Я ВЕРНУСЬ

Рассказ

Стоял пасмурный день. Даже в редкие моменты, когда солнце проглядывало сквозь тонкую серую дымку облаков, оно казалось блеклым и безжизненным. В приоткрытое окно автомобиля струился свежий ветерок. За стеклом голыми ветвями мелькали деревья и кустарники, расположившиеся вдоль дороги и на отдалённых холмах. Эти картины, шум мотора и звук, с которым машина перепрыгивала кочки, вводили в некий транс. Заставляли не замечать реальности вокруг себя, уйти в свои мысли. Вдруг, режущий ухо скрип тормозов и недовольный голос вернули меня в реальность.

- Приехали! Дальше топайте на своих двоих. И так топлива нет, так ещё вас, журналистов, тут вози! – угрюмо пробормотал водитель, не отрывая глаз от разбитой тяжёлыми колёсами грузовиков и гусеницами танков, просёлочной дороги.

Мы с Гришкой, быстро похватав свои вещи, поспешили покинуть автомобиль. Стоило нам хлопнуть тяжёлой, местами покорёженной, дверью офицерского «М-11», как тот с грохотом сорвался с места и двинулся обратно в сторону штаба. Оставляя за собой небольшие, но густые клубы серого дыма и мешая колёсами дорожную грязь, он вскоре скрылся за поворотом.

Проводив машину взглядом, Гришка присел на землю и дымя самокруткой, стал рыться в вещмешке. По своей давней привычке осматривал камеру, бобины с плёнкой, оглядывал местность в объектив. Я отвёл от него взгляд и достал из кобуры, врученный мне в штабе «ТТ». Он был полностью исправен, хотя его покрывали сплошь царапины и сколы краски. Видно, ему уже довелось бывать в бою. Я пересчитал патроны в обойме. Полный магазин. Ещё ни один не поразил свою цель. Недолго думая, я резким движением вставил её обратно, с надеждой, что мне не придётся сделать ни одного выстрела из этого пистолета, в глубине души понимая, что это не так и, сжав зубы, передёрнул затвор. В этот момент я буквально почувствовал ладонью, как холодная металлическая пуля зашла в патронник и от этого лёгкого щелчка дрогнула грудь, а по рукам прошла мелкая дрожь. Увы, раз война началась – то она неизбежно, так или иначе, коснётся каждого из нас и нужно быть к этому готовым.

Война не щадит никого, ни богатых, ни бедных, ни больных, ни здоровых, ни грешных, ни праведных. Она идёт по земле, оставляя за собой разрушенные города, дотла сожжённые деревни, целые аллеи из трупов до смерти замученных детей и стариков, гниющих на земле, насквозь пропитанной слезами и кровью. Ей почти не ведомы слова: «жалость» и «сострадание». И редкий человек способен проявить их, когда над головой свистят пули и каждая грозится его изувечить, а то и убить. Война обнажает самые тёмные стороны человеческого существа и под страхом смерти заставляет его извергать всю эту мерзость наружу, заражая ею других и попирая всякие понятия человечности. Похоже, нет в мире силы, способной заставить солдат сложить оружие, кроме той, что заставила их взять его в руки. Ведь голос разума и все учения о мире меркнут на фоне громких речей алчных правителей, что глядя на человека, видят в нём лишь инструмент своей воли.

Простояв несколько секунд в ступоре, я тяжело сглотнув, поставил пистолет на предохранитель и убрал в кобуру. Гришка по-прежнему оживлённо рылся в мешке и что-то бормотал себе под нос, жуя папиросу.

- Ай, чтоб тебя, голова дырявая! – Вдруг воскликнул он и шлёпнул себя ладонью по лбу, - не уж-то в машине оставил…

- Опять потерял чего? – спросил я, усмехнувшись.

- Да книжку записную в машине оставил, – похлопывая по карманам заявил Гришка.

- Да и чёрт с ней! Думаю, сейчас она нам не понадобится. Лучше, думай, откуда снимать будем.

- И то верно, – без тени досады, спокойно произнёс Гришка и поднялся с земли, отряхивая штаны и осматривая местность в поиске наиболее удачного места.

Это было нашим первым заданием как военных корреспондентов. Возможно, отснятые нами кадры войдут в одну из кинохроник. А быть может, они затеряются в архивах, среди множества подобных плёнок. Но я точно знаю, что наша миссия не бессмысленна. Наш долг – показать войну в её истинном обличии и тем самым предостеречь своих детей, внуков и правнуков. Как бы ни были связанны руки людей долгом, как бы далеко они не стояли от принятия решений государственных масштабов, всё же, именно люди берут в руки оружие и именно люди убивают людей.

Рыскающий в поисках места, взгляд Гришки вдруг остановился на роще, в метрах трёхстах на северо-запад от нас.

- Гляди! – ткнул пальцем в её сторону Гришка.

- Ага…

- Во-о-он там, промеж деревьев, присмотрись.

Я, прищурившись, вгляделся вдаль. Между деревьев, на том краю рощи, виднелся невысокий холм, который, наверняка, послужил бы прекрасным местом для оператора.

- Та высота?

- Да-да, именно она.

- Отлично, туда и направимся.

Гришка растоптал папиросу, и мы быстрым шагом двинулись в сторону рощи. Тучи всё плотнее затягивали небеса, окрашивая их в тёмно-синий, местами даже чёрный оттенок. Ветер заметно усилился и, казалось, будто холодом своим он пронизывает тело насквозь, атакуя нас своими яростными порывами.

Из охваченного ожесточёнными боями города эхом доносился треск автоматов и бесчисленные взрывы. И казалось, что с каждым шагом в его сторону они становились всё гуще и ближе.

Добравшись до леска, мы увидели мощные стволы вековых сосен. Их вершины раскачивались на ветру, слово морские волны, но массивные стволы по-прежнему стояли смирно, непоколебимо, цепко держась за родную землю. Мы поспешили скрыться среди них.

Внутри роща своим спокойствием не внушала ничего кроме умиротворения и казалась очень даже уютным местом, эдакой безопасной гаванью посреди моря безумия и кровавого насилия, на которое ныне была похожа наша земля. Даже ветер в этом месте вёл себя не так буйно, словно, высказывая, своё уважение к пожилым елям. И звуки войны здесь были почти не слышны. На мгновение мне даже показалось, что стреляют где-то там, в другом мире, отделённым от нашего толстой, непробиваемой стеной. Казалось, что война идёт в совершенно другой реальности, что эта беда случилась не с нами. Мы невольно сбавили шаг, пытаясь насладиться этим, пусть недолгим, возможно иллюзорным, но всё же покоем.

В тени сосновых крон, где воздух не был накалён мировой враждой, всепоглощающей ненавистью и горьким отчаянием, о войне, кроме далёких отзвуков тяжёлой борьбы, напоминали лишь ободранные пулями стволы деревьев. Но, едва ли, автоматные очереди способны были им навредить. Не один век они тут стоят и не один век ещё простоят здесь эти дивные статные великаны. Не одну бурю на своём веку им довелось пережить. Пусть не всем суждено уцелеть – слабых и отживших своё всё же сломил ураган, но что до этого всей роще?

Она казалась невероятно величественной в своём спокойствии и вселенском смирении, будучи выше кого-либо из нас, выше любого обелиска или небоскрёба, выше всего человечества. Ведь ни одна тварь на земле не проявляет столько жестокости по отношению друг к другу, сколько проявляет её человек, сражаясь якобы за лучшую жизнь, отказываясь понимать, что жизнь от подобного не становится лучше. И люди не становятся лучше, а только всё более и более эгоистичными, проявляя этот эгоизм в самых разных, порой даже мировых, масштабах, заставляя других страдать, пожиная его плоды.

Вдруг, неожиданно для самого себя, я обнаружил, что стою около одной из сосен и ощупываю ладонью широкий, изрезанный пулями и осколками гранат, шершавый ствол. Моё сердце прониклось жалостью к этим величавым деревьям. Сколько подобных бурь они на своём веку перетерпели и, пусть не сломились, но горькими отметинами на них останутся эти шрамы. Воспоминаниями о невиданной жестокости и вопиющей бесчеловечности тех, кому при жизни даны исключительно широкие возможности, тех, кому дан целый мир, чтобы его познать и прочувствовать, тех, кто, несмотря на своё высокое происхождение, не способен обратить свою силу во благо. «Человек», безусловно, звучит гордо, но чем же может гордиться человек, утративший свою человеческую сущность?!

Долго, наверное, целую вечность можно провести в размышлениях под сенью пушистых, раскидистых, вечно зелёных ветвей. Но мои размышления прервал Гришкин вопль: «Ложись!». Я вздрогнул от неожиданности и тут же упал на землю, прикрыв голову руками.

Над нами, воинственно рокоча, в небе пронёсся немецкий самолёт-разведчик. Летел он довольно низко, покрывая нас своей чёрной тенью, но тут же он унёсся вдаль, так же быстро, как и появился. Рёв мотора стальной птицы отдалялся всё дальше, плавно растворяясь в общем фоне далёких перестрелок и завываний ветра. Когда его уже почти не было слышно, я решился поднять голову и оглядеться. В роще всё было так же, как и за секунду до появления самолёта, относительно тихо и спокойно. Гришка всё ещё лежал на земле и его взгляд нервно скользил по небу.

Я не спеша поднялся с земли и отряхнул куртку.

- Кажись, пронесло, - испуганным шёпотом заметил Гришка. Выдохнув с облегчением, он поднялся с земли.

- Доставай камеру, мы почти на холме.

- Угу, - утвердительно кивнул Гришка, снял с плеча вещмешок и, вынув из него камеру, принялся крепить к ней ремень. После чего, мы не спеша двинулись дальше. Вскоре, оказавшись на окраине рощи, мы вскарабкались по крутому склону на заветный холм. Здесь обнаружилось, что на вершине стоял дот, бетонные осколки которого разлетелись от взрыва по всей поляне. Оглядев окрестности и убедившись, что тут нет никого, кто мог бы нам навредить, мы двинулись к его остаткам. Взрывы и выстрелы здесь были слышны куда лучше. При том, они звучали настолько чётко и внятно, что казалось, можно было разобрать каждую ноту этой гремящей, адской симфонии.

Впереди открывалась ужасающая картина: огромный город, буквально разрывался, рассыпался на части от этой кровавой бойни внутри себя. Он дымил, со всех сторон доносились автоматные очереди и далёкое эхо душераздирающих людских воплей, каждый из которых, отдавался болью в груди и оставлял на душе рваные раны, из которых, словно, сочилась чёрная желчь. К горлу подкатил ком, и душа устремилась в землю. Я, будто околдованный, наблюдал за этим зверством.

Рвались гранаты. То и дело взлетали высоко в воздух миномётные снаряды и с угрожающим свистом устремлялись на землю. Небо резали самолёты, нещадно молотящие бомбами по всему живому на земле. И казалось, что порывы ветра доносят до нас тошнотворный запах разложения.

Гришка неторопливо подошёл к краю дота, к тому месту, где раньше была бойница и медленно, не отрывая взгляда от происходящего, присел на одно колено. Неспешно опустил вещмешок на землю, поднёс окуляр камеры к глазу и стал плавно поворачивать рычаг. Камера с тихим треском записывалана плёнку всё происходящее. Было видно, что руки его дрожали, а дыхание было частым и напряжённым. Тем не менее, он продолжал снимать, не взирая, на чудовищные картины, которые приходилось ему наблюдать в объектив кинокамеры. Пусть издалека. Пусть настоящий кошмар творился в том адском котле, коим стал не один, тысячи других городов по всему свету. И пусть мы не видели этой мясорубки изнутри, не были её непосредственными участниками, перед глазами уже невольно всплывали картины кровавой расправы одних людей над другими. Расправы жестокой, беспощадной и мерзкой в своей изощрённости. Перед внутренним взором всплывали сотни мёртвых солдат и их рыдающих матерей, престарелых отцов, и детей, что отцов своих никогда не увидят живыми.

Подумать только, как много человек, при всех данных ему возможностях, делает зла на земле! Как много средств истребления себя самого и всего того, слабого и прекрасного, что дала нам жизнь, он изобретает ради того, чтобы силой добиться якобы светлого будущего, за которым нет ничего, кроме прошлого из страданий и угнетения себе подобных.

Я стоял, углублённый в размышления о происходящем с людьми и их миром и вдруг почувствовал, будто кто-то или что-то наблюдает за мной. Тревожное чувство нарастало так быстро, что мигом вернуло меня к реальности, и я обеспокоенно огляделся. От того, что я увидел, по всему телу прошла мелкая дрожь. Будто сама смерть, мрачно и торжественно покидающая это место, задела меня своим саваном. Сердце бешено заколотилось. Чувство тошноты поднялось к самому горлу.

У раскрошенного взрывом дота, привалившись к стене, лежало тело солдата. Его пустые, неподвижные, уже утратившие блеск глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу. Мне стало не по себе. На мертвенно – бледном лице солдата застыла гримаса боли. Я тяжело сглотнул, и, пересилив отвращение, подошёл к нему ближе.

Широко открытый рот замер в предсмертном крике человека, не желавшего погибать в муках. Крике, единожды пронёсшемся над землёй и навеки замолкшем в вечной тишине. Грудь была пробита, нещадно разодрана огромным осколком миномётного снаряда. Из нее торчали сломанные ребра в запёкшейся крови.

Было видно всё, чем способна наградить человека война, чем и как оканчивается рабская, фанатичная преданность чужим идеалам и ложным целям. Ради которых многие так яростно дерут глотки друг другу, забывшись в потоке громких, пафосных речей о долге и героизме, за которыми так искусно прячут свои истинные, грязные намерения их, искушённые властью, хозяева. В этом война явила нам своё истинное лицо, жестокое и не несущее на себе ничего святого. И что же остаётся в человеке после её окончания, после того, как он испытал на себе все её тяготы? Зачем же мы воюем друг с другом, когда сражаться надо с этой страшной бедой, во всех её проявлениях? Чтобы судьбы людей больше не ломались под стальным градом. Для чего миру столь громкие идеи, доводящие до подобных крайностей? Отчего люди так легко идут у них на поводу? Зачем же люди так самоотверженно стремятся стать господами всего мира, заставляя других брать в руки оружие и защищать свою жизнь? Чего ради, звоном стали и грохотом пушек люди стремятся добыть себе лучшую жизнь, если жертвой тому всякая человечность, понятия о которой складывались и совершенствовались веками. Порой пришедшие в нашу жизнь по следам крови наших далёких предков, которые воевали не за эгоистичные, бредовые идеи своего господина, тирана и деспота, а за свободу и ясность ума для себя и своего рода.

Ведь это чистое благородство – добиться для всего мира лучшей, достойной настоящего человека жизни, дав ему общество, где слово каждого будет услышано, чтобы из тысячи слов можно было отсеять одно единственное зерно истины и принести его в жизнь, без крови и страданий. В том же, чтобы погибнуть за бесчеловечную идею, нет ни капли благородства. Но сколько крови должно быть пролито прежде, чем каждый человек, судорожно сжимающий винтовку и беспрерывно нажимающийкурок на поле боя, это поймёт? И захотят ли они когда-нибудь это понять и признать? Ведь общество, что держится на страхе и повиновении не может обойтись без пастыря, господина, что железной рукой будет управлять им. И общество обязано будет ему подчиняться, ведь именно его оно избрало своим властелином. Само водрузило его себе на плечи и дало в руки солёную плеть, чтобы себя же и погонять. Владыка же, холодный сердцем, своим долгом считает любыми путями вести к лучшей жизни свой народ, и только свой. Народ, который своим долгом считает повиноваться ему. И тогда в нашем мире происходят рукотворные трагедии, катаклизмы планетарных масштабов. Ведь люди нашего времени всё ещё не умеют жить иначе. Боятся жить иначе. Боятся остаться одни во мраке неизвестности, погрязнуть в хаосе анархии. Они ищут уверенности в завтрашнем дне и видят её в вожде, что способен подчинить себе массы и контролировать их, подобно кукловоду. Именно в нём народ, впоследствии превращающийся в безмозглую и безвольную толпу бездушных кукол, видит тот самый лучик света и надежды, путеводную звезду. Но, слепо двигаясь в её направлении, подобно мотылькам, летит на свет пламени и сгорает в нем. Ведь общество, приспособившееся жить в страхе, не может построить мир, где царят доверие, справедливость и милосердие.

Неожиданно, Гришка прервал мои размышления.

- Саня! Саня! – дёргал он меня за плечо.

- Чего тебе?

- Гляди! Кажись, немцы сюда прутся! – с досадой и долей злобы, сквозь зубы, проговорил Гришка, указывая в сторону дороги.

- Вон они, там! Видишь?

Присмотревшись, я увидел, как на пригорок взбирается серый автомобиль без крыши, очевидно, немецкий. На таких, обычно, перевозили личный состав, и на борту, наверняка, был кто-то из офицеров, со своей охраной.

- Вижу-вижу, - бросил я, пытаясь сообразить, что делать.

Машина была достаточно близко и вот-вот повернула бы в нашу сторону. Оставаться на месте было опасно.

К нашему счастью, Гришка решил глянуть вниз и обнаружил там котлован от снаряда, попавшего прямо под основание холма.

- Глянь сюда! Спрячемся, немцы сверху нас не увидят.

- Отлично! Пошли-пошли! – подгонял я Гришку хлопками по спине, не сводя взгляда с автомобиля.

Машина с нарастающим рёвом приближалась, грохоча, перескакивая кочки. Гришка уже был внизу. Недолго думая, я перепрыгнул обломки укрепления и упал в рыхлую, сырую землю, быстро отполз назад и прижался к краю.

- Мешок! – шепотом воскликнул Гришка и, чуть было, не рванул за ним, но я вовремя схватил его под локоть.

-Ты чего!? Поймают же! Сиди уж тихо, авось, за мешок убитого солдата посчитают.

Гришка в момент остыл.

Тем временем, рёв мотора постепенно затих. Взвизгнули тормоза. Водитель заглушил двигатель, и сразу же послышались хлопки дверей, а следом шаги тяжёлых солдатских сапог по бетонному полу.

Не отрывая глаз от земляного навеса над нами и стараясь не шуметь, я вынул из кобуры пистолет и, на всякий случай, тихо снял его с предохранителя, хотя и знал, что восемью патронами от офицерской охраны явно не отбиться. Сердце замерло в дрожащем ожидании. Медленные, осторожные шаги только накаляли атмосферу. Где-то вдалеке грянул гром и ветер донес редкие, но холодные и тяжёлые капли дождя. Они вгрызались в землю, разбивались о бетонные обломки дота, врывались в раскачиваемые ураганом кроны деревьев. Шум войны и звуки природы только сбивали с толку и частично глушили шаги наверху, заставляя нервничать ещё сильнее. Казалось, что в любой момент сюда по своим делам мог бы спуститься немец и, завидев нас, в считанные секунды прошить автоматной очередью. Скольких бы я мог подстрелить в открытом бою? Одного? Думаю, не больше. А то и вовсе никого, но при этом неизбежно схватил бы пулю. Обнаружить себя, значило подписать себе смертный приговор.

Мы сидели тихо. Гришка, не спуская глаз со склона, аккуратно положил камеру на землю и сжал в руке, валявшийся неподалёку от него камень.

Неожиданно, наверху раздался громкий возглас, не то удивления, не то презрения. Следом послышались оживлённые разговоры и быстрые хаотичные шаги, которые тут же прекратились, но уже холодным потом отдались на висках. По всей видимости, они обнаружили мешок с припасами и вот-вот раскроют наше и без того ненадёжное укрытие.

Я тяжело вздохнул, и руки задрожали в предчувствии скорой гибели, заставляя задуматься о смерти. Нет, в этот момент меня совершенно не интересовало, что за мир придёт после неё. Я думал о том, что смерть – это подведение итога всей моей недолгой жизни, всего моего земного существования. И от того, какой она будет, зависит память, что останется обо мне. То, как меня вспомнят родные и близкие, когда узнают, кем я умер – отчаянным героем или последним трусом. Конечно же, мне не хотелось умирать позорной смертью, никому бы не захотелось. Ведь таких в итоге постигает самая страшная участь – забвение и опала. В это мгновение моё сердце наполнилось необыкновенной храбростью, коей доселе оно не ведало в жизни и ладони сами сжали «ТТ». Наверное, это был тот самый момент невероятной решимости, что толкает простого человека на великий подвиг или героическое самопожертвование, которым веками будут восхищаться поэты. Я почувствовал, что готов умереть с этим огнем в груди. Прямо здесь и сейчас. Умереть славной смертью, до последнего вздоха, вгрызаясь в глотки врагов. Ненависть и необъяснимая жажда крови уже крепко сжаламне зубы, и я был готов наброситься на первого, кто наставит на меня дуло автомата. Но он так и не появился.

Вместо этого на землю сверху спикировала недокуренная сигарета и вслед за этим мы услышали, как кого-то тошнит. И первым на это нервно отреагировал офицер. Это мы поняли по оглушительно-громким, надрывным, обвинительным крикам, издаваемыми напористым и предельно твёрдым голосом, который мог выработаться только у настоящего командира. По всей видимости, один из его солдат наткнулся на тот самый труп и его желудок не выдержал. Теперь им явно будет не до нас, и мы вздохнули с облегчением. Я опустил пистолет, прислушиваясь, как невероятно быстро сыплющиеся из уст командира приказы, перебивались лишь суетливым топотом его подчинённых и их негромкие переговоры. Злобу и решимость во мне полностью сменило любопытство.

Донёсся хлопок дверью, а спустя некоторое время мы услышали шум рации. Уже спокойно офицер мерно диктовал нечто, похожее на координаты. И как только его голос утих, на минуту воцарилась гробовая тишина. Не успела в моей голове возникнуть какая-либо догадка о происходящем, как из-за горизонта послышался грохот артиллерийской батареи и тут же, с ещё более оглушительным звуком, с неба на город посыпались тяжёлые снаряды. Сквозь, сотрясавшую землю, канонаду изредка слышались короткие крики солдат и лязг разлетающегося во все стороны металла. Гришка, прикованный взглядом к этому чудовищному акту безжалостного истребления, без слов, тихо стянул с головы пилотку. Крепко ее сжав в кулаке, казалось, не помня о том, что над нами стоит отряд немцев, ударил им в землю.

Как только отгремели последние взрывы от артиллерийского огня, немцы, не проронив ни слова, сели в авто. Его мотор вновь заревел и машина медленно удалилась. Едва заслышав этот звук, мы вскочили с земли и поспешили вернуться за вещмешком, чтобы найти безопасное место, передохнуть и обсудить наши дальнейшие действия. Но, только взобравшись обратно на холм, к своему огромному удивлению мы обнаружили там немецкого солдата, который стоял, упёршись головой и руками в дерево, пытаясь отдышаться. Он услышал наши шаги и поспешно обернулся. Я, выхватив пистолет из кобуры, успел спрятаться за одной из сосен, так, что он не мог меня заметить, чего нельзя сказать о Гришке. Солдат, завидев Гришку, вздрогнул, быстро вытер лицо рукавом и неуклюже наставив на него автомат, заорал во всё горло, «Hände hoch!».

Гришка сперва было дёрнулся, но потом, осознав, что бежать некуда, поднял руки невысоко над головой и демонстрируя фрицу пустые ладони, глядя ему прямо в глаза начал бормотать:

- Тише-тише… Я без оружия… Я сдаюсь… Видишь? С-да-юсь…

Немного прокашлявшись, фашистский солдат вновь заговорил, теперь уже не воплем, но по-прежнему громко, только увереннее, даже с оттенком торжества:

-Bist du allein!? /Ты один!?/

- Я тебя не понимаю… - продолжал напугано шептать Гришка.

- Bist du allein? – сморщив лицо, с паузой через каждое слово проговорил солдат.
Голос Гришки начал дрожать.

- Да не понимаю я тебя! Сдаюсь же! Ну, не видишь? – взмахнул руками Гришка и начал, было, их опускать, на что разъярённый фашист вновь заорал: «Hände hoch!», и воинственно затряс автоматом.

В этот момент я крепче сжал в ладонях пистолет, резко выдохнул и выскочив из-за дерева, успел выпустить три пули прямо в грудь врага. Он выронил автомат и, схватившись за раны, из которых с резкими толчками наружу выплёскивалась алая кровь, растекаясь по его дрожащим ладоням, съехал вниз по стволу дерева.

Это была первая кровь на моих руках, и она далась мне невероятно легко. Словно моё сознание на мгновение отключилось, а когда включилось вновь, кто-то уже сделал выстрел, и сделал его моими руками. Я смотрел на солдата. На то, как он с тихими стонами изнывал и корчился от боли. На то, как эта боль искорёжила его лицо, запечатлев на нём страх и растерянность. Я смотрел в его глаза, которые глядели на меня со своего рода мольбой о помощи. Но чем я теперь мог ему помочь? Мгновением позже и, возможно, всё было бы не так. Вдруг, он не хотелстрелять? Вдруг, он всего лишь боялся за свою жизнь? Но и мы боялись за свою! Этот страх и был тем, кто нажал на курок.

И тут, созерцая мучения солдата, я понял, что сделал неверный вывод. Не так тяжело решиться на убийство. Ведь тысячи солдат на поле боя решаются на это каждую секунду, лишь на мгновение, забывая, кем они были до того, как ступили на эту землю, уже так щедро политую кровью. По-настоящему тяжело становится всего несколько секунд спустя, когда ты осознаёшь, насколько бесчеловечным является твой поступок. И особенно горько становится от того, что ты уже стал одним из тех, кого так осуждал и не понимал, или хотя бы сделал шаг в эту сторону, откуда тебе прежнему уже возврата нет. Отчего же солдатам в окопах не становится горько? От того ли, что в армии они уже потеряли себя, и на поле боя нет слова «я»? Есть только «мы». И «мы» должны победить. Любой ценой, невзирая на потери, мы должны выйти победителями из этого противостояния. И не так тяжело убивать, не так страшно пожертвовать собой, ради общего блага. Ведь себя в жертву принёс каждый из них уже задолго до того, как началась стрельба. Но здесь, в стороне от войны, нет никого кроме нас. Только мы. Мы, всё ещё не отдавшие свои души в лапы войны, не давшие себе смириться со всей этой жестокостью. И нам тяжело. И нам страшно. Нам во многом чуждо то, что творится в мире и нам больше не хочется быть его частью.

Где-то неподалёку послышался скрип тормозов, и последовавший за ним шум мотора, с которым авто, гремя металлическим кузовом, снова приближалось. Мы с Гришкой, не задумываясь, рванули в сторону рощи. Похоже, отряд остановился, чтобы всё-таки дождаться солдата, которому стало дурно. Заслышав крики и последовавшие за ними выстрелы, они, наверное, решили вернуться и разведать обстановку.

Вбежав в рощу, мы залегли за ближайшие камни, наблюдая за происходящим на холме.

Машина резко остановилась недалеко от того места, где я застрелил солдата и из неё мигом, вместе со своей свитой, выскочил худощавый, высокий офицер, в длинном, чёрном кожаном плаще и фуражке. Офицер громко кричал на раненого солдата, видимо, пытаясь выяснить, что произошло. Спустя пару секунд, он, махнув рукой в направлении рощи, резко что-то скомандовал своей охране. Не мешкая, два бритоголовых костолома, почти синхронно передёрнув затворы автоматов, побежали прочёсывать рощу и бежали они сейчас прямо на нас.

Было бы самоубийством остаться на месте, в надежде на то, что они не заметят под ногами двух человек в форме, так напоминающей красноармейскую. Да и было ли бы им дело до того, кто мы? Однозначно схватили бы, а после в подвалах все кости переломали, если бы на месте не пристрелили за ненадобностью. Так что, как только они сделали несколько шагов в нашем направлении, мы рванули через рощу, которая тянулась вниз по склону и практически упиралась в город. Не успели мы пробежать и пары метров, как за спиной уже вовсю раздавались крики: - «Halt! Ha-a-alt! \Стоять! Стоя-я-ять!\», и, незамедлительно последовавшие за ними, предупредительные выстрелы. Мы бежали без оглядки, уклоняясь от внезапно возникающих на пути ветвей, виляя между деревьями и перескакивая замшелые булыжники, пни и коряги. Вместе со злобными воплями и проклятиями, нам в спину полетели короткие автоматные очереди. Наше счастье, что солдаты стреляли на бегу и шанс попасть под пулю, был крайне мал. Кроме того, эти выстрелы носили скорее устрашающий характер. Я был готов поспорить, что офицер принял нас за разведчиков и приказал взять живьём. Стоит заметить, свою роль они играли. Треск автоматов и свист пуль буквально приказывали нам упасть на землю. К тому же, мы явно не были застрахованы от того, что один из выстрелов зацепит ногу и уж тогда, пиши - пропало! Но, перспектива просто так остановиться и сдаться без борьбы привлекала нас ещё меньше. И мы бежали что есть сил, не чувствуя ног. Делая каждый следующий шаг, как никогда, боялись оступиться, зацепиться за что-то или просто поскользнуться и упасть. Сейчас, наша смерть находилась всего в нескольких метрах от нас и любая осечка в этот момент может стоить нам жизни.

Физическое и эмоциональное напряжение заставляли сердце бешено колотиться в груди. Дышать становилось всё тяжелее. Лёгкие уже болели от холодного воздуха, и, казалось, сейчас взорвутся, но требовали всё больше и больше кислорода. Тело взмокло и от того, ветер, летящий нам в лицо, казался в тысячу раз холоднее. В глазах потемнело, и боль сдавила виски. Я думал, что вот-вот потеряю сознание. Ноги постепенно переставали слушаться меня. Они отяжелели так, словно кто-то налил в них свинца. Но вот уже виднелся край рощи, а за ней город, само жерло вулкана войны. Я был почти на сто процентов уверен в том, что туда наши преследователи не сунутся, и с этой надеждой сделал последний рывок в его направлении. Гришка не отставал от меня и так же где-то рядом бежал меж деревьев.

Вскоре мы с ним ворвались на улицы. Город встретил нас весьма недружелюбно. Отовсюду были слышны человеческие крики и стоны солдат, короткие приказы командиров. Тут и там разрывались гранаты. С угрожающим грохотом оглушительно стреляли орудия. Врезались в землю, в крыши, в технику миномётные снаряды. Сотни тысяч пуль, со злобным свистом, каждую секунду, подобно маленьким молниям, рассекали воздух.

Город был в ужасном состоянии.Разрушенные, сожжённые дотла здания, разбитые дороги и парковые аллеи, покорёженные фонарные столбы, расставленные на дорогах противотанковые ежи, обрывки колючей проволоки, остатки укреплений, сооружённых на скорую руку из мешков с песком, бесчисленное количество гильз от выпущенных патронов. Изодранные пулями, а то и размётанные взрывами тела солдат, женщин, пожилых людей и совсем ещё юных, только начавших жить второй десяток своих лет, детей, что добровольно взяли в руки оружие и встали на защиту родного города. Все они погибли в отчаянной попытке отстоять то, чем так счастливо жили до прихода войны. Они хотели отстоять в бою жизни и благополучие своих родных и близких, хотели отстоять свою родину, отстоять свой родной город, но теперь, когда судьба сыграла с ними свою злую шутку, его улицы стали им огромной братской могилой, кладбищем для тысяч людей и сотен единиц военной техники. Сражение было настолько ожесточённым, что не было времени придать тела земле. Стрельба не прекращалась день и ночь и на лицах воинов, борющихся с противником, хорошо читалась усталость, физическое и моральное истощение. Это нескончаемое кровопролитие сильно измотало воинов, но они продолжали стоять насмерть и это был самый, что ни на есть подвиг. Подвиг, несомненно, достойный почестей и восхищения, но в данный момент восхищаться было некогда.

Под градом пуль, судорожно пытаясь сориентироваться, с оружием в руках я метался из стороны в сторону, от стены к стене, от котлована к котловану, от одной, выведенной из строя, боевой машины к другой. Избегая выстрелов и стараясь не попасться на глаза солдатам, в поисках Гришки я пытался найти более-менее надёжное укрытие.Хотя едва ли можно было назвать здесь какое-то укрытие надёжным.Вдруг, я увидел, спрятавшегося за полуразрушенной стеной многоэтажки, человека с камерой. Присмотрелся, и понял, что это и есть Гришка. Я добрался до него в момент затишья.

-Ты только глянь, какие кадры! Да нам за это точно орден или грамоту, какую вручат. Будет, что внукам показать на старости лет! – с азартом прокричал Гришка.

- Я смотрю, ты вошёл во вкус.

- А то!

- Это всё, безусловно, прекрасно...

- Эге-е-е…

- Но если мы хотим что-то рассказать своим внукам, на старости лет, то нам не мешало бы выжить! А для этого, неплохо было бы найти хотя бы временное укрытие. Есть идеи? – пытаясь перекричать стрельбу, спросил я.

- Вон, - Гришка показал пальцем в сторону какого-то здания, частично разрушенного взрывами, но при этом выглядящего ещё достаточно крепким, - видишь подвал под тем домом?

- Ну.

- Я думаю, там достаточно безопасно. Само здание, наверняка, выдержит ещё не одну бомбёжку, а в подвале явно никого нет.

- С чего ты так решил?

- С того, что оттуда ни разу никто не выстрелил, - надрываясь орал Гришка, - и, даже если кто-то вздумает занять его – то они скорее всего попрут наверх, чтобы обзор лучше был!

- Звучит разумно.

- Нужно только выбрать подходящий момент, чтобы перебежать улицу.

- И как, по-твоему, мы это сделаем? Здесь же фрицев тьма!

- Именно! На главной дороге, их слишком много и простой пехотной атакой нашим не пробиться. Так что, обстреляют из миномётов!

- И в этот момент ты предлагаешь проскочить прямо за спинам немцев?

- Абсолютно так!

- Ты представляешь, насколько малы наши шансы самим не погибнуть?

- Просто ничтожны! Но иногда, пойти на риск – есть обязательное условие спасения. Так что, как говориться…

Внезапно Гришкину речь прервал свист снарядов.

- Вот оно! Наш шанс! Бегом, за мной! – необычайно уверенно скомандовал Гришка и я, без особых колебаний, послушался своего товарища.

Мы дружили с самого детства и частенько влипали в самые разные передряги. Когда бегали в сад по груши и яблоки или в школе, когда решали подшутить над любимым учителем и даже будучи взрослыми. В особенности, на охоте. Сам Гришка был заядлым охотником и часто брал меня с собой в тайгу. И, именно там, мы научились доверять друг другу свою жизнь. Зная, что рядом есть товарищ, который в любой момент готов подставить тебе своё плечо, мы решались на самые смелые авантюры и часто шли на риск. И сейчас, я ни разу не усомнился в своём приятеле. Я последовал за ним в это пекло, возможно, самую опасную и одновременно захватывающую авантюру нашей жизни.

Пробежав несколько десятков метров между зданиями, мы наконец-то вырвались на дорогу. С невероятной частотой по ней били миномёты. Летящие во все стороны осколки снарядов, остатки укреплений, разрываемые на куски тела фашистов, поднявшаяся с земли пыль создавали полную неразбериху. И никто, даже не думал о том, чтобы стрелять. Все бежали в разные стороны, спасая свою жизнь.

Гришка провёл нас прямо за спинами немецких солдат, не более чем в паре десятков метров от зоны основного миномётного огня. Пригибаясь и закрывая головы руками, мы перебегали от укрытия к укрытию.

Чудом избежав смерти, мы добрались до подвала, отделавшись всего несколькими синяками и ссадинами. Но эти повреждения казались столь незначительными, что мы их даже не замечали и не чувствовали боли. Я тут же упал к стене подвала и, водя пистолетом из стороны в сторону, прикрывая нас, а Гришка в этот момент уже лез в подвал, через дыру у основания здания.

Он успешно спрыгнул вниз и я уже собирался последовать за ним, как услышал автоматную очередь. Подскочив с земли, я бросился в подвал. Где, к своему ужасу, обнаружил ещё одного немецкого солдата и сразу же понял, что произошло.

Он был совсем молод. Испуганные глаза, дрожащие губы и беспрестанно трясущиеся руки выдавали в нём дезертира. Здесь он хотел укрыться от войны. Он мечтал лишь об одном – дожить до следующего дня, и боялся. Боялся смерти, пустоты, неизвестности. Он любил свою жизнь и больше всего на свете боялся с ней расстаться. Боялся расстаться с солнцем, с тёплым летним дождём, с родным домом. Поддавшись этому паническому страху, он решился на убийство. Словно зверь, загнанный в угол, он не нашёл иного спасения и сделал этот отчаянный рывок к свободе от своего страха.

Он по-прежнему стоял в оцепенении над телом Гришки. Сжав зубы, я со всей злобой, что на тот момент была во мне, разрядил остатки обоймы в его сторону. Впервые я захотел убить. По-настоящему прекратить никчёмное существование этого трусливого мерзавца, что отнял жизнь у моего товарища. Пусть это никак не помогло бы Гришке, но я руководствовался не желанием помочь ему, а лишь слепой яростью, избравшей своей целью молодого дезертира.

Одна из пуль пробила артерию. Он схватился за горло и упал, извиваясь по земле и захлёбываясь собственной кровью. Я тут же спрыгнул вниз, быстро осмотрелся, но никого не обнаружив, сразу же отбросил опустошённый «ТТ» и подбежал к Гришке. Тот лежал на земле и был ещё жив, но вся грудь его обагрилась кровью. Изо рта также сочилась тонкая алая струйка, а каждый выдох его сопровождался хрипами. Он уже не мог говорить, но корчась от боли, всё же сумел достать из нагрудного кармана измятую и окровавленную фотографию, угол которой был съеден пулей.

На фото был сам Гришка, только года на четыре моложе, в окружении двух своих дочерей, Елены и Светланы. Они были ещё совсем маленькие, годика по два, а рядом с ним стояла его жена Настя, стройная, с длинными, вьющимися по плечам, русыми локонами. Они стояли в парке, на фоне тысячи белых свечей, возросших на раскидистой кроне каштана. Это было в Сталинграде. Я помню, как делал это фото. Мы веселились, гуляли по городу, просто наслаждались обществом друг друга. У Гришки с Настей тогда была годовщина свадьбы. Пятая или седьмая, уж не помню точно. И всё было замечательно. Солнце сияло, облака мирно плыли по небу, а вокруг шумела только повседневность. Мирная, уютная повседневность. Кто из нас тогда знал, во что обратится наш мир, через несколько лет. Мы строили смелые планы на жизнь и даже не подозревали, что жизнь так обойдётся с нами.

По щекам, из глаз задыхающегося Гришки, покатились слёзы. Он прижал фотокарточку к груди и сомкнул веки. Его дрожащие губы растянулись в вялом подобии улыбки. По всей видимости, он вспоминал их. За мгновение до смерти он думал о тех, кто ждёт его там, далеко от линии фронта. Тех, кого желал увидеть больше, чем одержать победу в этой войне. Он желал счастья, и счастье своё он видел в своей семье. Гришка жил в ожидании того момента, когда он вновь воссоединится с ней, но война распорядилась иначе.

Через пару секунд Гришка уже не дышал, лицо выражало одно лишь спокойствие, грудь осела и более не вздрагивала от боли. Рука его безжизненно сползла и ударилась о пыльный пол подвала, выронив фотокарточку.

Я стоял на коленях над бездыханным телом своего друга и не мог оторвать взгляда от фотографии.

Измятая, пропитанная кровью, лежала она на грязной земле. Краска изрядно потёрлась и поблекла, но снимок продолжал сиять. Какой-то неведомой теплотой, неувядающей надеждой, что манила, вела за собой сквозь огонь и воду, сквозь весь этот хаос, что творился вокруг. Будто узкий коридор из мягкого света, ведущий к миру и спокойствию, она лежала предо мной. Рядом, прямо у моих ног, был мир, что не стоит ни одной войны, ни одной победы, ни одного громогласного триумфа. Он стоит лишь жизни и ждёт тех, кто посвятит ему эту жизнь, чтобы одарить своей благодатью. Как бы много я сейчас отдал за шанс прожить эту жизнь, счастливую и безмятежную, довоенную. Как бы много я отдал, чтобы жить не сейчас, не в это страшное время. Но, увы, моя жизнь досталась не мне, она попала в лапы войны и та забрала её, безжалостно выдрав её из моего тела. Во мне волной росло лишь одно желание – выйти с автоматом наверх и умереть там. Умереть, но забрать с собой толику врагов. Выжить в этой бойне не удастся. Но ради сияния этой фотокарточки, ради этих милых лиц, ради моего лучшего друга, я должен найти в себе силы для другого пути. Вернуться живым. Сохранить все то, что снял Гришка. Донести правду о войне.

Было невероятно трудно превозмочь себя и не схватиться за оружие, поддавшись жажде мести и истребления. Я привалился к стене, напротив тела Гришки, спрятав лицо в ладонях. В это мгновение весь мир будто удалился в тишину, оставив меня наедине с собственными мыслями. И там, в своём крохотном царстве покоя и отрешения, я слышал лишь призрачные голоса. Такие близкие и родные, сопровождавшие меня всю мою жизнь. Сквозь невольные слезы, превозмогая душевную боль, я шептал им: «Я смогу! Я вернусь! Обязательно!»

АКЦИЯ «ЗАВЕЩАНИЕ ПОТОМКАМ»

Дата добавления: 2015-07-12