Евтифрон

Сократ. Скажи ради Зевса, Евтифрон, ты-то себя считаешь настолько точно

осведомленным в божественных законах и в вопросах благочестия и нечестия, что не

страшишься - даже если бы все было так, как ты говоришь, - сам совершить

нечестивое дело, преследуя отца по суду?

Евтифрон. Мало было бы от меня пользы, Сократ, и ничем бы не отличался Евтифрон

от большинства людей, если бы я не был точно осведомлен о подобных вещах.

Сократ. Пожалуй, уважаемый Евтифрон, для меня самое лучшее - стать твоим

учеником... [298] Поведай же мне, ради Зевса... в чем заключается благочестие и

нечестие как в отношении убийства, так и во всем остальном? [299] Ведь ты

подтвердил, что именно в силу единой идеи {Эйдос - вид и идея (то, что видно) -

основные термины платоновского учения об идеях, они выражают структурную

особеннность предметно-смысловой цельности каждой вещи, оказываясь видением

предметно-смыслового оформления действительности. - А.Т.} нечестивое является

нечестивым, а благочестивое - благочестивым. [...] Так разъясни же мне

относительно этой идеи, что именно она собой представляет, дабы, взирая на нее и

пользуясь ею как образцом, я называл бы что-либо одно, совершаемое тобою либо

кем-то другим и подобное этому образцу, благочестивым, другое же, не подобное

ему, таковым бы не называл.

Евтифрон. Итак, благочестиво то, что угодно богам, нечестиво же то, что им

неугодно. [...]

Сократ. Значит, и то, что у богов бывает противоборство, междоусобицы и взаимная

вражда, - это тоже ты подтверждаешь?

Евтифрон. Да, подтверждаю.

Сократ. А среди богов, благороднейший Евтифрон, одни, по твоим словам, почитают

одно справедливым, прекрасным, постыдным, добрым и злым, а другие - другое: ведь

не восставали бы они друг на друга, если бы не спорили из-за этого. Как ты

думаешь?

Евтифрон. Ты прав.

Сократ. Но, Евтифрон, согласно этому рассуждению, благочестивое и нечестивое -

это одно и то же.

Евтифрон. Видимо, так.

Сократ. Но давай внесем сейчас такую поправку в рассуждение: нечестиво

ненавистное всем богам, а угодное всем им - благочестиво, если же что-либо одни

из них любят, а другие ненавидят, то это либо ни то ни другое, либо и то и

другое одновременно. Но подумай вот о чем: благочестивое любимо богами потому,

что оно благочестиво, или оно благочестиво потому, что его любят боги?... Не

потому ведомое ведут, что оно является ведомым, но оно потому и ведомо, что его

ведут; наконец, не потому несомое несут, что оно несомо, но оно несомо, потому

что его несут. Значит, ясно, Евтифрон, что я хочу сказать, а именно: если нечто

является чем-то и что-то испытывает, то не потому оно является, что бывает

являющимся, но являющееся потому что является; и не из-за того оно нечто

испытывает, что бывает страдающим, но страдает из-за того, что нечто испытывает.

Что же мы скажем, Евтифрон, о благочестивом? [...] Значит его любят потому, что

оно благочестиво, а не потому оно благочестиво, что его любят? Ну а богоугодное

ведь является таковым потому, что оно угодно богам? [...] Значит, богоугодное,

Евтифрон, - это не благочестивое и благочестивое - это не богоугодное, как ты

утверждаешь, но это две различные вещи.

Евтифрон. Итак, Сократ, мне представляется, что праведным и благочестивым

является та часть справедливого, которая относится к служению богам; та же

часть, что относится к заботе о людях, будет остальною частью справедливого.

[...]

Сократ. Ну а благочестие и праведность - это забота о богах, Евтифрон?

Евтифрон. Именно так.

Сократ. Так, значит, и благочестие, будучи заботой о богах, приносит богам

пользу и делает их лучшими? И ты согласишься с тем, что, когда ты совершаешь

что-то благочестивое, ты делаешь кого-то из богов лучше?

Евтифрон. Конечно, нет, клянусь Зевсом! [...]

Сократ. Так скажи же, какого рода служение богам является благочестивым?

Евтифрон. А такое, каким служат рабы своим господам.

Сократ. Понимаю: значит, это своего рода искусство служить богам. Но скажи, ради

Зевса, что это за расчудесное дело, которое вершат боги, пользуясь нами как

слугами?

Евтифрон. Многие чудесные дела они вершат, Сократ. [...]

Сократ. Из множества чудесных дел, вершимых богами, какое дело является главным?

Евтифрон. Но я ведь только недавно сказал тебе, Сократ, что немалое дело в

точности понять, как с этим всем обстоит. Скажу тебе лишь попросту, что если кто

умеет говорить или делать что-либо приятное богам, вознося молитвы и совершая

жертвоприношения, то это благочестиво и подобные действия оберегают и

собственные дома, и государственное достояние; действия же, противоположные

угождению богам, нечестивы и направлены на всеобщее разрушение и гибель. [...]

Сократ. Итак, согласно твоему слову, получается, что благочестие - это наука о

том, как просить и одаривать богов.

Евтифрон. Ты отлично понял, Сократ, то, что я сказал.

Сократ. Так не будет ли правильным просить их о том, в чем мы нуждаемся?

Евтифрон. Конечно, о чем же еще?

Сократ. А правильно ли будет одаривать их взамен тем, в чем у них от нас есть

нужда? Ведь как-то неловко одаривать кого-либо тем, в чем он вовсе и не

нуждается.

Евтифрон. Ты говоришь правду, Сократ.

Сократ. Итак, Евтифрон, благочестие - это некое искусство торговли между людьми

и богами.

Евтифрон. Что ж, пусть это будет искусство торговли, если тебе так нравится.

Сократ. Мне-то это совсем не нравится, коль скоро это неверно. Молви же, какую

пользу извлекают боги из получаемых от нас даров? Что дают они нам, это любому

ясно, ибо нет у нас ни единого блага, которое исходило бы не от них. Но какая им

польза от того, что они получают от нас? Или уж мы так наживаемся за их счет при

этом обмене, что получаем от них все блага, они же от нас - ничего?

Евтифрон. Но неужели ты думаешь, Сократ, что боги извлекают какую-то пользу из

того, что получают от нас?

Сократ. Но тогда что же это такое, Евтифрон, - наши дары богам?

Евтифрон. Что же иное, полагаешь ты, как не почетные награды, приятные им, как я

сказал раньше?

Сократ. Значит, Евтифрон, благочестивое - это приятное, а не полезное и угодное

богам?

диалог "ЛАХЕТ" отсутствует...

ЛИСИД

- Ведь тот, мой друг, кто искушен в любовных делах, не восхваляет любимого до

того, как одержит над ним победу, страшась неожиданностей в будущем. Вместе с

тем и красавцы, когда кто-либо восхваляет их, преисполняются высокомерием и

самомнением. [...] И чем они самонадеяннее, тем ведь труднее поймать их в сети?

- Видимо, да.

- Каким же тебе покажется охотник, во время погони лишь спугивающий дичь и

делающий ее тем самым неуловимой?

- Ясно, он покажется мне негодным охотником.

- А разве это не безвкусица, когда слова и песни не очаровывают, но лишь

возбуждают? [...] Смотри же, Гиппотал, как бы ты не оказался виновным во всем

этом из-за своей поэзии; я думаю, тот, кто поэзией вредит самому себе, не может

считать себя хорошим поэтом: ведь он себе враг.

- Ты прав, клянусь Зевсом, - сказал Гиппотал. - Это было бы страшной

бессмыслицей....Скажи мне, с помощью каких слов и действий можно стать милым

своему любимцу?

... Я едва не сказал: вот так, мол, Гиппотал, надо разговаривать со своим

любимцем, стараясь его унизить и подавить, а не так, как ты это делаешь, кружа

ему голову похвалами и тем самым расслабляя его.

- Те, мой друг, кто утверждают, что подобное дружественно подобному, кажется

мне, дают только понять, что хороший человек может быть другом лишь хорошему

человеку, дурной же человек никогда не достигнет истинной дружбы ни с хорошим

человеком, ни с дурным. [...] Дружит ли подобный с подобным, насколько он ему

подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему человеку? Или лучше

вот так: какую может принесити пользу или вред любое подобное любому другому

подобному, кои оно не принесло бы себе самому? Либо что оно может претерпеть,

если не то, что и от самого себя? Как могут такие подобные люди тянуться друг к

другу, если они не могут оказать друг другу никакой помощи? [...] Значит,

подобный подобному не друг. А хороший человек может быть другом хорошему в той

мере, в какой он хорош, а не в той, в какой он ему подобен?

Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному не

бывает дружественным. [...] Мне представляется, что существуют как бы неких три

рода - хорошее, дурное и третье - ни хорошее ни дурное. [...] И при этом ни

хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не бывают дружественными

- это запрещает наше прежнее рассуждение. Т.о., если что и бывает дружественным

другому, то остается ни хорошее ни плохое в качестве дружественного либо

хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь плохому ничто не может быть

дружественным.

Или же в действительности дело обстоит так: все эти усилия делаются не ради

средств, употребляемых для достижения поставленной цели, но ради цели, во имя

которой пускаются в ход эти средства? Часто мы говорим, что высоко ценим золото

и серебро; однако это не вполне верно: выше всего мы ценим то, во имя чего мы

копим и золото и все остальные средства. [...] Не то же ли самое относится и к

дружественному?

Итак, благо любят по причине зла... Если ничто не наносит нам более ущерба и мы

не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится ясным, что мы любим

и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого зла, зло же

приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды ни в каком лекарстве.

Такова природа блага, и любим мы его по причине зла, когда сами находимся

посередине между благом и злом; само же по себе - как самоцель - оно ведь не

приносит никакой пользы?

ХАРМИД

...Залмоксид... говорит: "Как не следует пытаться лечить глаза отдельно от

головы и голову - отдельно от тела, так не следует лечить и тело, не леча

душу... если целое в плохом состоянии, то и часть не может быть в порядке. Ибо

все - и хорошее и плохое - порождается в теле и во всем человеке душою, и именно

из нее все проистекает, точно так же как в глазах все проистекает от головы".

[...] Лечить же душу, дорогой мой, должно известными заклинаниями, последние же

представляют собой не что иное, как верные речи: от этих речей в душе

укореняется рассудительность, а ее укоренение и присутствие облегчают внедрение

здоровья и в области головы и в области всего тела.

Критий, услышав эти мои слова, воскликнул:

- Мой Сократ, головная боль была бы для юноши истинным даром Гермеса, если бы

она вынудила его ради головы усовершенствовать и свой разум. Скажу тебе, однако,

что Хармид отличается от своих сверстников не только своим внешним видом, но и

тем самым, ради чего нужен, по твоим словам, твой заговор: ведь заговор служит

приобретению рассудительности, не так ли? [...]

- Это и справедливо, Хармид, - отозвался я, - чтобы ты отличался всем этим от

других... Если же ты, как говорит нам Критий, уродился достойным человеком и по

своей рассудительности... ты не нуждаешься в этом случае ни в каком заговоре...

[346] Мне представляется наилучшим такой способ рассмотрения: ведь ясно, что,

если тебе свойственна рассудительность, у тебя должно быть насчет нее свое

мнение. Она необходимо должна, если только она тебе присуща, возбуждать у тебя

определенное ощущение, из которого у тебя возникало бы о ней некое мнение - что

такое эта рассудительность и каковы ее свойства. [...] Скажи, что называешь ты,

согласно твоему мнению, этим именем?

Но он сначала заколебался и не склонен был отвечать. Затем, однако, сказал, что

рассудительностью кажется ему умение все делать, соблюдая порядок и не спеша, -

в пути, и в рассуждениях, и во всем остальном также. "Мне кажется, - добавил он,

- что в целом то, о чем ты спрашиваешь, можно определить как некую

осмотрительность".

- И разве, Хармид, - спросил я, - все, что касается тела и души, не

представляется нам более прекрасным, если ему свойственны стремительность и

скорость, а не медлительность и осмотрительность? [...] Следовательно,

рассудительность не может быть осмотрительностью, и рассудительная жизнь - не

осмотрительная, если верить этому рассуждению, ведь, согласно ему,

рассудительная жизнь должна быть прекрасной. Нам показалось одно из двух: либо

осторожные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в очень немногих

случаях более прекрасны, чем быстрые и решительные.

- Теперь мне кажется, что рассудительность делает человека стыдливым и скромным

и что она то же самое, что стыдливость. [...]

- Что ж, - продолжал я, - веришь ли ты, будто Гомер удачно изрек эти слова:

Не подобает тому, кто в нужде, быть стыдливым. [...]

Значит рассудительность - это не стыдливость, коль скоро она - благо,

стыдливость же оказывается не более благом, чем злом.

- Мое утверждение состоит примерно в том, что рассудительность - это

самопознание, и я вполне согласен с человеком, сделавшим подобную надпись в

Дельфах. Мне кажется, что она была сделана с той целью, чтобы служить

приветствием бога, обращенным к входящим, вместо слова "здравствуй".

- Поэтому, Критий, тебе следует, коль скоро ты утверждаешь, что рассудительность

- это знание самого себя, уметь ответить на вопрос: будучи наукой о себе, что

доставляет нам рассудительность прекрасного и достойного упоминания?

-...Все остальные науки имеют своим предметом нечто иное, а не самих себя,

рассудительность же - единственная наука, имеющая своим предметом как другие

науки, так и самое себя.

- Следовательно, один только рассудительный человек может познать самого себя и

выявить, что именно он знает и что - нет, и точно так же он будет способен

разглядеть других - что именно каждый из них знает и думает, а с другой стороны,

что каждый знает по его собственному мнению, на самом же деле не знает. Никто

другой всего этого не может. Т.о., быть рассудительным и рассудительность и

самопознание - все это означает не что иное, как способность знать, что именно

ты знаешь и чего не знаешь....Посмотрим, возможно или нет кому-то знать о том,

что мы знаем и чего мы не знаем, и знаем ли мы это или нет; затем, если это даже

возможно знать, какая нам польза в таком знании?

А как насчет слуха, который не слышит ни одного звука, но зато слышит сам себя и

другие слышания, а также глухоту?

А что до слуха, зрения, а также способности движения себя двигать, жаря - себя

сжигать и т.п., то кому-то это внушает сомнения, а некоторым, м.б., и нет. Здесь

требуется, мой друг, великий человек, который сумел бы провести все эти

различения и установить, точно ли ничто из сущего не имеет по своей природе

собственной потенции, направленной на самое себя, а не на иное, или же одни вещи

ее имеют, другие же - нет. И если окажется, что существуют вещи, потенция

которых направлена на них самих, значит, к ним принажлежит и наука, кою мы

именуем рассудительностью. Я не верю, что сам смогу в этом разобраться, а потому

не буду настаивать, что возможно существование науки наук... А что

рассудительность есть нечто полезное и благое, я берусь предсказать заранее...

Так какая же в таком случае нам польза, Критий, - продолжал я, - от

рассудительности? Если бы, как мы это предположили с самого начала,

рассудительный человек знал, что он знает и чего не знает, что одно он знает, а

другое - нет, и мог бы разобраться и в другом человеке точно таким же образом,

великую пользу принесла бы она нам, говорим мы, коль скоро мы будем

рассудительными: обладая рассудительностью, мы прожили бы свою жизнь безупречно,

и также все остальные, кто пользовался бы нашим руководством. Мы и сами не

брались бы за дела, в которых ничего не смыслим, но искали бы знатоков, чтобы им

эти дела поручить, и других людей, пользующихся нашим руководством, побуждали бы

приниматься лишь за то... что они хорошо знают. Т.о., благодаря рассудительности

и дом наш под нашим руководством хорошо бы управлялся, и государство, и все

прочее, что подвластно рассудительности. И если ошибки будут устранены и

воцарится правильность, то все, кто будут так настроены, в любом деле необходимо

станут действовать прекрасно и правильно, а ведь те, кто действуют правильно,

бывают счастливы.

- Боюсь, что говорю пустое... Однако, мой милый Критий, мы не можем пока быть

уверенными в том, что действуя сознательно, тем самым добьемся для себя

благополучия и счастья. Сл., мы не будем продолжать настаивать на слове,

гласящем, что человек, живущий сознательно, тем самым и благоденствует. Ведь ты

не признаешь, что те, кто живут сознательно, счастливы, наоборот, кажется мне,

ты отличаешь благоденствующего человека от людей, живущих в некоторых отношениях

сознательно.

Вдобавок мы приняли много такого, что не вытекает из нашего рассуждения. Так, мы

допустили существование науки наук, хотя рассуждение нам этого на позволяло и не

давало для этого основания; мы также приняли, что эта наука ведает делами других

наук (хотя и это не вытекало из нашего рассуждения), дабы у нас получилось, что

рассудительный человек, будучи знающим, знает то, что он знает... и чего он не

знает. С этим мы согласились весьма самонадеянно, не обратив внимания, что

невозможно хоть как-то знать то, что совсем не знаешь: ведь наше допущение

позволяет думать, что можно знать то, чего ты не знаешь. Однако, как мне

кажется, не может быть ничего более бессмысленного. И поскольку наше

исследование оказалось наивным и лишенным прочного основания, оно совсем не в

состоянии найти истину...

Дата добавления: 2015-07-11