Друзья встречаются снова

Комендант зевнул, потер рукой давно не бритую щеку и отодвинул в сторону бумаги, накопившиеся за три дня. В комнате было холодно и неуютно.

«А сегодня чем-то вкусным пахло на кухне», – вспомнил он. При этом сухощавое лицо старенького коменданта расплы­лось в радостной улыбке. Он натянул на себя теплый тулуп и собрался было выйти, когда под окнами задребезжал коло­кольчик и кто-то тпрукнул на лошадей. В комнату вошел сол­дат, устало откозырял коменданту и подал пакет.

– Заключенный Михайло Самойлович переводится в Томок.

Комендант вскрыл пакет:

– Возят, их с места на место, сам не знаю зачем. Куда с ними деваться? Федор!

Из боковых дверей вышел молодой, лихой капрал.

– Еще одного привезли. Куда мы его денем?.. Погоди, это не атаман ли какой казацкий? Так и есть, «бывший гадячский полковник». Давай отправим его к Палию, там рады будут земляка повидать. Проводи его туда.

– Может, пусть к волостному едут? Пока не было воло­сти, мы устраивали, а теперь волость – они над ссыльными начальники.

– Не хитри. Итти не хочется? Так солдат подвезет. А не то, погоди, вон Соболев идет, он живет поблизости. Позови его.

Капрал выбежал на крыльцо и вернулся с Соболевым.

– Покажешь дорогу к Палию. Вашего полку прибыло, еще одного привезли.

Соболев кивнул и пошел с солдатом к саням. Он сел рядом с закутанным в старый кожух человеком и равнодушно посмо­трел на него. Лошади мелкой рысцой повезли их по узким ули­цам Томска. Соболев устроился поудобнее и еще раз взглянул на сидящего рядом человека: высокие стрельчатые брови, за­росшее густой щетиной лицо, длинные казацкие усы. Тот по­чувствовал взгляд и повернулся к сопровождающему.

– Не припомнишь, где видел? – улыбнулся он. – Колымака, выборы гетмана, разговор на холме.

– За что же тебя сюда сослали?

– За то, что донос Забилы в приказ передал. И от себя кое-что добавил про Мазепу. Как он деньги Голицыну давал, как поборами людей в Рыльской волости замучил.

– Самойлович! Вот где бог привел встретиться. – Он креп­ко пожал протянутую руку.

– Куда дальше? – крикнул с передка солдат. – Уже и до­мов нету.

– Сюда, налево. Знаешь, куда едем? – спросил Соболев Самойловича. – К Палию.

Возле маленького домика, стоявшего у самого леса, Собо­лев соскочил с саней. Столетние кедры и сосны протянули над домом свои длинные ветви. С ветвей на крышу падали хлопья мягкого снега.

Из домика вышел Семашко и с удивлением посмотрел на прибывших.

– Принимай гостей, землячка привез.

Сгибаясь под низкой притолокой, вошли в маленькую, но чистую хату. Палий сидел на корточках возле печи и колол на мелкие щепы полено. Он поднялся навстречу, отбросил со лба прядь белых волос. Прищурил глаза.

– Никак Михайло Самойлович?! Были когда-то знакомы. Подойди, земляче, обнимемся.

Поздоровавшись, Палий снова опустился на скамью.

– Тебе лежать надо, болезнь – не свой брат, – с упреком сказал Соболев.

Федосья, помогая Самойловичу раздеться, кинула через плечо:

– С самого утра ругаюсь с ним. Разве удержишь? Ох, и непоседа!

– Бока уже пролежал. А ты, Михайло, надолго к нам?

– Разве я знаю? Я уже в пяти местах в Сибири жил.

– А я в трех только.

– Слыхал я, тебя в Енисейск засылали...

– Я там и не был. Везли в Енисейск, да не довезли. Ме­сяц в Москве держали, потом сослали в Верхотурье. Дальше в Тобольск. А вот уже около двух лет здесь живу. Отсюда, верно, и на кладбище понесут. Когда помру, – обратился Па­лий к Семашке и Федосье, – так чтоб рядом с Корнеем поло­жили.

– С каким Корнеем? – спросил Самойлович.

– Побратим мой, приехал со мной сюда, тут и кости сло­жил. А как хотел на Украине помереть! Все ему поля и леса наши виделись. Веришь, плакал перед смертью.

– Хватит, Семен. Галя, достань-ка лучше чего-нибудь го­стей угостить.

– А земляки тут есть еще? – спросил за столом Самой­лович.

– Кроме нас, никого. В Тобольске встречал.

– Я тоже встречал. И думаете, кого? Ивана Самойловича, гетмана бывшего.

– Я думал, умер он.

– Может, и помер теперь. Худой был, оборванный, одни кости. И в уме помутился. Все гетманом себя видел. Бродяги смеялись. Бывало подойдет какой-нибудь: «Ваша вельможность, кому доверишь универсал написать?» – «Мазепа пусть напишет, мудрая у него голова. Добрый писарь. Я его гене­ральным судьей назначу». Порой прояснялось у него в голове, но о Мазепе он ничего не знал. Не знал, что тот навет на него написал и Голицына подкупил...

Михайло Самойлович закашлялся, схватился рукой за грудь.

– Что с тобой?

– Рудники уральские боком выходят. Железо там в норах отбивал. Земля мерзлая – не сковырнешь. Бывало сперва ко­стер разведем, чтоб оттаяло. А наутро как залезешь туда – угар, голова трещит... Иных за ноги оттуда выволакивали. С тех пор и началось у меня в груди...

Весь день прошел в разговорах. Беседа вилась, как беско­нечная пряжа, в одну длинную нить. Нить тянулась в далекую даль, через реки, через тайгу на Украину, откуда сюда почти не доходили вести.

Под вечер Соболев попросил Палия сыграть. Палий взял кобзу, долго перебирал струны раздумывая.

Полилась песня. Соболев подхватил сильным басом. Каза­лось, песня дрожит у него в груди, хочет сорваться во весь го­лос, а он сдерживает ее, заставляя вплетаться в негромкую мелодию кобзы:

Горе жити в світі,

Що маю робити?

Один душу запродує,

Жупан шовком вышиває,

А другий в Сибіру

Погиба за віру.

Михайло Самойлович остался у Палия. Семашко каждый день ходил на Ушайку ловить рыбу. Иногда переправлялся по льду на левый берег Томи, где было много маленьких озер, – прорубал там полыньи.

Болезнь надолго приковала Палия к постели. Он пил го­рилку с порохом – не помогло. Лежал на полатях и слушал, как стонут за окном кедры и сосны, жалуясь на злые морозы. По временам болезнь отпускала его. Тогда он садился и вместе с Самойловичем мастерил что-нибудь.

Однажды к нему без предупреждения приехал старенький комендант.

– Давненько я тут не был. Мастеришь? Ярмо для гусей делаешь?

– Гроб делаю, – улыбнулся Палий, отбрасывая в сторо­ну недоделанную лыжу.

– Рано помирать задумал. Еще поживешь. Ничего нового не раскопал?

– Давно раскопал, а недели две назад по бумагам све­рил. Ты твердил: нет ничего. Нашлось, не зря люди говорили. Холм против Ушайки зовется Таяново городище. Это все знают. Там зимним лагерем Таян стоял. За холмом не канавы, а рвы городские. Таян сам под руку русского царя пошел. А тут, где теперь Томск стоит, по велению царя Бориса казацкий голо­ва Писемский и какой-то Тырков крепость заложили. Так-то...

– Жаль, все бы тут с тобой разузнал. Жаль разлучаться.

– Что такое? – в один голос крикнули все.

– Опять меня переводят? – спросил Палий. – Или на твое место другого присылают?

– Не пугайся. Я тебе такую весть привез, что сейчас и гопака своего спляшешь. Курьер к тебе из Москвы от самого царя. Говорит, что есть духу мчался сюда, на всех станциях лошадей загонял. Сани четвериком пришли за тобою.

– С чего бы это? Может, Мазепа новый навет написал? Только какая ему теперь от этого корысть?

– Мазепа сейчас, верно, с шведским королем обедает. Из­менил Мазепа нашей державе. Петр сразу не поверил, это уже курьер рассказывал. Меншиков первый известие привез царю. Тот взял князя за кафтан и тихо так: «Ты не напутал че­го?» И как раз челобитчик из Глухова или как там... – есть у вас такой город? – просит не гневаться за измену гетмана: они-то, мол, остаются верны своему государю. Тогда царь по­верил. В таком гневе был, что сохрани бог. Глаза налились кровью. Побагровел. «Иуда новый!» – кричит. А ругался так, прямо страшно. Не знаю, может, брешет курьер.

– Хорошо, ей-богу, хорошо! – Самойлович потер руки. – Пришел конец нашим мукам.

– Чему радуешься? – удивился Палий. – Мазепа народ свой предал. Не один же он пошел – войско повел за собой. Людям глаза открывать надо. Когда ехать?

– Сегодня. Собирайся в дорогу, с собой ничего не бери. Жена с сыном и невесткой вслед выедут.

– Семен, куда ты поедешь? Помрешь в дороге... Боль­ной он!

– Не помру. Я живучий. Здесь я скорее помер бы.

– А как же я? – волнуясь, спросил Самойлович.

– Указа не было. Да ты не журись, скоро будет. На вся­кий случай я с курьером в Москву письмо пошлю. Государь и тебе свободу дарует. Он никого не забудет.

Петр действительно никого не забыл. Уже на другой день после получения известия об измене гетмана он приказал вер­нуть усадьбы семьям Кочубея и Искры, освободить сосланных по вине Мазепы людей. В тот же день палач повесил чучело Мазепы с андреевской лентой через плечо, и попы в церквах прокляли предателя.

Петр, занятый делами, помнил Палия и часто осведом­лялся:

– Не прибыл ли еще белоцерковский полковник?

Восьмого декабря он собственноручно написал из Лебедина московскому коменданту князю Гагарину: «Почему не уведомляете меня про украинского полковника Палия? Посла­но ли за ним и как скоро он будет в Москве? Едва приедет, посылайте сюда на почтовых наискорее». Гагарин отписал, что Палий приехал, он лежит больной. Как поправится, сразу выедет, – сам рвется на Украину.

Палий поправился только в марте и вместе с Гагариным поспешил в царскую ставку, в Воронеж. Его проводили в дом, где стоял царь. Петр уехал на верфи, и никто не знал, когда он должен вернуться. Палия ввели в большую, неуютную, на­спех оборудованную под царскую квартиру комнату. В углу, прислонившись к стенке, молча ожидали царя несколько воронежских купцов. В стороне от них, подперев голову руками, сидел воронежский губернатор. Полковник поплотнее завернул­ся в меховую шубу, опустился в кресло. Утомленный дальней дорогой, Палий не заметил, как голова его склонилась на подлокотник кресла. Проснулся оттого, что кто-то взял его за плечо.

– Его царское величество светлейший государь прибыли!

Повернувшись к дверям, склонились в поклоне купцы, в комнату вскакивали и замирали, вытянувшись, офицеры.

Распахнув рывком дверь, на пороге показался царь. Высо­кий, статный, лицо с мороза пышет румянцем. Повидимому, ему уже доложили о приезде Палия. Он готовился к этой встрече; не в обычае Петра было смущаться или робеть, но здесь им вдруг овладело какое-то волнение. Царь неожидан­но остановился в дверях, так что шедший сзади офицер даже малость толкнул его в спину. Широко открытыми глазами по­смотрел Петр на седобородого сурового старика, который сто­ял, опершись на поручень кресла.

– Состарился, полковник, повинен и я в твоих сединах, – тихо, но внятно проговорил он.

Палий поднял голову, взгляды их встретились. В глазах полковника, подернутых легкой пеленой грусти, царь прочел и легкий укор и вместе с тем прощенье.

– Не повинен ты, государь. – Палий шагнул навстречу.– Мазепа в моих сединах повинен. О, если б только в моих седи­нах! Государь, не держи гнева за мазепину измену на народ украинский, не гетманом он людям был, а катом.

Петр подошел к Палию, усадил его в кресло.

– Я гнева на народ не держу. Каждый день из всех го­родов челобитчики идут, в своих хатах люди шведов сжигают. А полтавчане как держатся! Вылазки делают, ни днем, ни ночью не дают покоя врагу. Почти весь порох вышел у них, свинца давно нет, – одними саблями отбиваются. Женщины и дети на стенах стоят. Вот только запорожцы подвели.

– Разве все?

– Не все. А сечевая старшина – у Мазепы.

– Надо послать людей туда, пусть слово правды молвят.

Царь закурил коротенькую трубку, заходил по комнате:

– Верно. Послать надо таких людей, кому все верят, за кем сечевики пойдут. От твоего имени надо послать, полковник.

– Я пошлю. Сам напишу. Можно мне находиться при войске?

Петр подал знак. В комнату внесли на серебряном, устланном полотенцем подносе полковничий пернач. Царь взял пернач в руки:

– Вот пернач и грамота на командование полками Фастовоким и Белоцерковским. Хочешь, господин полковник, оставайся при мне, хочешь, езжай к Скоропадокому, а хо­чешь – к Долгорукому.

Царь наклонился к стулу, стоявшему за столом, взял в руки серебряный пояс, на котором висела сабля, пистоль и кинжал.

– А это от меня небольшой подарок. Пусть он будет не столько ценой богат, сколько чистотой помыслов моих. Я дарю его от всего сердца.

Далеко за лесом заходило солнце. Небо было чистое, толь­ко там, на западе, сгрудились тучи, будто стараясь в послед­ние минуты не пустить к земле солнечные лучи. Тучи расцветали оранжевыми, синими, светло-голубыми красками, иногда краски мешались, тучи закрывали друг друга, угасали, но че­рез мгновение вновь вспыхивали, охваченные красным пламенем. Казалось, будто бушующее море хочет утопить в своих волнах вечернее солнце, но оно вновь выплывало из-под пе­нившихся гребней, разрывало лучами тучи, разбрасывало их далеко по всему небу. Вот оно на какое-то мгновение осво­бодилось вовсе и залило ясным светом широкую, разрезанную Ворсклой долину.

На левом берегу Ворсклы на много верст раскинулся военный лагерь. От леса к лагерю группами и поодиночке спе­шили с вязанками хвороста казаки и солдаты. Через некото­рое время вся долина на левом берегу покрылась кострами. Издали казалось, будто в долине расцвели большие красные георгины, раскрыв свои дрожащие лепестки навстречу заходя­щему солнцу. Белый дым от костров относило вправо, он стлался по земле, покрывая лес прозрачной вуалью.

На берегу реки, возле небольшого костра, под низеньким ветвистым вязом расположились казаки. Несколько человек лежало в траве, подложив под головы седла, другие сидели возле огня, ожидая, когда закипит кулеш. Возле самого кост­ра, подобрав по-турецки ноги, сидел широкоплечий, коротко, по-донски подстриженный казак и время от времени помешивал длинным черпаком в казане. Потом набирал в черпак ку­леш и пробовал.

– Эх, хлопцы, я вам сегодня такой ужин сварю, что вы и в Сечи не ели, – говорил он, дуя в черпак.

– Ты, Дмитрий, пока сваришь, так и в казане ничего не останется. Ну и товарищество у нас подобралось, хоть не до­веряй никому варить, – сказал Максим.

Казаки засмеялись.

– У тебя, Митя, на Дону... – вновь начал Максим, но его слова покрыл далекий гул. Все повернули головы в сторону Ворсклы, где за синей лентой леса подымались стены Полтавской крепости. На несколько минут наступила тишина. Только было слышно, как стонет над Ворсклой чайка да в широкой заводи плещется рыба, разгоняя по воде широкие круги. За­тем из-за леса опять долетел приглушенный грохот.

– Снова швед на Полтаву наседает, – положив черпак на казан, сказал Дмитрий. – Уже больше месяца осада идет. Говорят, будто позавчера сам Карла на приступ ходил. Вна­чале шведы город подожгли, а когда наши бросились гасить, на приступ пошли. Брешь в палисаде сделали и уже было на самый вал выбрались. Тогда женщины остались пожар га­сить, а мужчины на помощь гарнизону бросились с топорами, вилами. И отбили шведа. А ночью еще и вылазку сделали.

– Чем только город держится! – сказал молодой казак, об­ращаясь к Максиму. – Вал там земляной, палисад невысокий.

Максим ответил не сразу. Он поднялся и, ломая о колено хворост, подкладывал его в костер.

– Людьми держится, – заговорил он. – Полтавчане клят­ву дали умереть, но не сдать города.

– И чего это Карла именно за Полтаву взялся? – снова спросил молодой казак.

– Почему за Полтаву? – переспросил Максим. – Через Полтаву главные пути идут. Вот, примерно, двинул бы Карл на Москву, а Полтава позади осталась. Ни единый обоз не дошел бы к шведу. В Полтаве же гарнизон стоит. Здесь и без гарнизона посполитые не дают шведам отойти в сторону от своего войска. Не напрасно говорят, что в чужой избе и рога­чи бьют. В нашем селе этой зимой был случай, тогда метель две недели бушевала. Зашло в село шведов человек сто, от­бились от своих. Разошлись по избам. А ночью в церкви ко­локола ударили: еще раньше люди так сговорились. Убежа­ла из села только половина шведов, да и те погибли на доро­гах. Птица же тогда на лету мерзла.

– Ну, хлопцы, кулеш готов, – прервал рассказ Дмитрий, снимая с треноги казан. – Можно б и ужинать, только поче­му так долго сотника нет?

– И впрямь, – отозвался Яков Мазан, – где это Андрущенко?

– С полковником куда-то уехал. Мы ему оставим, давай­те ужинать. Дмитрий, там у нас ничего не осталось? – кив­нул головой в сторону шатра Максим.

Дмитрий пошел в шатер и через минуту возвратился с неболь­шим бочонком. Он потряс его возле уха и поставил на землю.

– С полведра осталось. А разве нам много нужно: Мазан не пьет, Цыганчук не пьет, Тимко тоже, – говорил Дмитрий под общий хохот, называя заведомых любителей рюмки.

С шутками и смехом сели в круг казаки. В это время от леса к костру, с трубкой в зубах, подошел солдат. Он был среднего роста, широкоплечий, шел медленно, вразвалку, и от этого казался неповоротливым, мешковатым. Но стоило бро­сить взгляд на его энергичное, с правильными чертами лицо, как это впечатление исчезало.

– Здравствуйте, соседи, прикурить у вас можно? – ска­зал он приветливо.

– А почему же нет, – ответил Максим, вынимая из бочон­ка затычку. – Можно и прикурить. А то садись с нами ужинать.

– У нас свой варится, – кивнул в сторону солдат, выгре­бая хворостиной жаринку.

– Когда еще он сварится! К тому же у нас с чаркой, – сказал Яков Мазан.

– Садись, садись, – поддержал Дмитрий, подвигаясь в сторону: – Дают – бери, бьют – беги.

Услышав русский выговор, солдат удивленно посмотрел на Дмитрия.

– Ты где по-русски говорить научился? Разве ты не ка­зак? – спросил он.

– Потом скажу, – ответил Дмитрий, протягивая миску солдату. Тот немного подумал и, пригасив трубку и подвер­нув полы зеленого с красными обшлагами и петлями кафтана, сел возле Дмитрия.

Максим подал кружку с водкой. Солдат выпил, крякнул и передал кружку, которая пошла по кругу. Вначале ели молча.

– Так ты спрашивал, казак ли я? Настоящий казак и есть, донской казак Пушкарев. Здесь меня Пушкарем в реестр записали. Твоя как фамилия?

– Савенков.

– Вот и был бы Савенко.

– Никогда не сказал бы, что ты с Дона, – пристально по­смотрел на Дмитрия Савенков. – Ты как же в днепровские казаки попал?

– Давно уже, я лет двенадцать с ними. – Дмитрий пока­зал глазами на казаков. – Это все палиевцы, Палиевого компукта[30] казаки. Слышал про таких? – И, получив утверди­тельный ответ, продолжал: – Мы на правом берегу жили, нас около десяти тысяч было. А как забрали батьку, разбрелись хлопцы. Друг мой на Дон ушел. А я свыкся здесь. Да и бать­ку хотелось увидеть. Полк наш и сейчас зовется Палиевым. И я, надо думать, так и умру палиевцем.

– А что, жив он? – спросил Савенков.

Казаки молчали. От Палия не было никаких вестей. Но ни у кого не угасала надежда увидеть полковника. Эту надежду они берегли пять лет, она переросла в веру. Сможет ли понять это солдат, которому Палий был далеким и незнакомым! Од­нако, встретив вопросительный умный взгляд голубых глаз Са­венкова, Максим ответил:

– Думаем – живой. Понимаешь, верим в это. Особенно сейчас. Эх, был бы он с нами!..

– Это его Мазепа схватил? – снова спросил Савенков.

Максим утвердительно кивнул головой.

– Попадись нам этот христопродавец, с живого кожу снимем! – блеснул глазами Дмитрий. – Его уже и так чуть было не схватил в Ромнах князь Терентьев. Убежал. Но будет и на нашей улице праздник, скоро будет!

Поужинали. Часть казаков ушла к речке мыть казан и ложки, другие, а с ними и Савенков, закурили люльки, сели в круг. Наступило долгое молчание. Солнце уже спряталось за лесом, и на землю легли длинные тени. Легкий ветер проле­тел над рекой, подняв на воде небольшие волны, пронесся ме­жду ветвями вяза, и тот, вздрогнув, радостно зашептал своей шершавой листвой. Возле соседнего костра кто-то сильным го­лосом затянул песню:

Ой, високо сонце сходить

Та низько заходить.

Ой, десь-то наш Семен Палій

По Сибіру бродить.

Песня звенела, рвалась вверх, летела далеко над Ворсклой. Не успели замереть над широкими плесами последние слова, как на дороге послышался дробный конский топот.

– Здорово кто-то коня шпорит, – посмотрел Максим на дорогу, которая уже терялась в вечернем сумраке. – Нет, не сворачивает. К нам едет. Не Андрущенко ли? Будто он, только почему так коня гонит? Хлопцы, что-то случилось, – вскочил он с земли. За ним поднялись все. Еще минута – и к ним подскакал на взмыленной лошади Андрущенко. Сотник был без шапки, на высоком лбу выступили капельки пота. Не тронув руками седла, он спрыгнул прямо в толпу казаков.

– Хлопцы! – закричал он. – Батько едет!!!

Все молчали.

– Чего же вы как столбы стоите? – кричал Андрущен­ко. – Не верите? Я с полковником ездил к гетману. Там уже все знают.

– Палий, значит, живой! – вскрикнул Дмитрий, тиская в объятиях Андрущенко.

– Пусти, задавишь! – старался вырваться сотник.

Он вырвался, но его вновь окружили, жали руки, обнимали, будто это был не Андрущенко, а сам Палий. Казаки кричали, кидали вверх шапки, кто-то пошел даже вприсядку вокруг сот­ника. Услыхав шум, бежали казаки от соседних костров. Узнав, в чем дело, некоторые возвращались назад, чтобы поделиться радостью с товарищами. Весть о прибытии Палия быстро лете­ла от костра к костру, от полка к полку. Казаки побежали к сол­датам в соседние полки. Солдаты, начавшие уже укладываться спать, собирались группами и обсуждали это событие. Казаки рассказывали о Палие, о его походах, о предательстве Мазепы. Иногда правда мешалась с вымыслами и рассказы походили на сказки – страшные и захватывающие. Сидят замечтавшиеся солдаты и казаки, слушают рассказчика, смотрят в бездонное небо, на мерцающие далекие звезды...

Петр тепло проводил старого полковника.

Палий ехал к войску гетмана Скоропадского. Дни стояли ясные, светлые. Сытые кони легко мчали карету по наезженной дороге. Полковник посматривал в окна, слушал песни, что пел всю дорогу молодой ямщик. На четвертый день в полдень ямщик наклонился с облучка и крикнул в приотворенные двер­цы кареты:

– Украина начинается! Мы уже на Черниговской земле. Вон столб пограничный проехали.

– Стой, останови лошадей...

Полковник выскочил из кареты и сделал несколько шагов по густой траве. Долго мечтал он об этом времени в занесенной снегом избушке на берегу Томи, когда за дверью плакали мете­ли и под сильными порывами ветра стонали кедры, будто ста­раясь выгнать из избушки неугасимую надежду. Палий сорвал кустик полыни и поднес к лицу, с наслаждением вдыхая горький запах.

– Такая же, как и на Томи, – сказал он ямщику, чтобы скрыть волнение, – но пахнет по-иному.

Полковник снова сел в карету, продолжая держать кустик полыни. Долго сидел он, вглядываясь в полуденное небо. Оно было чистое, лишь одно, подобное сказочной птице, облачко легко плыло по нему.

А еще через некоторое время встретились и первые жители; два пастушка, завидев карету, бросились за ней. Палий прика­зал придержать лошадей. Подозвав ребятишек, дал им по нескольку серебряных монет и пригласил прокатиться. Один стал на подножку, другой, чуть поколебавшись, сел рядом с Палием на мягкую подушку. Большая теплая рука доброго деда гладила вихрастую голову мальчика. Только почему она так дрожала?

Казачьи полки стояли возле села Багачка, в двух верстах от Полтавы. Скоропадский ждал Палия.

Подъезжая к лагерю, Палий приказал пустить лошадей ша­гом. Встречные с любопытством поглядывали на седобородого казака, стоящего на подножке кареты. Из толпы раздался голос:

– Братцы! А ведь это Палий!

Казак снял шапку, подбросил в воздух и громко выкрикнул:

– Полковнику Палию слава!

– Слава! Слава! – подхватили десятки голосов.

Заслышав возгласы, к дороге бежали казаки. Палий с непо­крытой головой медленно проезжал сквозь толпу.

Скоропадский устроил торжественную встречу в присутствии всей генеральной старшины, а потом позвал всех к столу, на­крытому в двух поставленных рядом палатках. Когда пир был в разгаре, гетманский джура шепнул Палию:

– Пан полковник, вас ждут возле шатра.

Палий вышел. Не прошел он и десяти шагов, как очутился в чьих-то крепких объятиях.

– Савва, живой! И ты здесь?

– Где же мне еще быть? И хлопцы здесь. Идем к ним. Ждут не дождутся. Мы под особой хоругвью ходим, вместе с полками Захария Искры и Самуся.

В Саввином курене Палия окружили бывшие однополчане; они обнимали батька, жали ему руки.

– Яков!.. Дмитрий!.. Максим!.. О, Андрущенко!

– Мазан не выдержал, отвернулся, вытер слезы.

– А почему ты, батько, один? Где Семашко, Федосья? – спросил Дмитрий.

– За ними уже курьер поехал. Скоро и они тут будут.

Однополчане не расставались в этот день со своим полков­ником. А прощаясь, Палий им сказал:

– Я от вас ненадолго съезжу к князю Долгорукому, там тоже казацкие полки есть. Поехал бы и на Сечь, да уж годы не те и здоровье не то. Поедешь ты, Яков, отвезешь туда мое пись­мо. Говорите, Зеленский там? То добре. Сам выйдешь, сечеви­кам слово скажешь и Зеленского попросишь. Кого-нибудь к Гордиенко пошлем. Не к нему, а к запорожцам, которые за ним пошли. Только осторожно, чтоб деды сечевые не увида­ли. А еще казаки пусть поедут по селам, повезут царские и мои универсалы, людей созовут...

Гонцы Палия рассыпались по Украине. За отворотами кун­тушей, в шапках, в переметных сумах везли полковничьи пись­ма. Долгорукий не ошибся, когда говорил Петру:

– Палия бы сюда... Народ его любит, все за ним пойдут. Даже те, кто за Мазепой пошел было.

Сам Палий с войсками Долгорукова и со своим полком бы­стрыми маршами проходил по Украине, громя встречные швед­ские отряды, направлявшиеся к Полтаве.

Глава 27

Дата добавления: 2015-12-07