Читая воспоминания русского офицера–мусульманина Н. А. Бигаева

ПОСЛЕДНИЕ НАМЕСТНИКИ КАВКАЗА

Н. А. БИГАЕВ

ПОСЛЕДНИЕ НАМЕСТНИКИ КАВКАЗА

(в свете личных воспоминаний)
(1902—1917)

Карский гарнизон приветствовал маститого Главнокомандующего кавказским “хлебом–солью”. За обедом присутствовала со стороны хозяев только одна дама, жена начальника 1 Кавказской казачьей дивизии Кусова. Остроумный и талантливый тамада артиллерии капитан Мусхелов создал хорошее настроение, обратив на себя особое внимание как Главнокомандующего, так равно и других высших начальников. Мне говорили, что в тот день Мусхелов заработал себе чин подполковника вне очереди.

Не могу забыть выезда Графа на парад Тифлисскому гарнизону, устроенный по этому случаю на Головинском проспекте. Красавец старик-граф был одет в форму лейб-гусар, которыми он командовал. Он был верхом на своем огромном белом англо-арабе. Красный доломан и белый конь — сочетание замечательное. Юбиляра сопровождали на серых в яблоках конях два его сына-гусара и два делегата лейб-гусар, прибывших на торжества поздравить графа как бывшего командира и поднести ему золотую саблю от полка. Все четыре гусара ехали за Наместником в ряд. Невольно срывались с языка слова: “вот кому надо быть действительно царем, а не наместником”!

Такие картинки рождают много хороших чувств.

Я выше уже упоминал, что к графине Воронцовой-Дашковой надо было уметь подойти. Мне пришлось как-то ее пригласить на призовую джигитовку и рубку казаков (строевой сотни) Конвоя Наместника, а затем на завтрак на открытом воздухе.

Часть моих гостей по окончании джигитовки “бежала”, отказавшись идти на соблазнительный завтрак на берегу живописной реки, среди цветущего весеннего поля. Они не могли преодолеть “страха”, охватывавшего их в присутствии величественной графини. Часть трусливо бежавших принадлежала, как это ни странно, к военным, после страшно сожалевшим за свое малодушие.

Наместника не было. Графиня была самая высокая по положению из гостей. Мне нужно было создать настроение, а это настроение могло исходить только от графини. И вот я в своем тосте в ее честь задел чувствительную струну ее души — гордой, независимой, всеобъемлющей, православной, русской: я упомянул о днях тифлисской паники, развив смысл, значение и величие ее поведения в эти дни неудач на фронте.

Графиня стала неузнаваемой. Она много говорила, от души смеялась, дала тон застольной беседе и веселью. Завтрак сошел блестяще. Все чувствовали себя непринужденно весело, в том числе младший ее сын флигель-адъютант А. И. Воронцов-Дашков.

Драгомиров любил “рукоприкладство”. Раз в моем присутствии он бросился на огромного роста казака-кубанца Шатохина. Тот совершенно неожиданно сделал шаг вперед и, приподняв свои кулачища, во все горло гаркнул “ни с места!” Драгомиров так и остолбенел. Мне удалось дело это затушить. О Драгомирове можно было бы написать целую книгу “сверхъестественного содержания”, но о покойниках говорят только хорошее или ничего не говорят. И если я все же кое-что сказал, то для того, чтобы подчеркнуть те нелепости в старых порядках, которые способствовали гибели России и нас вместе с нею.

Когда я был графом Наместником призван командовать его Конвоем, “высшая сфера” — князья и графы подняли бурю. “Как, — говорили они возмущенно, — Бигаев, простой смертный, не титулованный и командир Конвоя Наместника Его Величества! — Это невозможно!”

И вот пошла травля. Начали уговаривать князя Давида Чавчавадзе, подполковника Нижегородского драгунского полка выставить свою кандидатуру на Конвой, обещая действовать через графиню и близких друзей Наместника. Однако, граф остался тем, кем он был всегда, — честным человеком. Князь же Давид Чавчавадзе мне сам после заявил, что он решительно отказался выставлять свою кандидатуру, находя, что право за Бигаевым и преимущества также. В данном случае мне было поставлено в вину мое не княжеско-графское или “Драгомировское” происхождение, якобы мешавшее мне быть достойным командовать Конвоем. При Великом Князе Николае Николаевиче вопрос обо мне как командире Конвоя был поставлен в другую плоскость, а именно в плоскость национальную. Об этом я скажу несколько слов в своем месте.

На другой день состоялся парад всем войскам, участвовавшим на маневрах, причем и здесь графа войска встречали, как царя, с криком “ура”.

Но ничто и никто не могло сравниться с царственной фигурой графа Воронцова-Дашкова, возвышавшейся среди моря генералов и офицеров. К сожалению, “культура” вытесняет замечательный тип людей старой эпохи, породистых, родовитых, дышащих таким благородством души и щеголявших такими стройными линиями царственной внешности, каких мы уже не видим.

Генерал Жилинский, красивый и прекрасный наездник, верхом на коне и в Кавказской чудной выделки бурке, произвел на всех хорошее внешнее впечатление.

Несмотря на повторное ходатайство о том же, Государь не согласился на увольнение графа Воронцова-Дашкова с поста Главнокомандующего и Наместника Кавказа. Его Величество писал, в ответ на настойчивое ходатайство графа об увольнении: “ Я не могу представить Кавказ без Вас...”.

Однако в августе 1915 г. Государь, не спрашивая уже графа, в деликатной форме уволил его от занимаемой должности, назначив его — состоять при особе Его Величества.

Не смотря на то, что увольнение это было обставлено со всею подобающей корректностью и восточной тонкостью, однако ясно было видно, что это неожиданное для графа увольнение его, произвело на старика удручающее впечатление. Я внутренним слухом чувствовал, что граф Наместник тяжело этот момент переживает. Это чувство тягости отпечаталось и на прощании графа с Кавказом, которым он, подобно деду князю Воронцову³², управлял 10 лет и который графа всей душой любил и уважал. Собственно прощания, в широком значении этого понятия, с Кавказом почти не было, ибо граф выехал из пределов Кавказа чуть ли не “по тревоге” после того, как несколько оправился от болезни.

Его прощальная речь, обращенная к старшим начальникам Кавказской армии, управлений и учреждений округа, была пронизана горечью обиды, незаметной внешне, но чувствовавшейся нутром.

Да, я утверждаю, что граф Воронцов-Дашков был оскорблен в лучших чувствах. Человек, посвятивший всего себя любимому краю, сделавший для него столько хорошего в течение свыше десяти лет в эпоху великих потрясений, оставил престол этого края, точно какой-то чиновник, переведенный по мобилизации в другое место.

Этими штрихами я хочу отметить ненормальную обстановку, которая была создана волею Государя “изгнанием” графа из Кавказа, совершенно для последнего неожиданного и незаслуженного. Другое дело, если бы Воронцов-Дашков был уволен тогда, когда он этого сам добивался.

10 августа 1915 г. еще не оправившийся от болезни граф Наместник в Боржоме получил телеграмму от Государя о назначении на его место Великого Князя Николая Николаевича. Затем через несколько дней прибыл туда же, в Боржом, зять графа Воронцова-Дашкова флигель-адъютант полковник граф Дмитрий Шереметьев, привезший собственноручное письмо Царя Наместнику по поводу его смены и т. д. Письмо это внесло некоторое, как я заметил, успокоение в раненное горькой обидой сердце Воронцова.

За две недели до Сарткамышской катастрофы, когда наша армия была окружена, приехал на Кавказский фронт Государь Император. То было в конце ноября 1914 года. Тифлис устроил Его Величеству торжественную встречу и радушный прием. Граф Наместник лежал больной. Государь остановился во дворце, сказав, что он гость дома Воронцовых-Дашковых. На этом основании никаких завтраков и обедов у царя не было, как то по обычаю было принято. Царь хотел этим актом, как мне объяснили, подчеркнуть свое особое уважение и расположение к Воронцову. Хозяин земли русской стал гостем хозяина дома своего наместника.

Кавказ всегда умел принять Венценосных гостей. Я не буду описывать подробностей. Отмечу только несколько штрихов. Было устроено два грандиозных банкета в честь Государя. Один грузинским дворянством, а другой городом, короче говоря — армянским обществом.

Грузинский банкет состоялся в доме особняке Сарадонева на Сергиевской улице. Нижний этаж этого дома соединялся с верхним (вторым) в центре дома особой винтовой лестницей. И вот на всех ступенях этой лестницы были расставлены снизу до самого верха “парные часовые” из грузинских красавиц, созванных со всех концов Грузии.

Государя повели наверх по этой лестнице. Я видел, как царь под палящими взорами чернооких грузинских девиц-красавиц конфузился, терялся, не знал куда руки деть, то хватался за ручку огромного и безобразного кинжала в черной оправе, то за усы. Нужно сказать, что Государь был одет в черкеску серую длиной “до пяток”. Вообще кавказский костюм на нем был сшит безобразно. Я был удивлен, что русского Царя не могли шикарно нарядить в черкеску, подпоясанную хорошим кавказским ремнем, при хорошем кавказском оружии!

Я не могу забыть также блестящую речь представителя русской делегации священника, фамилию которого забыл, который называл царя не только помазанником Божиим, но и Самим Богом на земле. В заключение сей поп скрепил свою речь печатью Иуды — поцелуем в одежду Государя. Но тот же служитель церкви в моем же присутствии говорил речь перед принятием присяги Временному правительству кн. Львова в марте 1917 г. в том же зале. И что же? Священник все помои, какие были в распоряжении его души, вылил на царя и его семью!

Казаки-конвойцы, присутствовавшие на приеме русских делегаций в ноябре 1914 г. и на принятии присяги в 1917 г., обратили внимание на поведение духовного отца и не знали, не находили ответа на вопрос: когда же батюшка говорил правду и когда врал?

Государь держал себя на этом “интимном” вечере удивительно просто. Своей именно простотой манер держать себя и чисто человеческим, слишком человеческим, а не “помазанническим”, если так можно выразиться, подходом к людям, в царе видевшим и трепетно ощущавшим в нем “земного Бога”, он производил обаятельное впечатление. Мы себя чувствовали при царе проще чем, например, при той же графине Воронцовой-Дашковой. Царь беседовал с нами, много вопросов задал одному из казаков-кубанцев, который, совершенно не волнуясь, ответил на все вопросы о военном напряжении Кубани, поразив меня познаниями.

К середине 1915 года атмосфера вокруг имени Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича сгустилась. Его заподозрили в подготовке путей к Престолу для себя.

А вот при князе Голицыне и особенно при Великом Князе Николае Николаевиче такого аппетита к сверхчеловеческим докладам не было у г.г. сановников. Из кабинета Великого Князя обыкновенно докладчики вылетали пулей через четверть часа, обливаясь потом.

Генерал Болховитинов, взяв бумагу с собою в Штаб, начал наводить справки и искать лазейки для спасения Тихоцкого. Ему пришел на помощь генерал Павлов, известный кавалерист, который хорошо отозвался об есауле Тихоцком. Болховитинов, руководствуясь отзывом генерала Павлова, хотел оставить в Конвое Тихоцкого. Я запротестовал, заявив, что лично мне Тихоцкий симпатичен и ничего бы не имел против него, как человека, но в Конвое он оставаться не может, честь Конвоя этого не позволяет. Болховитинов нашел такой выход из положения: Тихоцкий был назначен командиром полевого жандармского эскадрона, а Конвой его проводил, благословил на дорогу бокалом кахетинского. Выход, как угодно, необычайный, загадочный!

У входа в сунитскую мечеть Великий Князь, сойдя с коня, показал мне окровавленную левую руку, сказав с укоризной, но без злобы: “что же Вы не могли научить моего наездника, чтобы он заказал уздечку из приличного ремня, чтобы не царапать до крови пальцы?” Мне только оставалось ответить: “виноват Ваше Императорское Высочество”! — хотя, в сущности, я ни в какой степени не был виноват в негодности уздечки.

Непосредственно за завтраком Великий Князь принял представителей общественности и начальников гражданских управлений и учреждений. Великий Князь Николай Николаевич свою речь к представляющимся построил в выдержанных и спокойно-деловых тонах. Но когда, вслед за штатскими явились военные, от старших начальников до командиров отдельных частей включительно, то здесь новый Главнокомандующий заговорил на другом языке.

Обойдя фронт представляющихся, Николай Николаевич прежде всего всем пожал руку, затем лихо выйдя на средину зала и, окинув орлиным взором всех, начал говорить, обращаясь к фронту старших начальников. Началась его речь тихо, спокойно, потом, повышая голос, оратор начал кричать так, что у многих генералов колени затряслись. Я невольно вспомнил завет кн. Голицына, который всегда говорил, что надо иногда криком нагонять холод на подчиненных и тем приносить пользу делу.

Великий Князь прежде всего и в первую голову был озабочен делами по руководству операциями Кавказской армии. Им он уделял больше внимания и времени. При нем был взят Эрзерум, Трапезонд и др. крупные места в Турции. Он часто выезжал на фронт, совершая иногда по 900 верст на автомобиле.

Но среди военных забот Николай Николаевич не забывал и часть гражданскую. Он также, как его предшественник, прежде всего взялся за проведение на Кавказе пресловутого земского самоуправления. Было созвано со всех концов Кавказа в Тифлис 300 делегатов для обсуждения этого вопроса, но земского самоуправления все же на Кавказе не успели провести.

Жизнь Наместника и его августейшего брата Великого Князя Петра Николаевича, жившего с семьей во флигеле дворца, протекала спокойно и без всяких официальных балов и вечеров. Великий Князь до окончания войны не хотел видеть никаких увеселений и строго держался этого порядка до конца. Однако он готовился к победоносному окончанию войны, чтобы задать “пир” на весь Кавказ. Дворцовые погреба были до отказа переполнены дорогими винами “допотопных” розливов. Этими винами покейфовала впоследствии революционная демократия с В. А. Харламовым во главе.

Обыкновенно к завтраку по праздникам и воскресным дням, а также в дни семейных праздников, приглашались: пишущий эти строки и младшие офицеры Конвоя по очереди^*. За завтраком собирались всегда до 40—50 человек. Большинство гостей составляли: огромная свита Великого Князя, случайные гости, представляющиеся, высшие чины военного и гражданского управлений и другие. Завтрак всегда был выдержанный, скромный, не бросающийся в глаза обилием и богатством. Великий князь считался самым бедным в доме Романовых. Вино подавалось обыкновенное белое кахетинское, которое вы всегда могли получить в каждом среднего достатка доме в Тифлисе.

Завтрак (или обед в таких случаях) накрывался в Персидском зале, а стол с закусками и белой водкой ставился в желтой гостиной. Здесь Великий Князь выпивал рюмки 2—3 водки; гости, пьющие водку, конечно, поддерживали, но случалось так, что наиболее застенчивые гости иногда оставались без водки, ибо у закусочного стола каждый наливал себе сам; каждый сам себе был хозяином. Мне часто случалось выручать робких, стеснявшихся подойти к бутылкам водки, которая почти всегда стояла, как назло, около Великого Князя.

Я сознательно коснулся этих, малоинтересных как будто бы, мелочей, чтобы ближе подойти к характеристике личности Великого Князя Николая Николаевича. Само собой ясно, что для этого железного человека были чужды всякого рода влияния со стороны как близких родных, так и свиты и т. д. Мои наблюдения меня привели к убеждению, что интриги и проч. были не знакомы при дворе Великого Князя. Он был грозой, которому не всякий решался и решиться, как бы он ни был мужественен, высказывать не к делу относящиеся мысли.

Я сознательно коснулся этих, малоинтересных как будто бы, мелочей, чтобы ближе подойти к характеристике личности Великого Князя Николая Николаевича. Само собой ясно, что для этого железного человека были чужды всякого рода влияния со стороны как близких родных, так и свиты и т. д. Мои наблюдения меня привели к убеждению, что интриги и проч. были не знакомы при дворе Великого Князя. Он был грозой, которому не всякий решался и решиться, как бы он ни был мужественен, высказывать не к делу относящиеся мысли.

Охранная полиция (тайная) под начальством подполковника корпуса жандармов Басова состояла, насколько мне известно, из 200 человек. Они были доставлены из России. Не доверяя сначала Конвою, охранное начальство много раз подсылало сотрудников в Конвой под видом торговцев и т. д.; подсылали и хорошеньких женщин, чтобы нащупать, насколько можно доверять казакам.

И после того как одному из охранников, просившему продать ему патроны, чуть не разбили железными вилами голову, охрана оставила в покое Конвой. Я видел, что казна зря расходовала огромные средства на эту охрану, ничего, по-моему, не соображавшую в кавказских политических зигзагах.

Я выше упоминал, что Великий Князь до окончания войны не позволял устраивать никаких увеселений, концертов, вечеров и т. д. Как-то Великая Княжна и свитские дамы просили меня устроить джигитовку казаков Конвоя.

Конвой готовился достойно принять высоких гостей, предложить им походные шашлыки и пр. Великий Князь, узнав о приготовлениях, запретил ехать на джигитовку, если там будут шашлыки, танцы, пение и т. д.

Задолго до революции на дочери Великого Князя Петра Николаевича женился сын помощника Наместника по гражданской части кн. Орлов. Княжна Надежда Петровна была очень красивая девушка, которая могла бы составить завидную пару представителю любого коронованного двора. Однако братья, русские Великие Князья, патриоты нашли за благо выдать очаровательную дочь и племянницу за родовитого русского князя. Свадьба в русском стиле состоялась в Тифлисе. Герцогиня же Елена была выдана замуж за молодого офицера, графа Тышкевича.

Близко наблюдая две семьи дома Романовых, я видел, что в этих домах царит дух русского патриотизма, русской гордости и русского самосознания. Здесь я видел больше “русского”, чем то было заметно в т. н. аристократических семьях старых русских родов, фамилий.

Если Великий Князь Николай Николаевич служил предметом преклонения и страха, то его августейший брат являлся образцом простоты и полной доступности. В его обществе, в его семье человек как-то чувствовал себя человеком, равным, свободным, без натяжки.

Из Петербурга часто наезжали гости в Тифлис. В числе этих гостей, специально приехавших к Великому Князю Николаю Николаевичу, были: граф Коковцев⁴⁴, б. премьер Трепов⁴⁵, протопресвитеры военного и морского духовенства, Шавельский⁴⁶ и др. За столом Великий Князь был очень ласков с Коковцевым, Треповым, Шавельским.

После этого тоста, горячо воспринятого, мы ждали, что английский генерал сейчас же поднимется и ответит. Не так-то было. Обед уже подходил к концу, а англичане и не думали пошевелиться. Николай Николаевич уже выходил из себя, его глаза наливались кровью, лицо перекашивалось. Мы думали, что вот-вот разразится гроза над головой англичан.

Наконец, генерал встал и пролепетал на английском языке несколько слов. Как только он закончил свою речь и опустился в кресло, Николай Николаевич шумно, подчеркнуто встал, показав, что обед закончен. Этим он дал почувствовать англичанам их хамство.

Великий Князь Николай Николаевич известный кавалерист и любитель лошадей. В Тифлисской конюшне у него стояло 18 верховых коней высоких кровей и классов. Но я не видел ни разу, чтобы он когда-нибудь выезжал на этих красавцах-гигантах. Он любил ездить на малюсеньких, низкорослых арабах, подаренных ханом и больше всего на чалом (мышастом) казахе, купленном им у стражника в Елисаветпольской губернии.

Великий Князь не обращал внимание на то, что эти кони ростом не соответствуют его гигантскому росту; ноги у него свешивались до земли, но он очень тонко понимал и ценил качества езды, хода, повода, крепость ног коня и его нрав — спокойный и ровный.

Не смотря на свои тогда 59 лет, Николай Николаевич в прогулках верхом на коне всегда втирал очки нам всем молодым, в том числе казакам-конвойцам лет по 22—25. Часто свита выдыхалась, а Великий Князь был свеж и бодр. Возвратясь с прогулки, он переодевался в свежую черкеску и кавказские сапоги или чувяки и садился за работу. Николай Николаевич любил Кавказский костюм (черкеску) и понимал в ношении его толк. В его гардеробе насчитывалось до 10 комплектов со вкусом выбранного оружия, до 15 комплектов черкесок разного сукна и цветов. Оружие по комплектам было развешено по стенам.

Я никогда в жизни не видел человека, который бы так красиво подносил к устам бокал и так “художественно” его опрокидывал в рот, как Вел. Кн. Николай Николаевич. Я всегда обращал за столом внимание соседей на манеру пить вино Великого Князя Николая Николаевича: как я ни старался схватить эту манеру пить, мне этого не удалось достигнуть. Такую же красоту и изящество я заметил и в манере его курить. Николай Николаевич удивительно изящно курил. Мундштуки у него были тоже особенные, при этом у него и руки точеные, редкой красоты. Но в смысле красоты, напр., посадки на коня, он далеко уступал горским наездникам старого закала.

Этот странный вопрос Начальника Штаба фронта, который являлся моим же непосредственным начальником, достаточно ярко характеризует его лично и порядки, существовавшие в области повышения офицеров в штаб -офицеры и генералы. Я не напоминал о себе, как это делало 99% офицеров и обо мне никто и не подумал, меня забыли. С этого момента Болховитинов, вероятно, примирился с мыслью, что Конвоем Августейшего Наместника может успешно командовать и нерусский по происхождению офицер. После парада все офицеры Конвоя были приглашены на завтрак к Великому Князю.

Я уже несколько раз подчеркивал, что Великий Князь Николай Николаевич все увеселения, приемы и пр. отложил до окончания войны. Поэтому у него не было таких пышных новогодних и Пасхальных приемов, какие были при князе Голицыне и графе Воронцове-Дашкове. Последний, напр., на Пасху христосовался с Тифлисским гарнизоном в лице фельдфебелей, вахмистров, взводных, юнкеров, всех конвойцев, не говоря уже о начальниках. При христосовании граф подносил каждому, с кем он христосовался, фарфоровое яйцо. Нижние чины (конвойцы) в свою очередь дарили Главнокомандующему обыкновенные пасхальные яйца.

Не то было при Великом Князе. Свита Его Высочества была огромная, внушительная. Там вы могли встретить представителей каких угодно народов, до калмыков включительно^*. Но среди этой свиты при дворе Великого Князя не было ни одного кавказца. Это обстоятельство как-то резко бросалось в глаза. Получалось такое впечатление, точно на Кавказ нагрянули “иностранцы-оккупанты”, изгнавшие из Тифлисского дворца Кавказский дух. Странно было не видеть в Тифлисском дворце обычных грузинских “рож” и не менее странно было видеть там “косоглазого” офицера для поручения — калмыка! Мое сознание с этим не мирилось.

Далее Великий Князь мне повелел приготовить 10 казаков для сопровождения Его Высочества в Ставку, а остальному Конвою, постепенно подготовляясь в путь, ждать распоряжения из Ставки. Я заметил, что Великий Князь был в хорошем, небывалом до сего, расположении духа. Он, горячий русский патриот, верил, что революция принесет счастье России, что он, обожаемый русскими армиями, доведет до победного конца войну.

Революционная демократия в те дни очень ухаживала в Тифлисе за Николаем Николаевичем. Некоторые социалисты даже уверяли, что России без царя пока не быть, густо намекая, что они бы не прочь возвести самого Великого Князя, который пришелся Кавказу по вкусу, на русский престол.

Когда я объявил Конвою о повелении Верховного Главнокомандующего — быть нам конвойцами Верховного, — казаки закричали “ура” и, указывая на портрет Великого Князя Николая Николаевича, загалдели: “вот кто наш царь! Да здравствует Его Императорское Величество Император Николай III!” Ура-ра-ра!”

---

Дата добавления: 2015-07-11