ОБ АВТОРЕ. Парадоксия: дневник хищницы

Лидия Ланч

Парадоксия: дневник хищницы

Предисловие Хьюберта Селби — младшего

В своем эпиграфе (посвящении/отречении) к этой книге Лидия Ланч говорит: «Я не изменяла имен, чтобы уберечь невиновных. Они все виноваты, блядь», — и я поневоле задумался, раз виноваты мы все, не значит ли это, что не виноват никто? Я отнюдь не пытаюсь умничать: мысль напрашивается сама — при прочтении этой выдающейся книги. Те, кто привык к неистовым гневным тирадам и яростным выпадам Лидии в адрес нашего общества, где доминируют и правят мужчины, будут, я думаю, удивлены тому, как строго она соблюдает вышеупомянутый принцип.

Когда я начал читать эту книгу, я заранее прикрыл чресла, ожидая безжалостного нападения на весь пол мужской. Где-то на середине я потихоньку ослабил защиту, а, дочитав до конца, неожиданно понял, что только что прочитал очень хорошую книгу, а не язвительно-резкое обличение мужчин, пышущий ненавистью манифест. Вот первый абзац: «Искалеченная мужчинами — одним мужчиной, моим отцом, — я стала такой же, как они. Все, что я обожала в них, они презирали во мне. Беспощадность, жестокость, высокомерие, упрямство и равнодушие. Холодная и расчетливая натура, не восприимчивая ни к чему, кроме доводов собственного рассудка. Никогда не задумывалась о последствиях своего поведения. О своем безжалостном эгоизме, причинявшем боль ближним». Вот — самое лучшее описание этой книги.

Книга очаровала меня с нескольких точек зрения. Во-первых, я прочитал ее с удовольствием, что мне обычно не свойственно — я не люблю автобиографические романы в жанре откровенных признаний. Основное, и самое важное, отличие этой книги от всех остальных в таком жанре — язык и стиль. Мисс Ланч не рыдает от жалости к себе и не занимается самобичеванием. Ее проза конкретная и простая, но при этом не пресная и не скучная. Книга захватила меня с первых же страниц и держала в напряжении до конца. Она мне действительно очень понравилась — прежде всего, из-за стиля и безупречного чувства равновесия, без впадения в крайности. В итоге, жертв нет, а стало быть, нет и преступников, что возвращает меня к моей первоначальной мысли… раз виноваты мы все, не значит ли это, что не виноват никто? Когда вы начнете читать эту книгу, вам придется столкнуться лицом к лицу с некоторыми аспектами собственной личности, которых вы остерегались исследовать и, может быть, были твердо намерены не замечать и в будущем. Если вам хватит смелости прочитать эту книгу с открытым умом и сердцем, может быть, вам хватит смелости заглянуть в себя чуточку глубже и чуточку вдумчивей, и тогда, может быть, и вы тоже задумаетесь: раз виноваты мы все, не значит ли это, что не виноват никто?

Хьюберт Селби — младший

Я не изменяла имен, чтобы уберечь невиновных. Они все виноваты, блядь.

Искалеченная мужчинами — одним мужчиной, моим отцом, — я стала такой же, как они. Все, что я обожала в них, они презирали во мне. Беспощадность, жестокость, высокомерие, упрямство и равнодушие. Холодная и расчетливая натура, не восприимчивая ни к чему, кроме доводов собственного рассудка. Никогда не задумывалась о последствиях своего поведения. О своем безжалостном эгоизме, причинявшем боль ближним.

Эгоистичная, зацикленная на себе — без угрызений совести. Животное, подчиненное только инстинкту. Движимое интуицией. Вечно в поисках очередного лакомого кусочка. Легкой жертвы, доверчивой и наивной. Моя цель — редко когда убивать и калечить. Чаще — удовлетворять. Себя. И если — ценой чьей-то гордости, самолюбия или даже жизни, пусть так. Мои намерения всегда честны. Для меня.

Дни, недели, месяцы, годы, растраченные на безымянные лица. Теряя себя в анонимности. Обоюдной — и их, и моей. Я буду придумывать разные персонажи и давать им имена, подходящие под настроение. Стела Дора, Лу Харрис, Шейла Ривз, Лурдес Вега, Люси Дельгадо. Буду рыскать по барам и клубам, книжным лавкам, травмпунктам и паркам. В поисках, где потерять себя — в потерянных людях. В поисках очага слабости. Зоны «наилучшего восприятия»… крошечного разрыва в ткани их психики, где можно чем-нибудь поживиться. Забраться внутрь. Спрятаться. В поисках места, где можно исчезнуть, воплотившись во множестве лиц, у которых у всех одна цель. Заморочить очередного самоуверенного козла, так что вся его защита — моральная, финансовая, физическая и духовная, — рухнет в один момент, и не важно, что будет потом. Я уже победила. Я взяла, что хотела. Будь то деньги, драматические переживания — или секс. Они всегда сами с готовностью отдают все самое важное. Сами. По доброй воле. А что они не отдают, я беру сама.

У меня всегда был мужской характер. Большинство мужиков не выдерживают поединка. И это приводит их в бешенство. Их переклинивает мгновенно. Они тут же бросаются в бой. Чтобы удержать главенствующее положение. Показать, кто тут царь, бог и господин. Но со мной такие номера не проходят. Со мной либо серия из двух коротких ударов, либо война не на жизнь, а на смерть. До победного конца. Единственное, чему меня научил отец — никогда не сдаваться. Никогда не отступать. Принимать вызов и действовать, как мужчина. И хотя мне их жалко как биологический вид, я по-прежнему с ними и по-прежнему против них. Этот аккумулятор эмоций, которым подзаряжается моя жизненная сила, действует как проводник для поднятия настроения.

Ленни вырос на ферме неподалеку от Китчнера, что в канадской провинции Онтарио. Ребенок в семье из одиннадцати детей. Их всех заставляли работать с зари до зари — ухаживать за домашней птицей. В четырнадцать лет он сбежал из дома, заколебался тяжелым ручным трудом и запахом куриного дерьма. Не выносил, когда им помыкают. Начал как-то крутиться. Добывать деньги. Не всегда честным путем. Шулерство. Пьяные драки по кабакам. К шестнадцати годам его уже не пускали ни в одно заведение в радиусе пятидесяти миль. Прикидывал, где еще можно чего урвать. Нацеливался на дела посерьезней. Пошел в армию — только ради привилегий. Продержался недолго — был уволен с лишением всех привилегий и прав. Начал мотаться туда-сюда по Северо-восточному коридору. Оттачивая свои криминальные навыки. Профессиональный мошенник. Жулик со склонностью к аферам по обналичиванию чеков. Одно время он подвизался коммивояжером. Кухонная утварь, щетки и кисти, моющие средства для влажной уборки. Библии. Когда ходишь вот так по домам, это дает легкий доступ к скучающим домохозяйкам в их одинокой тоске от вечной неудовлетворенности. Напоешь им чего-нибудь проникновенного. Навешаешь на уши лапши. Уведешь в спальню. На кухню. В ванную. Жарким рукам невтерпеж раздразнить неохотную плоть. Смакуешь их сопротивление. Их слабые протесты. Обращаешь все в вызов. Быстро им заправляешь, кончаешь и сразу уходишь. Пока они не поняли, что случилось. Пока до них не дошло, что их выебли. Наебали. Всегда возил с собой карту, испещренную красными крестиками. Кобель, помечающий свою территорию. Каждую трахал по разу. Никогда — дважды. Вредно для бизнеса. Никогда не знаешь, когда неожиданный муж вернется с работы пораньше.

Он работал по утрам. После обеда ходил на бега. Выигрывал и проигрывал попеременно. Таким образом, почти ничего не терял. Чего не мог возвернуть на скачках, с лихвой восполнял за карточным столом. В общем, карманные деньги были. Познакомился с Люси на «свидании вслепую», когда ее подружка Розали не смогла отпроситься с работы на выходные; она работала в павильоне в парке аттракционов, продавала бумажки с предсказаниями. Так вот я и получилась — в субботу вечером на заднем сидении раздолбанного «шевроле». Он был пьян, она заливалась слезами. Через полтора месяца они поженились. Я — дочь своего отца.

Я вдавила педаль газа в пол и впилилась на вишневом «мустанге» 67-го года прямо в сорокафутовую сосну под окнами у старушенции. Потрясение у нее на лице — это что-то с чем-то. Ее чуть удар не хватил. Эл схватился за руль. Буквально на пару секунд опоздал. Наорал на меня, чтобы я немедленно пересела. Надо сматываться отсюда, пока не приехали копы. Вытащил меня из-за руля. Дал задний ход, развернулся и погнал домой. Удивительно, как он еще поехал, этот старый драндулет. Эл вкатился в гараж. В паре кварталов оттуда. Вышел, сердито захлопнул дверцу. Даже смотреть на меня не мог. Он только-только забрал «мустанга» из мастерской. Вгрохал четыре штуки в починку двигателя. Три месяца с ним возились. Ручная покраска. Отделка салона. Зря он мне разрешил сесть за руль. Мне тогда только исполнилось тринадцать.

Я пообещала, что расплачусь с ним натурой. Он повернулся ко мне. Сказал, чтобы я шла домой. Он мне позвонит. Потом. Может быть. Я пожала плечами и тихо ушла. Знала, что он позвонит. Я его зацепила. Своей пизденкой.

Мы с ним сношались полгода. Соблазнила его на переднем крыльце дома священника за церковью Спасителя. Он пытался срезать дорогу на обратном пути из магазина автозапчастей. Я сидела — курила косяк. Позвала его. Я знала, кто он. К тому времени я уже перепахала половину района. Двое братьев из дома напротив. Их кузен. Бывший моряк на углу. Старик — хозяин музыкального магазина. Мальчик-кассир из районного супермаркета. Мальчик, который разносит пиццу. Его старший брат. Пара его друзей. Половина парней, с которыми я ездила стопом. Мелкий дилер, приторговывавший травой.

В надежде, что все они — кто-то один, кто угодно — сотрет липкую память о жарких руках отца. Он вечно их распускал, свои руки. Эти руки — они не умели лежать спокойно. Вечно пихались, толкались, щипались, дергали и трясли. Пачкали. Оскверняли. Руки, жившие собственной жизнью. Руки… так похожие на мои.

У меня был пример для подражания. На этом примере я научилась толкаться, пихаться локтями, обманывать, воровать, отнимать силой, без зазрения совести брать чужое, потворствовать всем своим прихотям и убеждать в чем угодно кого угодно. Ценные уроки, за которые я до сих пор благодарна. От Ленни я унаследовала способность говорить сладкие речи, пряча змеиный язычок, балансировать на тонкой грани между одержимостью и безумием, и получать все, чего я хочу. И когда я хочу. А там хоть трава не расти, как любил говорить Ленни. До того, как откинул копыта от сердечного приступа. Прах к праху. Призрак памяти, чей дух все еще не успокоился, живет и дышит во мне. Воплощается во мне. Мои руки, его дьявольская мастерская. Мое интимное место, его неутолимый голод. Голод из потустороннего мира, предшественник моей колыбели.

Автобус прибыл на автовокзал. Жгучий запах свежей мочи и застарелого пота ударил в лицо после девятичасовой ночной поездки. Я схватила свою крошечную сумочку, в которую уместились все мои земные богатства, и вытряхнула нафиг все предыдущие шестнадцать лет жизни. У меня в кармане было 82 доллара и телефон кузины моей подруги, которая жила на углу Бликер и МакДугал. Санни оказалась постаревшей вудстокской хипушкой. Приторговывала травой, чтобы платить за квартиру. Сказала, что я могу у нее пожить. Три дня. А потом — до свидания. Я ей мешала. Сбивала бизнес. Я была очень самонадеянной девочкой и решила, что за три дня точно что-нибудь придумаю. Да лучше уж ночевать в подземке в компании бомжей и метрошных кротов, чем задержаться хотя бы на день в этом гетто снобствующей голытьбы, упертых дебилов и тормозов, чьи представления о полноценной жизни не простираются дальше 3,2 ребенка, собаки, кошки, машины, всякого домашнего хлама и умеренной квартплаты. В общем, я быстро оттуда сбежала.

В тот вечер Санни подкинула мне идею наведаться в «Мамочки» — клуб, который давно закрыли, на 23-й стрит между 7-й и 8-й авеню. Прикольный такой кабак, где собирались пидоры, педики, местные шлюшки, рок-музыканты и несколько трансвеститов, еще сохранивших пристрастие к глэм-стилю. Все наливались пивом, водкой и бурбоном. Иногда кто-то пускал по кругу косяк, и запах травки чуть-чуть подслащал тошнотворную кислую вонь.

Я приметила цель. Женственный, длинноволосый, вероятно, из Джерси. Сначала мы выпили, и не раз, и я запустила руку ему в штаны, давая понять, что, если он пригласит меня к себе, я в долгу не останусь и отсосу ему так, что мой нежный девичий ротик аж задымиться. В общем, развесила клюквы. Я призналась ему, что сбежала из дома. Вырвалась из родительской тюрьмы. Это была моя первая ночь в городе. Я откровенно пыталась сняться. Он купился, кретин. И притащил меня к себе на 24-ю стрит.

Огромное помещение на первом этаже. Разделенное на несколько маленьких комнат. Еще четверо постояльцев. Хиппи и джазовые музыканты в свободном полете. Кити, дочь Ленни Брюса, только что съехала, так что освободилась маленькая импровизированная комнатушка, на антресолях, под самым потолком. Прямо напротив входной двери. Я знала, что заполучу ее через день-два. Пару ночей поеблась с тем придурком, который меня привел, сказала ему, что у меня началась менструация, и перебралась наверх. Все получилось. Я старалась по возможности не попадаться ему на глаза. Снискала расположение других жильцов — посредством обескуражившей смеси высокомерия, чувства юмора и всяких загадочных намеков.

Комнату подо мной занимала пара, поразительно смахивавшая на Джона и Йоко. Они выползали из своего логова раз в два-три дня, чтобы надыбать себе героина или — в порыве отчаяния, — метадона. Я получила от них самую ценную информацию, жизненно необходимую каждому, кто оказался в Нью-Йорке совсем один и без гроша в кармане. Телефон одного доктора в Бронксе, который бесплатно выписывает рецепты на амфетамин, перкодан и метаквалон. Джон и Йоко прямо-таки настояли, чтобы я договорилась о встрече и попыталась понравиться доброму доктору, если хочу превратить свои 43 доллара — все, что у меня осталось на тот момент, — в две сотни, а то и больше.

Я начала продавать «черных красоток» по три бакса за дозу в парке между 23-й и 25-й на Бродвее. Я могла двинуть всю партию за день-два, продавая продукт горстями — малолетним уличным джанки, которые наворовали или напопрошайничали достаточно денежки, чтобы кушать два раза в день и столько же раз вставляться. Раз в две-три недели я ездила в Бронкс, платила доктору, что с меня причиталось, и возвращалась в парк. Легкий способ надыбать денежку. На жизнь мне хватало. Вполне можно прожить на три-четыре доллара в день, если знаешь — как. Тем более, я до сих пор ничего не платила за угол на 24-й. Только иногда забегала к Джону и Йоко, чтобы поспать или принять душ. Незаметно так заявлялась и быстренько исчезала. Надеясь, что они тут же забудут, что я вообще там была.

С «Хилым Уиллом» мы познакомились в парке, когда я там вовсю торговала вразнос. Если «Полуночного ковбоя» создал Томми Ли Джонс, то тот, в свою очередь, породил Уилла. Весь какой-то потрепанный и измученный, но при этом такой обаятельный… Он принес мне кофе, улыбнулся слабой улыбкой и попросил дюжину «черных красоток». Он пригласил меня к себе в «Джордж Вашингтон Отель» на Лексингтон-авеню возле 23-й стрит. Грязная ночлежка — временное пристанище для местных проституток, всяких перекати-поле и безденежных странников, которых занесло в Нью-Йорк по мимолетной прихоти, на пути от разочарования к катастрофе. Уилл утверждал, что он здесь единственный постоянный жилец. По крайней мере, последние три недели.

Обшарпанное фойе, липкий грязный линолеум. Скрипучий лифт остановился не на том этаже. Он работал, когда хотел. Как и все здешние постояльцы. Все здание провоняло смертью и старостью, с сильной примесью дешевого одеколона и лизола. Пришлось подниматься по лестнице. Два пролета, усыпанные окурками, пустыми банками из-под пива и дохлыми тараканами. Мы еще не вошли в номер, а мне уже захотелось принять душ.

В номере 453 пахло дешевой едой навынос и старой кожей. Над кроватью на маленьких гвоздиках висели три черные ковбойские шляпы. Гвоздики он вбивал сам — ботинком. В углу одиноко стояла потрепанная гитара, солнечный свет играл на струнах. Я спросила: ты что, играешь? Он пожал плечами, взял инструмент и запел: «I keep a close watch on this heart of mine… I keep my eyes wide open all the time… because you're mine, I walk the line…» Густой баритон, мелодичный и завораживающий. В его репертуаре были песни Джонни Кэша, Дэвида Аллана Коу и Чарли Фезерса. Но он говорил, что не помнит слов — вспоминает только под кайфом. Под травой его память работает лучше. Спросил, не хочу ли я дунуть. У него припасен косячок мексиканской вонючки. Он раскурил косяк, всосал на одной затяжке чуть ли не половину и передал мне. Я не знала, что дурь была с примесью.

Когда я очнулась, был очередной ядерный закат. В кроваво розовых отсветах неба моя бледная кожа казалось налитой каким-то зловещим накалом. Мне было мутно. И я была голой. Уилл тихонько сосал большой палец у меня на ноге. Сказал мне: «Вставай, нам надо выпить!». Предложил сходить в «Блани Стон» в паре кварталов отсюда. Поджарил громадную отбивную. Похоже, сильно расстроился, когда я сказала, что не ем мяса. Пообещал, что мы обязательно что-нибудь найдем для его «маленькой королевны».

Я провела с Уиллом все выходные. Мы играли в бильярд и пинбол, пили, курили траву, пару раз закинулись амфетамином. Подогревали себя любым топливом, что имелось в наличии. Не спали ночами, катались по городу, вмазывались всякой дрянью. Он признался, что скоро сматывает отсюда — завтра-послезавтра. И так проторчал здесь уже почти месяц. Не любит подолгу задерживаться на одном месте. Профессиональный бродяга. Канзас-Сити, Сент-Луис, Портленд, Рено, Детройт, Сан-Диего, Трентон, Ки-Уэст, Атланта, Джорджия. Он просто проходит мимо. На поезде и на автобусе. Стопом. Пешком, если нет других вариантов. Когда тебе нужно идти, значит, нужно идти… Куда угодно. Лишь бы сняться с места. Лишь бы делать хоть что-нибудь. Движение вперед. Кинетическая энергия. Он работал, когда было нужно. Брал напором, когда возникала необходимость. Воровал, если до этого доходило. Запросы у него скромные, так что на жизнь хватало. Убивал, если его загоняли в угол. Я ему нравилась потому, что не задавала идиотских вопросов. Вообще никаких вопросов. На самом деле, мне было плевать, кто он и что он. Я выдумывала свои собственные истории, чтобы заполнить пустые места. Это было совсем не сложно. Каждый раз, когда я рассказывала кому-то историю своей жизни, я изобретала ее по-новой. То, о чем он не рассказывал, мне и не нужно было знать. Тогда еще — нет.

Я увидела его снова две недели спустя. На обложке «New York Post». Небритый, голова склонена набок, черная ковбойская шляпа сползла на один глаз. На губах — улыбка. Заголовок через всю страницу: «КАННИБАЛ ПОЙМАН! РАСКРЫТА ТАЙНА УБИЙСТВА В ОТЕЛЕ „ЧЕЛСИ“!» Его задержали в отеле в Эль-Пасо и передали нью-йоркской полиции для допроса. Убитую молодую женщину нашли связанной, с кляпом во рту, пальцы на руках и ногах и левая щека были обглоданы до кости. Убийство случилось где-то в первых числах месяца. Уилл появился в городе за два дня до того, как она исчезла. Ему было предъявлено обвинение. «Хилый Уилл» до сих пор сидит в Райкерской тюрьме в ожидании ответа на апелляцию. Пытается двинуть историю своей жизни какой-нибудь кинокомпании. Сценарий для самого адского фильма недели.

Осталось всего тридцать баксов. Плетусь обратно в говеный парк. Пытаюсь двинуть пилюльки. Прямо с утра, не срамши. Хорошее время. Как раз успеваю перехватить последних разбредающихся по домам зомби, гудевших всю ночь в «Галактике» или в «Макс Канзас Сити». Те самые фрики, методично травящие себя алкоголем, травкой и коксом — еще не готовые отказаться от удовольствия приходов. Парочка «черных красоток» придаст им необходимый стимул.

Немощный такой старикашка подходит к моей скамейке. Кожа желтая, зубы желтые — наверное, нелады с печенью. Подсаживается ко мне, с трудом сгибая колени. Выдает слабенькую болезненную улыбочку. Я тоже изображаю улыбку. Лихорадочно соображаю, что бы такого ему наплести, что вытянуть из него побольше. Он первым заводит разговор. Спрашивает, чего я такая сердитая. Ему и в голову не приходит, что я собираюсь его раскрутить. Я выдаю ему стандартную байку, что меня только что вышвырнули из квартиры. Бью на жалость. Говорю, мне теперь негде жить, и есть хочется.

Он вызывается угостить меня кофе и сэндвичем. Только мне придется сходить за ними самой, а то у него ноги болят с утра. «Еще не проснулись», — так он сказал. Я говорю, спасибо, пряча сарказм. Он достает бумажник, который чуть ли не распирает от двадцаток. Я вдруг проникаюсь к нему симпатией. Он дает мне двадцатку и просит, не буду ли я так любезна, купить ему сдобную булочку без всего и чай с сахаром. Старческий корм. Я говорю, конечно. Он по-прежнему не въезжает. Все его денежки будут моими еще до полудня.

Захожу в корейскую кафешку, что рядом с парком. Беру кофе, чай, две булочки. Сдачу кладу в карман, удержав пару долларов для себя. Можно было бы и не стараться. Он сказал, чтобы я оставила сдачу себе. Идиот. Мне хотелось с него поиметь побольше, чем какие-то семнадцать баксов. Я нацеливалась, как минимум, еще на сотню. Он чего-то там говорил, пытаясь меня обаять. Я слушала вполуха, прикидывая про себя, что вернее. Просто вытащить из кармана бумажник, ударить дедушку по башке, взять бумажник и убежать, или и дальше давить на жалость. Долго думать мне не пришлось. Он промямлил что-то вроде: «Я бы не отказался от приятной компании… если ты понимаешь, что я имею в виду…» Подмигнул мне своим слезящимся желтым глазом с гнойной корочкой в уголке. Я едва не блеванула, но все же сдержалась. Он пригласил меня в «Кенмор», грязный отельчик с сомнительной репутацией в паре кварталов отсюда. Сказал, он оплатит мне номер на пару дней, даст деньги на чтобы покушать и все такое, и мне ничего не придется делать, только слегка потереть ему «там, внизу». Сказал, чтобы я не волновалась, он чистый… уже тридцать пять лет женат на одной и той же женщине. Как будто это о чем-то говорит, пробормотала я себе под нос. В общем, добыча казалось легкой. Я согласилась.

Мы взяли такси. Ноги у дедушки все еще не проснулись. Администратор у стойки в отеле лукаво нам подмигнул — малость контуженый ветеран Второй Мировой.

— Доброе утро, господин Судья. Номер 322?

— На два дня, пожалуйста.

Мы вышли из лифта и прошли мимо двух заторможенных подростков, нюхавших клей из грязных бумажных пакетов. Симпатичные, побитые жизнью, худенькие мальчики. Вероятно, сбежали из дома. Откуда-нибудь со Среднего Запада. Теперь вот выкручиваются, как могут. Шпана малолетняя. Я еще к ним загляну, попозже. Найти их будет несложно. Наверняка спят под лестницей — между выходами «на добычу». Очень надеюсь, что мне не придется к ним присоединиться в скором времени, если мои хиппари окончательно напрягутся…

Мы подходим к двери, и дедуля ее открывает, при этом делая реверанс. Кошмар. Старый человек, а ведет себя как маленькая девочка. Мрачноватая неопрятная комната пахнет насилием и затхлым сексом. Серый свет сочится сквозь побитые молью занавески. Окно выходит в бетонный колодец, глубиной фута в два и длиной футов в шесть. Я задергиваю занавески. А то вид уж больно унылый. Рисую пальцем большую Х в пыли на комоде, где на полочке лежит библия. Делаю глубокий вздох, прилепляю фальшивую улыбочку и поворачиваюсь к старикану, который уже сидит на краешке кровати с таким отрешенным видом. Похоже, он на минуту забыл, где находится. Он вообще где-то не здесь. Я парю над его ретроспективными воспоминаниями. Странно, как пролетают годы — пятьдесят лет назад, пятьдесят лет вперед, на одном дыхании. Я чувствую его страх и отчаяние. Бежит от фашистов. Прячется в кустах у железной дороги, видит, как забирают отца и мать, всех сестер и братьев — загоняют в вагоны для перевозки скота. Пункт назначения — концлагерь. Он совсем маленький, ему легко спрятаться. Убежать. Найти приют у добрых людей. Выбраться из страны. Оставить пепел сожженной семьи. Пепел, смешанный с пеплом миллионов других — тех, кто сгинул в кремационных печах. Так и не избавился от вины и стыда — за то, что спасся один. Приехал в Америку в конце сороковых. Закончил юридический колледж. Получил звание судьи три года назад, как раз на свой шестьдесят первый день рождения. Все еще верит в Справедливость. Хочет скорей умереть, чтобы обрести, наконец, покой.

Он выходит из задумчивости и смотрит на часы. Извиняется, что ему пора. Как будто это меня расстроило. Сует мне в руку восемьдесят долларов и спрашивает разрешения вернуться утром. Что-то ему нездоровиться. Подагра опять разыгралась. Целует мне пальцы, бормочет: «Прости». Обращаясь к своим воспоминаниям — не ко мне. Я тихонько закрываю за ним дверь. Жду, когда лифт уедет. Выхожу и иду искать мальчиков с клеем.

Тимми и Джо прикатили в Нью-Йорк на автобусе, как и все остальные мальчики-девочки, которых достала жизнь дома, где им было больно и плохо, или же просто скучно. Они приехали из Спрингфилда, штат Миссури. Всю дорогу не спали, взбодрялись кока-колой — не хотели пропустить ни единой мили из тех, что отделяли их от предыдущих пятнадцати лет жизни. Троюродные братья, которых не привлекало существование фермеров в третьем поколении: в отчаянии наблюдать, как сохнет земля, и умирают посевы, каждый день нажираться и деградировать. Уставшие от того, что их постоянно и беспричинно бьют смертным боем, бессильные защитить матерей, которые вечно ходят то со сломанным носом, то с вывернутой рукой, то с отбитыми ребрами, — они послали все на хер и убежали. И теперь чувствуют себя виноватыми. Потому что оставили шестерых сестер, которым теперь придется сносить не только побои, но и сексуальные домогательства папочек-дядюшек, что давно стало традицией в их семейке. Сейчас они занимаются тем, что избивают и грабят грязных старых козлов, так похожих на их отцов, дядек и братьев, которых они так упорно пытались забыть.

Я нашла их на площадке между вторым и третьим этажом. Резались в карты, считали мелочь и балдели под клеем. Курили противные самокрутки, наверченные из бычков, собранных в пепельницах у лифтов. Пустые банки из-под воды, мятые пакетики из-под чипсов и тюбики из-под клея валялись по всем углам. Я села на лестницу в паре ступенек над ними. Они меня даже и не заметили. Спорили о забытых правилах какой-то дурацкой карточной игры. Их наивность и глупость — это было так трогательно. Бездомные, обломанные и уже почти сломленные, живущие на лестнице на одной мусорной пище — им было плевать. Тимми выиграл партию и теперь ждал подходящего случая, чтобы затребовать свои законные полдоллара. У них на двоих не было даже трех баксов.

Я вмешалась в их разговор и спросила, может быть, они есть хотят — кофе выпить, позавтракать. Они сказали, что завтракать не хотят, что они только что кушали. «А вот парочку-троечку баксов мы бы заныкали на потом», — сказал кто-то из них. Плутоватая улыбка. На желтых от никотина зубах — крошки чипсов. Я скомкала двадцатку и запустила ему в коленку. «Ух ты, так ты при деньгах. Богатая, что ли?» — спросил второй. Глаза зажглись интересом. «Нет, просто лучше умею выкручиваться…» Они выдавили последние капли клея в вонючий бумажный пакет и предложили мне оторваться. Я вежливо отказалась. Сказала, что мне пора. Мне действительно было пора возвращаться в парк. Сказала, что загляну к ним попозже. «Круто…» Тимми шумно втянул носом, на площадке пахнуло клеем. Я переступила через них, опершись об их сальные головы, чтобы не упасть. Спустилась на первый этаж, стараясь не прикасаться к грязнючим перилам.

Снова вернулась в парк, хотела по-быстрому двинуть остатки продукта. У меня оставалось десять «черных красоток», а до следующего визита к доброму доктору было еще три недели. Раньше туда заявляться нельзя. В общем, надо чего-то думать. Встретила Сэла. Он мой постоянный клиент. Он сказал, что возьмет всю партию. Пригласил меня к себе в кафе — у него было свое маленькое кафе рядом с отелем «Челси». Меню состояло из фалафели, хумуса и турецкого кофе. Разве что на порядок повыше обычной палатки с едой — там было даже несколько столиков, втиснутых в помещение впритык к стене. Наверняка прикрытие для чего-то другого — так называемой выручки не хватило бы даже на уплату аренды.

Сэл вызывал у меня стойкое омерзение. Его ужасные волосы — черные и всегда сальные, зализанные назад, чтобы прикрыть плешь. От него постоянно несло перегаром и сексом. Его грязные руки не знали покоя: он то нервно ощупывал все карманы, то пытался пригладить лоснящийся от жира волосяной покров, то хватал сам себя за задницу, то проводил заскорузлыми пальцами по своим вечно обветренным губам. Я терпела его, заинтригованная его компанией из Лонг-Айленда. Взбудораженные аван-джаз музыканты, которые иногда выступали в клубах, пели песни о пытках в подвале и расчленке под сопровождение спазматического звона и грохота. Такая помесь Ночного Охотника с Элбертом Эйлером. В общем, музычка еще та. Но мне они нравились. Кстати, это Сэл мне «сосватал» «Хилого Уилла». Мой мимолетный роман с добрым, заботливым каннибалом. Когда я попросила у Сэла адрес Уилла в тюряге, он сказал мне: забей. У него пожизненное заключение плюс еще тридцать лет сверх того. Тема закрыта.

Сидим— потягиваем второй мутный кофе, и тут входит лонг-айлендская четверка. Спасение от пустой болтовни, пошленьких шуточек и нежелательных грубых заигрываний, составляющий фирменный стиль общения Сэла. Эта скотина просто не может держать пасть закрытой и не распускать рук. Считает себя самым крутым, и может устроить любую пакость -например, плеснуть пивом тебе в лицо, — только, чтобы вызвать реакцию, если вдруг видит, что ты откровенно его игнорируешь. Чем я, собственно, и занималась по мере сил. Использовала его, чтобы скинуть пилюльки, ради бесплатного кофе и его уникальных знакомств. Я запала на долговязого — солиста, который стоял за ударными, возвышаясь над ними, как каланча, и начитывал страшные сказки про похищенных детишек и насильственную содомию. У него было странное обаяние — и скользкая уклончивая улыбка, озарявшая хмурые паузы между продолжительными молчаниями. Сэл и Лонг-айлендская четверка общались уже лет четырнадцать, если не больше. Еще со школы. Им уже почти не о чем было говорить, кроме как обсасывать изношенные детали почти забытых событий минувших дней — предаваться запутанным общим воспоминаниям, которые подогревались короткими фразами, понятными только им пятерым. Типа: «ловушка для дурочек», «групповуха на джине», «конкурс замученных сисек». Воспоминаниям о совместных эскападах под знаком крепкой мужской дружбы и всяческого унижения женского пола. Жестокие и безжалостные мерзавцы, к которым я, тем не менее, питала слабость.

Они только что прикатили с Айленда и поселились в «Челси». Притащилась и Джина — показать свои новые сиськи. Джина — единственная из женщин, кого они называют по имени. Меня она раздражает. Стерва, каких поискать. Я ее возненавидела с первого взгляда, в частности, потому, что она принимала непосредственное участие в сексуально-садистских изысках лонг-айлендской четверки, о которых я знала пока лишь понаслышке. В общем, было в ней что-то такое, что меня жутко бесило. Ее откровенно фальшивая улыбочка, снисходительное отношение, мелочная зависть, крашеные волосы и накладные ногти тоже как-то не способствовали зарождению симпатии с моей стороны. Надо было видеть, как она влетела в кафе, горя нетерпением увести всех нас в номер и продемонстрировать свежие шрамы и лиловые синяки от своих имплантантов, оплаченных папочкой. Типа подарок любимой дочке. У меня руки чесались — так бы в рыло и дала.

Лонг-айлендская четверка поселилась в одном из самых больших номеров в «Челси», который к тому времени превратился — если не был таким изначально — в блошиный рассадник, чья блистательная история богемской рапсодии давно уже даже и не резонирует. Окна их номера выходили на 23-ю стрит, шум уличного движения врывался в пустое молчание и жадные предвкушения, пока народ закидывался спидом. Я решила, что обойдусь без спида, я была возбуждена и так. Налила себе «Джека Дэниелса». Покурила со всеми гэша. В ожидании начала шоу.

Джина была уже на кофеине и на каких-то таблетках для похудания, так что она ограничилась одной дорожкой. Жадная сука. Мне по-прежнему очень хотелось ее ударить. Лонг-айлендская четверка исполняла свой обычный ритуал: занюхать пару дорожек, покурить гэша, хлопнуть стаканчик и попиздеть на своем зашифрованном языке. И так — раз за разом. Сэл, в роли главного массовика-затейника, трижды хлопнул в ладоши и объявил: «Леди и джентльмены… попрошу тишины… итак, блядь, сиськи наружу…» Он залпом допил свой виски, хлопнул стаканом о стол и велел Джине снять маечку. Она медленно расстегнула свою фитюльку, едва прикрывавшую сиськи, на которых сосредоточилось все внимание. Все еще опухшие, лиловые по периметру, в красных шрамах — они были красивы. Идеальный 36С.

Двое из четверки и Сэл вступили в дискуссию. Обсуждали, что лучше: настоящие или искусственные. Решили устроить голосование. Сэл выступал за силикон, но остался в меньшинстве. Уоррен, тот самый солист, на которого я положила глаз, предложил провести сравнительный анализ — чтобы я предъявила собранию свои сиськи. Поскольку сиськи — это лучшее, что у меня есть, я никогда не стеснялась изредка порадовать этим приятным зрелищем хороших людей. С притворной робостью я выставила на всеобщее обозрение сначала левую, потом — правую, а потом — обе сразу. Уоррен тихонько хрюкнул, подошел, взял в ладони сначала мои сиськи, а потом — Джинины, еще воспаленные после операции. Самозваный эксперт бережно мял и ласкал наши груди, обследуя их на предмет формы, упругости и чувствительности. Лизал соски языком и покусывал их зубами — у кого лучше реакция. Удовлетворенный результатами экспертизы, он объявил, что мои сиськи одержали безоговорочную победу, и заметил, что Джинины напоминают ему недозрелые «Грэнни Смит» ((прим.переводчика: сорт яблок)). И такими они останутся навсегда — два бейсбольных шара в нескольких милях от «дома», — они, может быть, и обеспечат Джине внимание мужиков, но в данном конкретном случае они не выдержали конкуренции. Джина, понятное дело, взбесилась.

— Да пошел ты, урод! — завопила она и ломанулась в ванную.

Уоррен и Сэл отметили ее унижение еще парой дорожек, еще одной трубочкой гэша и очередной порцией виски. Остальные трое из Лонг-айлендской четверки пошли в «Мир шоу», где их подруги выступали сегодня в живом секс-шоу — исполняли ведущие номера программы. Сэл просил их остаться, мол, у нас тут будет свое секс-шоу, как только Джина выйдет из ванной. Они сказали, что это они уже видели — ничего интересного, — и ушли.

Уоррен плюхнулся в кресло и позвал меня сесть к нему на колени. Он испытывал настоятельную потребность в чьей-нибудь посторонней плоти, чтобы снять зуд под спидом. Схватил меня за обе сиськи и принялся подбрасывать на коленях вверх-вниз, вроде как на лошадке меня катает. Мой маленький пони. Растрясая огненную жидкость. Дурман в голове. Я уже пьяная в хлам. Еще стакан — и я просто упаду. Прошу его сбавить темп. Я лучше сама. Начинаю медленно о него тереться, вжимаясь задницей в его промежность. У него встал. Большой член. Узкая дырочка. Сама возбуждаюсь конкретно. Он запускает обе руки мне между ног. Чувствует, как там мокро. И жарко. Его член шевелится у меня под задницей. Он нюхает свой палец. Запускает его в рот. Говорит, что хочет меня облизать. Я стягиваю трусы и сажусь на кресло верхом. Играюсь с его языком своей влажной горячей штучкой. То прижимаюсь к его лицу, то отстраняюсь. То к нему, то от него. Он хватает меня зубами. Жует волосы у меня на лобке, потом — нежную плоть под ними. Пихает в меня свой язык. Я дрожу.

Сэл лежит на кровати и выдает директивы: «Раздвинь ей задницу, я хочу видеть дырку… оближи ей пизду, обсоси ее всю…» В конце концов Уоррен орет на него, чтобы он заткнулся. А заебал, потому что. Его комментарии портят нам все удовольствие. Джина выплывает из ванной в одних трусиках и в туфлях на шпильках. Наверняка заглотила еще пару своих таблеток для похудания — я сама чуть ли не чувствую, как зудят ее шрамы. Сэл говорит, чтобы она к нему не подходила. Говорит, чтобы она повернулась к стене и нагнулась — чтобы он видел «розовенькое». Она улыбается с притворной застенчивостью, говорит: «Да, папочка», — и делает, как он сказал. Сэл и Джина ебутся друг с другом уже много лет. Такое вот долгосрочное порево, замешанное на ненависти.

У Сэла рождается «замечательная» идея — подключить и меня тоже. Он говорит, чтобы я убрала свою пизденку с уорреновой морды и взяла со стола бутылку из-под кока-колы. Грязную бутылку с остатками засохшей сахарной воды, оставшуюся от прежних постояльцев. Сэл делает мне знак, чтобы я подошла к Джине, которая так и стоит раком лицом к стене. Говорит, чтобы я вставила ей бутылку. Прямо в пизду. Чтобы я ее выебла этой бутылкой. Так прямо и говорит: выеби эту пизду. Я плюю на горлышко, часть слюны стекает в бутылку. Джина умоляюще шепчет:

— Нет, Сэл, не надо, пожалуйста… только не это, только не снова…

— Заткнись, прошмандовка, и раскрой лучше пизду. Я кому, блядь, говорю?!

Джина тихонечко хнычет. Вся извивается, вертит жопой. Похоже, ей нравится, когда ее опускают. Она раздвигает мохнатую щель, обнажая свое перламутровое нутро — лиловое, серое, розовое. Уоррен тянет шею, чтобы лучше видеть. Он достает из штанов свой член, весь мокрый, в полу-эригированном состоянии. Сэл лежит на боку, опираясь о локоть, и трется хуем о подушку. «ЕБИ ЕЕ, БЛЯДЬ!» — орет он дурным голосом. Обожает разыгрывать из себя диктатора. Я осторожно сую краешек горлышка в ее хлюпающую дыру. Из нее прямо течет. Бутылка входит легко, как по маслу. Я проталкиваю ее поглубже, до самого круглого выступа сразу за горлышком… Сука аж стонет, виляя задом. Ей действительно нравится. Ей хочется большего. Я пытаюсь просунуть бутылку дальше. Сэл беснуется на кровати. Трясет свой член, водит его по кругу, сдавливает у головки обеими руками, так что головка становится просто багровой. Кричит: «Ты что, блядь, не знаешь, как надо ебаться?!» Вскакивает с кровати, отнимает у меня бутылку, а Джине явно уже не терпится, чтобы ей засадили по самые пончикряки. Я вспоминаю, что мать однажды рассказывала моей тетке. В конце пятидесятых мать работала на фабрике кока-колы. Она говорила, что в бутылках якобы находили утопших мышей или дохлых тараканов. Мать работала на контроле — следила за тем, чтобы такие бутылки снимались с конвейера. Она рассказывала, как одну женщину пришлось везти в больницу, чтобы достать застрявшую бутылку. Вот почему у бутылок под кока-колу теперь вогнутые донца — чтобы они не застревали, если засунуть их в одно место, для которого они явно не предназначены. Мне тогда было пять лет, когда я все это услышала. Но я это запомнила на всю жизнь.

Сэл яростно сношал Джину бутылкой. Одной рукой он схватил ее за волосы и запрокинул ей голову, а второй заколачивал в нее стеклянную хреновину, при этом выкрикивал всякие грязные гадости. Грязные и жестокие. Грозился так ей заделать, что она будет плеваться битым стеклом. Колотил ее членом по жопе. Потом развернул ее лицом к себе — бутылка так и осталась висеть у нее между ног, — и велел мне встать сзади и ублажать Джину стекляшкой и дальше, так чтобы пизда задымилась, пока она будет ему отсасывать.

Джина трясется, давясь его членом. Он ее держит за уши, и злобно ебет ее в рот. Душит своим грязным хуем. Хорошо еще, Уоррен сидит-молчит. Дрочит себе втихую. Вот-вот кончит. Групповое безумие. Джина рыдает, льет слезы и давится. Сэл наяривает все сильнее — он тоже уже сейчас кончит. Я сношаю ее бутылкой — вхожу в раж, свободной рукой бью наотмашь по заднице. Коллективный оргазм сотрясает комнату. Стоны, плач, крики, мычание — аудио-кошмар в невозможных пропорциях. У меня ощущение, как будто я выкупалась в грязи — в горячем безбожном оргазме, который подернул всю комнату призрачной зыбкой пленкой. Тридцать секунд тишины.

Сэл вынимает свой член. Я вынимаю стекляшку. Уоррен выплескивает на подлокотник немалую плюху белесого молофья. Сэл подходит к окну, что выходит на 23-ю стрит, прикуривает сигарету и трясет хуем, приветствуя проезжающий мимо школьный автобус. Джина скрывается в ванной, хлопнув дверью. Я отпиваю виски. Нахожу толстую пятку с травой. Затягиваюсь.

Проходит пятнадцать минут. Мы сидим — ошалевшие, изможденные. Приходим в себя. Джина выходит из ванной, завернутая в полотенце. Только-только из душа. Улыбается. Сэл говорит ей: чего ты, блядь, лыбишься. Чего ты такая довольная. Что с ней такое, вообще — почему она еще здесь? Она заикается было: «Но… Сэл…» Он вопит, чтобы она убиралась на хрен. Его тошнит от ее радостной морды. Уходи. Убирайся. Уёбывай. Он бросается на нее, пинает под зад — на прощание.

— Кого хрена тебе еще надо?! Убирайся отсюда, кому говорю?!

Он срывает с нее полотенце и бьет ее по ногам. Тащит за волосы к двери. Выпихивает в коридор.

Джина колотит в дверь кулаками, вопит, чтобы ее впустили. Или хотя бы отдали одежду. И сумку. И кольцо — она его в ванне оставила. Сэл делает вид, что не слышит. Стоит у окна, ковыряет в заднице. Уоррен, который за долгие годы привык к их скандалам, объявляет, что идет в душ… никто не хочет составить ему компанию? Джина все не унимается. Сэл поднимает с пола бутылку из-под кока-колы и запускает в дверь. Осколки летят во все стороны. С той стороны слышны удаляющиеся шаги. Сэл говорит, что ему надо вздремнуть. Всем спасибо. Еще увидимся. Я собираюсь на выход. В дверь робко стучат. Дежурный администратор вежливо просит вернуть даме одежду.

— Какой еще даме? — искренне удивляется Сэл.

Снова робкий стук в дверь.

— Сэр, прошу вас…

Сэл сгребает в охапку ее одежду и сумку, выкидывает их в коридор и закрывает дверь. Джина вопит про кольцо, которое оставила в ванной. Сэл орет: отъебись. Все равно, мол, увидимся в выходные. Вот тогда и заберешь. Джина пинает дверь и уходит.

Ее шаги затихают вдали. Мы втроем выпиваем еще по стакану. Уоррен — весь розовый после душа, Сэл — еще засаленнее обычного. Я решаю, что мне пора, и обещаю себе, что с Сэлом мы виделись в последний раз. Уоррен провожает меня до двери, шепчет уже на пороге:

— Хочу тебя выебать. По-хорошему. Тебе понравится. В следующий раз, как увидимся. Только мы вдвоем. Скоро, ага?

Он целует меня в макушку. Открывает передо мной дверь, отступает в сторонку, дает мне пройти. Кланяется в пояс.

— Пока, красавица…

Посылает мне воздушный поцелуй и закрывает дверь.

Через пару дней я его встретила в «Клубе 82». Вонючий кабак в подвале. Затащила его в женский сортир. Последняя кабинка от двери. Мы раскурили косяк и добили пиво. Он поставил меня на унитаз, повернул лицом к стене. Затеял роскошный фак ручками — залез мне в задницу своими длинными тонкими пальцами, смоченными слюной. Шептал мне на ухо, что хочет размазать мое дерьмо по всей кабинке. Будет распихивать мою жопу, пока она вся не размокнет, так что нутро у меня взорвется, ароматизируя все пространство. Бледный, худой, возбужденный — он засунул в меня еще один палец. И еще один. Заставляя меня кончить, обосраться, извергнуться, как вулкан. Я кончила с воплем. Из задницы вылилась тонкая золотистая струйка. Он вытер руку о дверку кабинки, начертив на ней шоколадно-коричневую звезду Давида. Потом облизал пальцы. И тут ввалился менеджер клуба, встревоженный нашей возней. В общем, оттуда нас вышибли, и сказали, что больше не пустят. Отныне и впредь. Больше мы с ним не виделись.

Окончательно расплевалась с добрым доктором. Придумала новую аферу. Самое главное — что теперь не приходится ничего отстегивать «чужому дяде». Гуляю себе между 6-й авеню и 8-й стрит с большим желтым блокнотом в руках. Якобы собираю средства на изыскания лекарства от рака. Обычно я подхожу к женщинам с маленькими детьми. Завожу грустную песню о малышах, родившихся неизлечимо больными — и как многое значит для них небольшое пожертвование. Наша главная лаборатория располагается на 57-й стрит. Мы уже добились значительных успехов. Лекарство вот-вот будет найдено. Были бы только деньги. Правительство, как обычно, жмется. Работает безотказно. Ни разу не было, чтобы мне не дали денег. И дают очень даже неплохо — по доллару, а то и по два. Обычно за день я состригаю от десяти до двадцати баксов — с мучимых виной либералов. Играю на их добрых чувствах. Еще одно преступление без жертвы.

Поесть в ресторане и смыться, не заплатив — тогда это было еще легко. Двое заходят, заказывают, едят. Один отлучается в туалет, другой испаряется. Тому, кто уходит последним, обычно труднее — надо добраться до выхода, не привлекая к себе внимания. Главное, чтобы никто не понял, что ты тут не просто так ломишься к выходу. Беззаботная рожа — вот ключ к беспрепятственному проходу. Я проделывала этот трюк много раз. Пока не зацапали человека, с которым мы были вместе. Я вышла первой. Ждала его, где условились — на углу, в трех кварталах от заведения. Через пятнадцать минут подошел мой напарник. В одних драных носках. Грязные пальцы торчали наружу. Менеджер конфисковал у него ботинки. Сказал, что вернет, когда будет оплачен счет. За ботинками он не вернулся — дешевле было купить новые.

Начала воровать в супермаркетах — так, по мелочи. Захожу, быстро съедаю какой-нибудь жрачки, подхожу к кассе, покупаю жевачку, сигареты, банан. В общем, какую-нибудь ерунду. Чем дешевле, тем лучше. Главное, хоть что-то купить. Вроде как ты пришла по делу. Легче всего было в маркетах на 5-й стрит и на 1-й авеню. Там были уверены, что они в безопасной зоне — полквартала от полицейского участка. Блажен, кто верует.

Одежду я тоже себе добывала без особых трудов и потерь. Уличные торговцы на Астор-Плейс продавали краденое шмотье по паре баксов за штуку. Всегда можно было найти что-нибудь подходящее. Или еще: заходишь в какой-нибудь универмаг, на тебе — два-три слоя старой одежды, которую ты обмениваешь на одежду получше. Тоже был неплохой способ разжиться одежкой, пока в примерочных кабинках не начали устанавливать камеры слежения. Теперь их даже в сортирах вешают. Или нанимают бдительных бабулек, которые следят за покупателями у примерочных и в тех же сортирах. Или пришпандоривают эти кошмарные металлические блямбы к каждой майке и каждым трусикам.

У меня было любимое место, где я всегда «одевалась». Магазинчик во вшивом торговом центре в нижней части Бруклина. Я там напиздела шмоток в общей сложности на две штуки, не меньше. Даже когда я пыталась запродаться на улице, я должна была выглядеть хорошо. Никогда не знаешь, на кого нарвешься. Тебя могут послать на три буквы. А могут и облизать сверху донизу, да еще денег за это дать.

В тот раз я пришла в магазин в длинном кожаном плаще. Под плащом было три слоя одежды, которую я нацеливалась заменить. В примерочной я напялила на себя короткое черное платье, кружевной жакет, лакированную кожаную мини-юбку, черный бархатный пиджак и шелковые трусики за 52 доллара. Одежду, которая была на мне, я повесила «на место» — вместо той, что взяла. Решила еще прихватить пару детских перчаток. Как говорится, ума не хватило вовремя остановиться. Вот жадность меня и сгубила.

Я почувствовала его запах еще до того, как он положил руку мне на плечо. Тщедушный такой черный дядечка, точная копия Сэмми Дэвиса — младшего. Вежливо так попросил меня пройти к нему в кабинет. Сказал, что следит за мной уже не один месяц. У него даже есть список всего, что я тут у них наворовала — полный каталог моих преступлений. Сказал, что он вызывает полицию, и если возникнет необходимость, он пошлет их ко мне домой, чтобы забрать все, что я незаконно присвоила. И вот тут я ему вдарила. Кулаком в челюсть, справа. С размаху. И бросилась к выходу. Еще успела увидеть, как он отлетел назад и врезался в витрину. Вот было бы здорово, если бы стекло разбилось и раскромсало его осколками. Он тяжело осел на пол.

Должно быть, меня там держали за особо опасную расхитительницу частной сосбтвенности. Дяденька вызвал полицию, как только увидел, что я вошла в магазин. Они подкатились ко мне со смехом. Отвели за угол и поздравили с тем, как я здорово вмазала Сэмми. Признались, что его самодовольная рожа уже давно их раздражает. Мол, ниггер в костюме — все равно ниггер и есть. Попросили меня изложить свою версию. Я им сказала, что произошло маленькое недоразумение. Я примерила трусики и забыла за них заплатить. Спросила, не хотят ли они посмотреть. Задрала юбку. Под черным шелком мелькнуло розовенькое. Один из них разглядел ценник: 52 доллара. Потрогал его пальцем. Покачал головой. Признался, что тоже не стал бы за них платить. В общем, они меня отпустили. Сказали, что скажут Сэмми, что потеряли меня в толпе. Не сумели догнать. Просто ему назло. Один из копов сунул мне свой телефон. Сказал, чтобы я больше не нарывалась на неприятности. Я спустилась в подземку. Насвистывая тему из «Роки».

Нью— Йорк меня не испортил. Он и привлек меня именно потому, что я уже была испорчена. В шесть лет мои сексуальные горизонты были уже раздвинуты до предела -собственным папой, который никогда не сдерживал свои фантазии, природные побуждения и криминальные наклонности. Каков папочка, такова и дочка. Яблочко от яблони… Годам к тринадцати я уже все перепробовала: мескалин, THC, травку, кислоту, метаквалон, туинал, валиум и фенциклидин. У меня уже был большой опыт в области карманного и магазинного воровства, а так же уличной проституции. Нью-Йорк был огромной кондитерской, мясным рынком, дурдомом, сценой. Среди пяти миллионов джанки, торчков, алкоголиков, бедных художников, интриганов, мечтателей и ничего не подозревающих жертв — в Нью-Йорке я обрела желанную анонимность. Игровая площадка для дьявола.

Сижу на асфальте у входа в какой-то занюханный клуб в Нижнем Манхэттене. Малость под кайфом, но еще не в кондиции. В кармане — жетон и два бакса. Ключи и помада. Так и живу с хиппарями в «Челси» на птичьих правах. Ищу хоть какой-нибудь выход. Ни хрена пока не получается. Подъезжает такси, фары притушены. Выходит водила, встает надо мной. Говорит: «Залезай…» Я говорю: нет бабок. Он говорит, денег не надо.

Забираюсь на переднее сидение. Водила спрашивает, не хочу ли я прокатиться на Кони-Айленд. Половина второго ночи. Я говорю: а зачем? Он говорит, может, захватим какого-нибудь припозднившегося пассажира. Я пожимаю плечами. Он раскуривает косяк, дает затянуться и мне, включает радио, поет вместе с Джином Питни «Безжалостный город». Кладу ноги на «торпеду». Смотрю на его профиль. Гибрид Кэгни и Чейни. Мне вспоминается старый черно-белый фильм «Человек с тысячей лиц».

Вот так. Еще один тронутый в мою коллекцию. Как говорится, у каждого свой заеб. Этот прикалывался на злых клоунов. На клоунов-убийц. На алкоголиков-акробатов. На одноруких метателей ножей. На лилипутов, канатоходцев — на все, что связано с цирком. Работать таксистом — это как каждую ночь сбегать с цирком. Так он сказал. Туда стремится каждый урод и изгой, или куда-то еще, да куда угодно — лишь бы получить кратковременную передышку от монотонного хаоса своих прогнивших квартир и углов.

И я тоже — не исключение. Сигаю в машину к любому, безрассудно, не думая, нагло присваиваю себе кусочек их ночи, их жизни — просто чтобы забыть о своей. Сварганить себе новую личность на пару часов. Кратковременная передышка от моего личного хаоса. От моей монотонности.

Кэгни уже понесло. Сидит — возмущается, что «Последнего клоуна» так и не выпустили в прокат. Это фильм о нацистской Германии. Джерри Льюис играет размалеванного извращенца, который завлекает детишек в кремационные печи. Он говорит, что обратился с одиночной петицией к Льюису, где призывает его не поддаваться давлению Голливуда, твердо стоять на своем и добиться, чтобы фильм все-таки выпустили на широкий экран. Мы оба знаем, что этого никогда не случится. Но каждому надо держаться за какую-нибудь мечту — пусть даже недостижимую, пусть даже маленькую и дурацкую. Кэгни бьет себя пяткой в грудь, что когда-нибудь он доберется до Голливуда, встретится с последним великим клоуном и все-таки убедит его. Мечтать не вредно, Кэгни.

Мы уже едем по главной улице Кони. Все огни приглушены, ярко горит только вывеска бара на входе в подземку. Сомнительное заведение для престарелых солидных дядечек. Я уже знаю, что туда-то мы и направляемся. Подъезжаем к пустынной стоянке такси и паркуемся. Кэгни говорит, чтобы я посидела в машине — он через десять минут вернется. Я недоверчиво спрашиваю: это что, типа, шутка такая? Он говорит, если мне вдруг надоест ждать, мне никто не мешает вернуться в город на электричке. Бросает мне на колени жетон. Я обзываю его злоебучим козлом и захлопываю дверцу. Он уходит. Я выхожу из машины и иду в бар. Грязный белесый свет, слишком яркий для этого запущенного пустыря стареющих мечтателей. Все пьяные в жопу — никто меня даже не замечает. Даже бармен — и тот нализался в хлам. Воняет пролитым пивом, блевотиной, мочой и гнилью. Я делаю вид, что изучаю музыкальный автомат. Жуткая подборка Мерли Хаггард, Патси Клайн, Джорджа Джонса. Играет «Держись своего мужика». Ко мне подваливает беззубый дедуля. Такой ужратый — даже взгляд фокусируется с трудом. Но шестое чувство подсказывает ему, что я — женского пола. А больше ему ничего и не надо. Спрашивает — этак вежливо, робко и с патетичным надрывом, — не соглашусь ли я потанцевать. Соглашаюсь только из извращенного упрямства. Он кладет мне на бедро свою потную волосатую лапу. Я слегка прикасаюсь к его плечу. Влажному от токсичных отходов. Он тихонечко подпевает, по его грязной роже стекают беззвучные слезы, пробивая себе дорогу сквозь глубокие щели морщин и рытвины оспин. Я представляю, что он — Буковки. Разница, в общем-то, небольшая. Насколько я себе представляю, он — такой же печальный старик, застрявший в пожухлых мечтаниях, в грязном номере в грязном отеле, который он, может быть, называет домом, напротив какой-нибудь грязной сосисочной. От него пахнет годами плохого питания, пьянок и мастурбаций. Я, наверное, точно какая-нибудь извращенка. Потому что мне вдруг становится его жалко. Я понимаю, что нас разделяет всего ничего — один неверный поворот на пути. Один несвоевременный сбой в системе. Одно разбитое сердце. Один лишний стакан. Хочется отвести его домой. Напроситься в гости. Омыть его уставшее старое тело. Постричь ему волосы, чисто выбрить. Сделать ему маникюр. Приготовить завтрак. Растереть его грязные сбитые ноги, от которых воняет сквозь дырки в ботинках. Песня закончилась. Я извиняюсь, вытряхиваю из головы эти полоумные фантазии и иду в сортир. Зрелище очень способствует протрезвлению — остатки моих филантропических поползновений а-ля Мать Тереза тут же рассеиваются, как дым. Единственная кабинка — вся в засохшем говне и блевотине. Решаю пописать в мусорную корзину, переполненную грязными коричневыми бумажными полотенцами. Как-то не обращаю внимания, что корзина не цельная, а вся в дырках. Писаю. Толстая струйка течет из корзины к двери. Ладно, фигня. Все равно никто не заметит — в таком-то сраче. Подтираюсь последним бумажным полотенцем. Нужно к чертям выбираться отсюда, из этого засранного чистилища, где старичье дожидается Судного Дня. Смерть никогда не торопится. Ей спешить некуда. Холодная и жестокая, смерть терпеливо ждет, пока тело само себя не разрушит — до состояния «восстановлению не подлежит». Последний спазм не приносит покоя и облегчения, а лишь абсолютное уничтожение.

Хиппи все-таки собрались с духом и заявили мне прямо: чтобы я освободила свою комнатушку в течение трех дней. Сказали, что я занимаю полезную площадь. Да, все правильно. Тесная каморка над Джоном и Йоко, наверное, считалась первоклассным жильем — для лилипута с атрофированным обонянием. Да, я ни разу им не заплатила тридцать долларов в месяц, которые они так упорно пытались из меня вытянуть. Но дело не в этом.

Прошел слух, что я гонялась за кем-то по всему дому, угрожая садовыми ножницами. Идиотское преувеличение. Я пригласила к себе Кэгни. Того таксиста, который кинул меня на Кони. Встретилась с ним случайно, у входа в один ночной клуб. Пригласила к себе — выкурить косячок. Ему и в голову не пришло, что я на него очень злая. Конечно, ему вряд ли когда-нибудь приходилось выбираться из Бруклина на последнем поезде в два часа ночи. И отбиваться от маленькой армии черных тинейджеров-отморозков, которые только и ждут, как бы им изнасиловать всей толпой какую-нибудь белую девочку, застрявшую на пустынной платформе подземки посреди ночи. В общем, я затащила его к себе. Он, кстати, уже был накурен по самое не хочу. Когда мы пришли, я достала из-под подушки маленькие маникюрные ножнички. Отрезала у него прядь волос. Поскольку он был уже никакущий, он пошатнулся и сверзся с расшатанной лестницы, что ведет на мой чердачок. Я рванула за ним. Смеялась, как полоумная, а он визжал, как девчонка. Он подумал, что я пытаюсь перерезать ему глотку. Я, может быть, и попыталась бы — если бы было, куда девать тело.

Он добрался до выхода и вылетел наружу, вопя, что его убивают. Обломав тем самым весь кайф Джону с Йоко, которым только что вставило героином. Это была последняя капля. Нельзя мешать людям оттягиваться. Назавтра они попросили меня освободить помещение. Я сказала, что постараюсь убраться до понедельника.

Я соврала.

Решила пошляться по даунтауну. Тогда еще южная сторона Канала была ничейной землей. Это сейчас ее всю застроили дорогущими ресторанами и жилыми домами с видом на реку, где квартиры стоят под миллион. А тогда там обитали бедные художники, которые почти ничего не платили за свои комнаты в обветшавших полуразвалившихся зданиях — и с наступлением темноты эта часть города вымирала. Мне показалось, что это вполне подходящее место для поисков. С чего-то же надо начинать. Я знала парочку музыкантов, которые снимали студию для репетиций — голые стены и крыша над головой — в паре кварталов от реки Гудзон. Решила пройтись по округе — а вдруг что и получится.

Здание рядом с их студией пустовало. Четырехэтажная коробка, еще довоенной постройки. Когда-то там был магазин, надо думать. Первый этаж — сплошь витрины. Высотой в десять футов. Я расчистила на грязном стекле маленькое смотровое окошко и заглянула внутрь. Пустое пространство, затянутое паутиной. Здание стояло заброшенным не один год. На втором этаже — потускневшая вывеска с адресом и телефоном. Решила сэкономить четвертак. Домовладелец жил рядом. Всего-то пару кварталов пройти.

Лендлорд оказался отошедшим от дел тучным евреем с болезненной отдышкой. Уже собирался домой на Айленд на выходные. Перехватила его в дверях. Обратилась к нему с пламенной речью. Сказала, что видела объявление; что попробую там убраться, помогу ему привести здание в божеский вид. Может быть, даже найду ему потенциальных клиентов, которым захочется снять у него помещение. Но даже если я никого не найдк сама, если в доме уже будет занято несколько этажей, то и клиентов найти будет проще. Бизнес тянется к бизнесу. Мое присутствие в здании определенно должно возбудить интерес. Может быть, он меня пустит «на пробу», без договора об аренде — а там посмотрим. Все равно здание простаивает впустую, только пыль собирает — не ренту. Может быть, я смогу как-то это исправить. К нашей взаимной выгоде. Он купился.

Я его уговорила впустить меня пока бесплатно. Он сказал мне прийти в понедельник. Забрать ключи. И еще сказал, чтобы я захватила фонарик — электричество там отключили еще в год убийства Кеннеди.

Величественный монумент запустению в четыре этажа. Только голые стены и колонны-подпорки. По периметру третьего этажа тянулся узкий железный балкончик — все это напоминало варьете со стриптизом. На проржавелых винтовых лестницах, уводивших на чердак, зияли громадные дыры на месте отсутствующих ступеней.

На чердаке — низко стелящиеся клубы пыли в крапинках тусклого света, что сочился сквозь дыры в крыше. Второй этаж был лишен всяких индивидуальных черт. Огромное пустое пространство, когда использовавшееся под склад. Первый этаж, который я выбрала для себя, состоял из двух больших комнат с витринами-окнами во всю стену. В этих витринах я собиралась устроить эксцентричные композиции из всякого мусора, нарытого по окрестным помойкам, сломанных манекенов, сухих цветов и старой обуви. Кто-нибудь из прохожих обязательно поинтересуется, что здесь такое — клуб, магазин или бордель.

Подвал оказался настоящей сокровищницей. Там стоял древний печатный пресс, которым в последний раз пользовались, наверное, еще во времена Депрессии. Детали валялись повсюду, литеры, разбросанные по полу, складывались в странные хайку. По углам громоздились стопки старых газет — в спячке под коркой из грязи, и пыли, и обсыпавшейся штукатурки. Можно было часами сидеть — разбирать наугад заголовки или играть в одиночный скраббл. В самом дальнем конце подвала была маленькая железная дверь на изъеденных ржавчиной петлях. Луч фонарика высветил мрачные катакомбы, протянувшиеся вперед и чуть вбок футов так на пятнадцать. Темные сумрачные гробницы высотой футов в пять, выложенные сырым кирпичом, сочившимся грязной водой из проржавелых труб. Мне представились застенки Инквизиции: женщины в лохмотьях, окровавленные и избитые, заключенные по обвинению в ереси и колдовстве. Их пытали, держали в цепях и морили голодом. сами не верили. Их кандалы давно уже рассыпались ржавой пылью. Их скорбные крики заглушены мягкой ладонью времени, чьи костлявые пальцы нацарапали страшные тайны на грязном полу. Это было волшебно.

Во всяком случае, я распрощалась с 24-й стрит. А то эти хиппи уже стали меня доставать. Надоело общаться с обдолбанными идиотами. Они аж позеленели, когда я сообщила, что у меня теперь целое здание — в моем полном распоряжении. Познакомилась с народом из соседнего дома. Пустила в ход грубую лесть. В итоге они разрешили мне периодически приходить мыться. В моем здании водопровод не работал уже лет десять. Еще мы с ними договорились, что я им плачу десять долларов в месяц — и провожу от них электричество. Теперь у меня в центре комнаты висят две голых шестидесяти ваттных лампочки. Я знаю: зимой мне здесь не продержаться. Но до зимы еще далеко.

Я уже предвкушала, как буду проводить время: цеплять молоденьких мальчиков, приводить их к себе, чтобы провести ночь, а на утро — вышвыривать, на фиг, за дверь. Буду такой умудренной растленной мадам для толпы четырнадцати-пятнадцатилетних почти что девственников, чье целомудрие будет навеки запятнано и поругано — мной. Буду их развращать в меру сил, пить по капельке от их душ — в обмен на их первую настоящую еблю. Буду прихлебывать их энергию, как ненасытный вампир-кровосос, чей голод навечно неутолим. В их истории я останусь страницей, навсегда заложенной закладкой, в моей истории они будут лишь сносками мелким шрифтом.

Вспоминаю одно жаркое воскресное утро. Мальчик четырнадцати лет. Прощальный перепихон прямо на тротуаре перед витринами. И двое приятелей моего счастливчика — стоят на той стороне, смотрят на нас и дрочат. Ссадины на коленях не заживали недели три.

Устроилась официанткой в "Салун «Дикий Запад», убогий, но модный стрип-бар в Среднем Манхэттене. Разношу там коктейли, чтобы как-то сводить концы с концами. По-прежнему ничего не плачу за жилье, но мне надо на что-то кушать. Танцовщицы — весьма разношерстная компания из студенток, матерей-одиночек, учительниц на замене, джанки, экс-джанки и просто девчонок, которым претит высиживать на «нормальной» работе от звонка до звонка. Все так или иначе занимаются обеспечения досуга для взрослых — кто как любитель, а кто и на профессиональной основе. Я сама, как говорится, просто погулять вышла, но если мне подворачивается возможность надыбать денежку, я ее не упускаю.

Большинство женщин-танцовщиц не держится и трех дней. Две-три недели — это считается уже долго. Я устроилась на полставки, когда стало совсем уже туго. В округе полно мест получше. Но там требовали удостоверение личности. А мне еще не было восемнадцати. У меня было несколько «постоянных клиентов», которые платили хорошие деньги, чтобы я им потихоньку сдрачивала под столом. Всего и делов-то — на две минуты. Вполне терпимо. Я даже не напрягалась на непристойные замечания и периодические шлепки по заднице со стороны начальства — чисто из жалости пополам с отвращением.

Я страстно влюбилась в барменшу. Крутую мужеподобную бабу-ирландку по имени Джуди. Мы с ней такое творили на пару, обслуживая похотливых раскормленных дядечек. Одна усаживалась на клиента верхом, другая совала свою аппетитную задницу ему в морду. Мы целовались взасос, кусая друг друга за языки, чтобы не рассмеяться.

Дата добавления: 2015-07-11