы они только любовью моей безмерной,
Потому ещё не рассыпались, не истаяли без следа.

Будто любовь жёлтыми листьями, лужами и домами
Притворилась, а настоящих домов и луж нету давным-давно.
Так ребёнок из детского дома настойчиво просится к маме,
И его гладят по голове, и за окошком – темно.

Сколько раз я возвращался этим путём тенистым,
Где было серо, и бедно, и небо шло высоко –
А оказалось, что только любовь бродит по свету низко,
И заполняет собой всё, что любить ещё нелегко.

С каждой моей прогулкой она шире становится в донном
Пространстве дворов и улиц, скрепляет их изнутри.
И ребёнок уже почти не плачет, прижавшись к окну детдома,
Пристально глядя сквозь сумрак на скверы, дома, пустыри.

* * *
«Я умру без тебя». Не умрёшь.
Это ложь, это ложь, это ложь.
Не умрёшь – ни одна, ни со мною.
Будешь в садике рыться как встарь,
трагедийных пучин киноварь
не успев предпочесть перегною.

Брюква бухнет; горошек хорош.
Обирай же плоды. Не умрёшь.
Ни трагедий, ни ада не надо.
Ревность, муки, паренье огня,
вопли боли оставь для меня.
У тебя – урожай, маринады.

Нежно пенку с варенья снимай,
тихий смысл собой обнимай –
жить бездумно под небом бездымным.
А над этим – зачем? – не реви,
Всё равно не умрёшь от любви,
Это было бы слишком надрывно.

Всё затянется; струп отпадёт.
За клубникой ирга подойдёт.
Пусть сейчас ты слезам своим веришь,
позже цену сама им поймёшь.
«Я умру без тебя». Не умрёшь,
ибо так умирать не умеешь.

* * *
Это в твоей жизни происходят событья:
справка из ЖЭКа, перемена валюты, уход постояльца…
А в моей – лишь вечная лодка готова к отплытью,
волны вдыхает – так пианист суеверно смотрит себе на пальцы.

Это ты живёшь от и до – свадьбы-развода,
перемены-занятья, кухни-спального ложа…
А у меня она скользит, легче стрелы, сквозь воды,
в такт хлопкам по натянутой буйволиной коже…

Это тебе приходится кому-то задавать перцу,
брать себя в руки, ходить по струнке, считать журавлей в небе…
А у меня этот ритм для лодки плывущей и есть сердце,
а у меня эта лодка по глади зовущей и есть время.

Это ты оглянулась посредине мороки злачной
и услышала шум водопада с Тянь-Шаня…
Потому твоя жизнь верна, а моя – прозрачна.
Потому ты плачешь, а я тебя утешаю.

***

встаёшь в углу под белёным сводом
суздальских архиерейских палат
встаю в дальний угол наискосок
оба лицами к стене
отвернувшись друг от друга
говоришь шёпотом
«Константин Сергеевич слышите меня?»

акустическая особенность сводов — шёпот бежит по ним
как по проводу телефона
как по натянутой нитке между парой спичечных
(в детстве показывали на физике)
я слышу тебя отвернувшись в угол
закрыв глаза
хоть ты и далеко —
шагов тридцать
не меньше

подходит экскурсия
шум нарастает
нарастает

слышу а ты меня слышишь?
каждый выдох твой различаю
никакой потери пакетов

(в июльском суздале всё хорошо слышно
ты ударяешь в колокол и потом
целый час ощущаю
как резонируют лёгкие в твоей груди)

теперь челябинск
декабрьский снегопад
архиерейские своды белых сомкнутых тополей
глухих тополей
впрочем
говорят в суздале снега нет

лето было давно
где ты

не слышу а ты меня слышишь?
не слышу а ты меня слышишь?
не слышу хотя ты близко
три миллиарда шагов
не больше

Start
Run
cmd
ok
ping you
error

обрывы на линии
белый
шум нарастает

нарастает

Дата добавления: 2015-07-14