Солиман любит

Солиман, маленький раб-негр, а то и негритянский принц, убедил за это время Рахиль, маленькую камеристку, а то и подругу Диотимы, что за происходящим в доме надо следить, чтобы сорвать какой-то темный замысел Арнгейма, когда наступит надлежащий момент. Точней говоря, убедить он ее не убедил, но они были настороже, как два заговорщика, и подслушивали каждый раз у двери, когда кто-нибудь приходил. Солиман страшно много рассказывал о ездивших взад и вперед курьерах и таинственных лицах, вертевшихся в отеле вокруг его господина, и изъявил готовность поклясться африканской княжеской клятвой, что раскроет тайный смысл всего этого; африканская княжеская клятва состояла в том, что Рахиль должна была положить свою руку между пуговицами его куртки и его рубашки на его голую грудь, когда он станет произносить торжественное обещание и таким же манером положит свою руку на грудь Рахили; но Рахиль но захотела. И все-таки маленькая Рахиль, имевшая счастье одевать и раздевать свою госпожу и звонить по телефону от ее имени, Рахиль, через чьи руки каждое утро и каждый вечер текли черные волосы Диотимы, а в уши лились ее золотые речи, эта маленькая честолюбка, жившая на верхушке столпа, с тех пор как существовала параллельная акция, и ежедневно сотрясаемая токами обожания, летевшими от ее глаз к богоравной женщине, Рахиль с некоторых пор находила удовольствие в том, чтобы за этой женщиной просто-напросто шпионить.

Через открытые двери из смежных комнат, или через щель медлительно притворяемой двери, или просто медленно делая что-нибудь поблизости, она подслушивала Диотиму и Арнгейма, Туцци и Ульриха и брала под свой надзор взгляды, вздохи, целования рук, слова, смех, движения, и они были как клочки разорванного документа, составить который она не могла. Но больше всего ощущений, довольно занятно напоминавших Рахили то давно забытое время, когда она потеряла честь, дарило ей главным образом маленькое отверстие замочной скважины. Взгляд проникал далеко в глубь комнаты; люди плавали там, распавшись на двухмерные части, и голоса не были оправлены в тесную рамку слов, а разрастались бессмысленным шумом; робость, почтение и восторг, которыми Рахиль была привязана к этим людям, претерпевали тогда буйный распад, и волновало это так же, как когда любимый вдруг всем своим существом проникнет в любимую до того глубоко, что темнеет в глазах и за задернутым занавесом кожи загорается свет. Маленькая Рахиль сидела на корточках перед замочной скважиной, ее черное платье натягивалось на коленях, на шее и на плечах, Солиман сидел на корточках рядом с ней — он был в своей ливрее как горячий шоколад в темно-зеленой чашке — и время от времени быстрым движением руки, которая на миг замирала, потом расслаблялась до кончиков пальцев и наконец, нежно помедлив, отпускала на волю и их, хватал Рахиль за плечо, за колено или за юбку, когда терял равновесие. Он не удерживался от хихиканья, и Рахиль прикладывала свои маленькие мягкие пальцы к туго набитым подушечкам его губ.

В отличие, кстати сказать, от Рахили, Солиман находил Собор неинтересным и всячески уклонялся от того, чтобы обслуживать гостей вместе с ней. Он предпочитал сопровождать Арнгейма, когда тот наносил визиты один. Тогда, правда, ему, Солиману, приходилось сидеть в кухне и ждать, когда освободится Рахиль, и кухарка, так славно беседовавшая с ним в первый день, злилась, потому что с тех пор он почти онемел. Но Рахили всегда было некогда рассиживаться в кухне, и когда она опять уходила, кухарка, которой уже перевалило за тридцать, оказывала Солиману материнское внимание. Он терпел это некоторое время с надменнейшим выражением своего шоколадного лица, потом обычно вставал и, делая вид, будто что-то забыл или ищет, задумчиво возводил глаза к потолку, поворачивался спиной к двери и начинал пятиться, словно бы только затем, чтобы видеть потолок лучше; кухарка распознавала уже эту неуклюжую игру, как только он вставал и выкатывал белки глаз, но от досады и ревности притворялась, что ни о чем не догадывается, и Солиман в конце концов перестал усердствовать в этом ставшем уже как бы сокращенной формулой лицедействе, после которого он оказывался на пороге светлой кухни и еще немного медлил с как можно более непринужденным видом. Кухарка нарочно не глядела уже в его сторону. Как темная тень в темную воду, Солиман выскальзывал спиной вперед в сумрачную переднюю, прислушивался еще секунду без всякой нужды и вдруг начинал с фантастическими прыжками рыскать в поисках Рахили по чужому дому.

Начальника отдела Туцци дома никогда не бывало, а Арнгейма и Диотимы Солиман не боялся, зная, что они слышат только друг друга. Он даже несколько раз в виде опыта что-то опрокидывал, но этого никто не заметил. Он был хозяин во всех комнатах, как олень в лесу. Кровь перла из его головы, как рога с восемнадцатью острыми, как кинжал, отростками. Острия этих рогов задевали стены и потолок. В доме было принято задергивать занавески во всех комнатах, когда ими не пользовались, чтобы мебель не выцветала на солнце, и Солиман, размахивая руками, пробирался сквозь полумрак, как сквозь густую листву. Ему доставляло радость делать это с преувеличенными телодвижениями. Его стремлением было насилие. Этот избалованный женским любопытством мальчик в действительности еще не имел дела с женщиной, а только узнал пороки европейских мальчишек, и ею желания были еще настолько не смягчены опытом, настолько необузданны и нецеленаправленны в своем горении, что когда он видел свою любимую, похоть его не знала, утолить ли ей себя кровью Рахили, ее поцелуями или оцепенением каждой жилки собственного его тела.

Где бы Рахиль ни пряталась, он неожиданно возникал там и улыбался по поводу своей удавшейся хитрости. Он отрезал ой путь, и ни кабинет хозяина, ни спальня Диотимы не были для него священны; он появлялся из-за гардин, письменного стола, шкафов и кроватей, и у Рахили каждый раз замирало сердце от такой дерзости и от опасности, им грозившей, как только полумрак сгущался вдруг где-нибудь в черное лицо с двумя светящимися белизной рядами зубов. Но как только Солиман оказывался перед реальной Рахилью, приличия одерживали над ним верх. Эта девушка была ведь гораздо старше его и так хороша, как тонкая рубашка, которую при всем желании нельзя сразу испортить, когда она приходит свежей из стирки, и вообще Рахиль была просто настолько реальна, что всякие фантазии меркли в ее присутствии. Она упрекала его за скверное поведение и хвалила Диотиму, Арнгейма и почетную возможность участвовать в параллельной акции; а у Солимана всегда бывал для нее какой-нибудь небольшой подарок, он приносил ей то цветок, выдернув его из букета, посланного его хозяином Диотиме, то украденную дома папироску, то горсть конфет, вытащенных мимоходом из вазы; вручая Рахили свой презент, он только сжимал ей пальцы и прижимал ее руку к своему сердцу, горевшему в его черном теле как красный факел в темной ночи.

А однажды Солиман проник даже в каморку к Рахили, куда ей пришлось удалиться с каким-то шитьем по строгому приказанию Диотимы, которой накануне во время визита Арнгейма мешал шум в передней. Прежде чем сесть под домашний арест, Рахиль поспешно поискала Солимана, но нигде не нашла, а когда она печально вошла в свою комнатушку, он, сияя, сидел на ее кровати и глядел на нее. Рахиль не решилась затворить дверь, но Солиман вскочил и сделал это. Затем он порылся у себя в карманах, что-то извлек, сдул с этого пыль и приблизился к девушке, как горячий утюг.

— Дай руку! — приказал он.

Рахиль протянула ее. У него в руке было несколько сверкающих запонок, и он попытался прикрепить их к манжете ее платья. Рахиль подумала, что они стеклянные.

— Драгоценные камни! — объяснил он гордо.

Девушка, у которой эти слова вызвали дурное предчувствие, отдернула руку. Она не имела в виду ничего определенного; у сына африканского князя, даже если он и был похищен, могло быть еще несколько тайком зашитых в рубашку драгоценных камней, о таких вещах ничего не знаешь наверняка; но она невольно испугалась этих запонок, как будто Солиман протягивал ей яд, и какими-то странными показались ей вдруг все цветы и конфеты, которые он ей дарил. Она прижала руки к своему телу и растерянно взглянула на Солимана. Она чувствовала, что должна сказать ему что-то серьезное; она была старше, чем он, и служила у добрых господ. Но в этот миг в голову ей приходили только такие сентенции, как «Честность — самое надежное дело» или «Всегда будь верен и правдив». Она побледнела; это показалось ей слишком простым. Свою житейскую мудрость она приобрела в родительском доме, и это была строгая мудрость, такая же красивая и простая, как старая домашняя утварь, но толку от нее было мало, ибо в таких сентенциях после одной-единственной фразы всегда ставилась точка. И такой детской мудрости она стыдилась сейчас, как стыдятся старых, затасканных вещей. Что старый сундук, стоящий на чердаке у бедняков, становится через сто лет украшением в салона богачей, этого она не знала и, как вез честные простые люди, восхищалась новым плетеным стулом. Поэтому она искала у себя в памяти уроки своей новой жизни. Но сколько ни вспоминалось ей замечательных сцен любви и ужасов в книгах, которые она получала от Диотимы, ни одна из них не была именно такой, какая здесь пригодилась бы, все прекрасные слова и чувства имели свою собственную ситуацию и не подходили к ее ситуации, как не подходит ключ к чужому замку. То же самое было с великолепными афоризмами и наставлениями, услышанными ею от Диотимы. Рахиль чувствовала, как вокруг нее кружится пылающий туман, и готова была расплакаться. Наконец она резко сказала:

— Я не краду у своих хозяев!

— Почему? — показал зубы Солиман.

— Я этого делать не стану!

— Я не крал. Это мое! — воскликнул Солиман.

«Добрые хозяева заботятся о нас, бедных», — чувствовала Рахиль. Любовь к Диотиме чувствовала она. Беспредельное уважение к Арнгейму. Глубокое отвращение к тем подстрекателям и смутьянам, которых славная полиция называет подрывными элементами; но для всего этого у нее не было слов. Как огромный, перегруженный плодами и сеном воз, у которого тормоза отказали, вся эта кипа чувств в ней пришла в движение.

— Это мое! Возьми! — повторил Солиман, снова схватив руку Рахили. Она рванула ее назад, он хотел задержать ее, постепенно стал разъяряться и, когда должен был вот-вот выпустить ее, потому что его мальчишеской силы не хватало на то, чтобы справиться с сопротивлением Paxили, вырывавшейся всем весом своего тела, остервенело нагнулся и, как зверек, укусил девушку в руку.

Рахиль вскрикнула, тут же сдавила крик и ударила Солимана по лицу.

Но в этот миг на глазах у него уже были слезы, он бросился на колени, прижался губами к платью Рахили и зарыдал с такой страстью, что Рахиль почувствовала, как горячая влага орошает ей бедра.

Она беспомощно стояла перед мальчиком, который, не поднимаясь с колен, цеплялся за ее юбку и зарывался головой в ее тело. Она еще никогда в жизни не испытывала такого чувства, и она тихо гладила Солимана, пропуская сквозь пальцы мягкую проволоку его вихров.

Дата добавления: 2015-07-11