Царские милости

Был июль 1689 года. После совместного с Василием Голицыным похода в Крым Мазепа решил поехать в Москву отдать почести правительнице Софье и тем самым заручиться еще большей ее поддержкой и доверием. Свита его была велика: шесть полковников, при каждом по пять казаков, генеральный писарь, судья, бунчужный – этим при­служивало по два казака, три старших войсковых товарища, девять младших, восемь дворян, пять священников, драгуны, дворовая челядь – всего около шестисот человек.

К Москве подъезжали медленно, старались не заморить коней и въехать в русскую столицу так, «чтоб москвичи и рты разинули от удивления», как говорил Лизогуб. В десяти верстах от Москвы сделали остановку, надели пышную, празд­ничную одежду. Мазепа облачился в дорогой, жалованный государями кафтан, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями. Кафтан немилосердно сжимал шею, лицо гетмана покраснело, как бурак, но он сидел на коне, словно статуя. Не зря кто-то из казаков, украдкой указывая на гетмана пальцем, назвал его Перуном.

В селе Воздвиженском их уже поджидали высланные ца­рицей полковник стремянного полка стольник Иван Циклер с пятью сотнями рейтар и двумя сотнями подьячих малороссийского приказа да дьяк Василий Бабынин с царской каретой. Дьяк от имени великих государей и правительницы спро­сил Мазепу о здоровье.

Мазепа растроганно поблагодарил за такую царскую ми­лость и вытер краем платка слезу, набежавшую на глаза – то ли от царской заботы, то ли оттого, что тесен был воротник кафтана, – об этом знал только сам гетман.

Подъезжая к Калужским воротам, гетман дал из окна ка­реты знак рукой: двадцать музыкантов потрясли воздух дружным, празднично-радостным гимном. Москвичи выска­кивали на улицу и удивленно глядели на пышную процессию, растянувшуюся чуть ли не до Ильинского крестца.

Остановились на Посольском дворе – одно из больших зданий было полностью отдано Мазепе и его свите. Гетман довольно потирал руки, шагая по комнате, – в самом деле, по всему видно, что можно надеяться на милость царицы. Он был необычно весел, что заметили даже дворовые, одевавшие утром Мазепу к приему. Гетман даже не ворчал на них за то, что они ему, как всегда, слишком туго затягивают пояс, а, напротив, весело подмигнул: видите, дескать, каков ваш гетман, каким почетом пользуется в русской столице!

Прием превзошел ожидания Мазепы. В этот день прибыли все московские бояре и военачальники – великие государи раздавали милости за поход. Петр и Иван сидели на двухместном позолоченном троне, окруженные толпой бояр, за ними чуть выше сидела Софья. Она была бледна, заметно волновалась и, кусая бледные, чуть посиневшие губы, бросала быстрые взгляды на своего любимца Василия Голицына. Тот спокойно стоял возле трона со стороны Ивана, опершись на золотой набалдашник посоха.

Софья кивнула думному дьяку, и тот стал читать о побе­дах российского войска над басурманами. Бояре одобритель­но кивали и смиренно поглядывали на самодержцев. Иван вперил взгляд куда-то поверх голов и был ко всему равноду­шен, а семнадцатилетний Петр недовольно хмыкал и погляды­вал на окружающих, а когда дьяк начал читать, что «басурманы потерпели поражение, какого они себе не чаяли и никакого подобного никогда не было», то он даже приподнялся, нервно сжимая подлокотники, и устремил на Голицына большие округленные глаза, словно спрашивал, как может тот молча выслушивать всю эту беззастенчивую, льстивую ложь.

Погруженный в свои мысли Мазепа, как и Иван, не слу­шал того, что читал дьяк. Ему припомнились сожженные та­тарами степи, люди и лошади, падавшие от безводья, тревожные южные ночи, поражение, понесенное в Черной Долине, еще более тяжелый, позорный отход, сетования казаков и мо­скалей и те две бочки золота, которые получил от хана Василий Голицын. «А хитрый чорт, – с завистью посмотрел он на Голицына, – даже меня обошел». Хорошо еще, что Голицын не забывает его похвалить перед царицей, особенно после это­го похода. А все же те две бочки... почему бы из них ее выде­лить хоть немного и ему, Мазепе? Сколько можно сел купить на них, да и дать старшине кое-что, потому что скоро выборы и придется брать деньги из своей мошны. Мазепа тяжело вздохнул, потом опомнился и испуганно поднял голову. «Ни­кто не слыхал?» О, боже! На него приветливо посмотрел Петр. Мазепа еще больше испугался, но, кроме Петра, на него никто не обратил внимания. Вот дьяк дошел и до славного малорусского воинства и его мудрого гетмана... Чтение закончилось, начали одарять участников похода: бояре выхо­дили один за другим, принимали охабни, соболя, золотые ве­щи и низко кланялись перед троном. Дошла очередь и до украинской старшины. Мазепа получил золотой умывальник с тазом, золотой в самоцветах пояс, оброть[8] с золотой насеч­кой – словом, больше, чем все. Перебирая у себя в комнате дары, гетман тихо улыбался в усы и тут же решил не откла­дывать в долгий ящик, завтра же подать через Василия Го­лицына прошение государям о закреплении за ним поместий, купленных раньше в Рыльской волости.

Но челобитной на другой день не подал, потому что, когда утром поехали благодарить государей, был только Иван, а Петр приказал не пускать к себе никого. Мазепа решил по­дать челобитную позже, но скоро и сам забыл о ней, – не до того было. В Москве в ту пору начались большие события.

Быстро повзрослевший Петр перестал скрывать свое не­довольство властолюбием сестры и ее управлением. Он видел безвольную, ленивую думу, разжиревших мздоимцев в приказных избах, понимал, что Софья лишь тешится властью, далекая от истинно державных дел. Нужна была твердая ру­ка, чтобы навести порядок в стране, и он уже почувствовал в себе необходимую для этого твердость и силу. Софья не намерена была уступать власть. Близкий к царице начальник стрелецкого приказа Шакловитый решил действовать твердо и безотлагательно. Не ожидая особого на то приказа Софьи, зная, что она одобрит его действия, приказал стрельцам итти в Преображенское и убить Петра.

Ночью, когда Петр спал, в Преображенское на взмылен­ных конях прискакали два стрельца – Мельнов и Ладогин. На стук выбежала стража, их не хотели впускать, но когда те оказали, что Петру и его матери угрожает опасность, стража, побежала доложить Борису Голицыну, – он один мог разбудить царя. Борис Голицын, торопливо расспросив, в чем дело, бросился в опочивальню. Бесцеремонно растолкав Петра, крикнул:

– Беда, государь, полки Софьи возле Преображенского!

Петр, ничего не понимая, протирал заспанные глаза.

– Какие полки? Разве сегодня маневры? Я устал, пусть лучше завтра, – и он снова хотел лечь.

– Не маневры. Шакловитый сюда стрельцов ведет!

Петр мгновенно сорвался с постели:

– Где он, близко?

– Не знаю.

Под окном слышались голоса: то преображенцы расспра­шивали Мельнова и Ладогина о том, что произошло. Петр в одной рубахе кинулся в конюшню. Схватив первого попавшегося коня, вскочил на него без седла, вцепившись в недоуз­док. Борис Голицын сделал то же самое. Тут к ним подбежал, размахивая руками, проснувшийся Меншиков. Он ничего не знал, но расспрашивать было некогда. Видя, что Петр уже сидит на коне, Меншиков махнул рукой и бегом бросился к конюшне.

– Ворота! – закричал Борис Голицын.

Конь под ним поднялся на дыбы и одним духом вынес всадника за ворота. Петр не оглядывался, только слышал за собой топот, и это еще больше подгоняло его.

Схватившись левой рукой за гриву, прижав голые пятки к бокам обезумевшего коня, он то и дело дергал недоуздок. Ехали минут десять, но они показались Петру целым часом. Простучали по какому-то мостику, дальше дорога пропала, и кони помчались полем. Вдруг перед ними возникла стена леса.

– Стой! Стой! – не своим голосом закричал Борис Голи­цын.

Петр резко натянул повод и круто повернул вправо. Он чуть было не упал, склонившись на шею лошади.

Голицын кинулся наперерез Петру и схватил коня за не­доуздок. Лошади сгоряча пробежали еще несколько минут рядом и остановились. Тут подскакал и Меншиков. Все настороженно прислушались, нет ли погони. Вокруг было тихо, толь­ко ветер шелестел ветвями в темном лесу и тяжело дышали лошади.

– Ну, куда же теперь? – спросил Меншиков, глядя на Петра. Он хотел пошутить, но побоялся и только добавил: – В такой ундирформе? – Меншиков был без кафтана, однако успел надеть штаны, кроме того, сидел на оседланном коне, и его босые ноги странно торчали в стременах.

– Куда же как не в Троицу? – кивнул в темноту Голи­цын. – Там крепкие стены, любую осаду можно выдержать.

Петр промолчал. К горлу подкатился жгучий комок, и Петр боялся, что, если начнет говорить, заплачет. Его душила злость, смешанная со стыдом. «Как теперь появиться перед людьми?» – думал он. Однако, пересиливая себя, сказал:

– Правда, князь, поедем в Троицу.

Опять наступило молчание.

– А сдается, в Преображенском все спокойно, – почему-то посмотрел на Меншикова Голицын.

– Вернись, Алексашка, возьми одежду, да и сам оденься. И прикажи воем итти в Троицу. Мы тебя здесь подождем. Не мешкай: одна нога здесь, другая там, – уже спокойно прика­зал Петр, перебрасывая ногу через шею коня.

Меншиков ударил босыми пятками лошадь, которая бочила и не хотела отходить от других, дернул поводья и скрылся в темноте.

После этой ночи Петр крепко осел в Троице. Крепость под­правили, углубили ров, укрепили стены и каждый день прово­дили учение с войском, хоть его было очень мало. Петр рассылал грамоты боярам и стрельцам, обещая им прощение и службу. Хотя ни Петр, ни Софья еще ее предпринимали ре­шительных действий, однако между братом и сестрой шла последняя короткая борьба.

Мазепа оставался в стороне от всех этих событий, выжи­дая, чем все закончится. Но, выслушивая донесения о том, что делается в Москве, он с каждым днем волновался все больше и больше. Гетман заперся в комнате, почти никого не пускал к себе и широкими шагами ходил из угла в угол.

Однажды утром к нему постучал Лизогуб. Гетман сидел у окна с люлькой в зубах: по всему было видно, что он не ло­жился всю ночь. Лизогуб про себя отметил, что гетман похудел, осунулся, даже постарел. Бунчужный сел, не ожидая приглашения, вынул кисет и тоже набил трубку.

– Да, – протянул он, – заварилась каша.

Мазепа был явно не склонен к беседе: он даже не повер­нулся, продолжая смотреть в окно.

– Уже почти месяц прошел, как началось, а конца не вид­но, – снова медленно заговорил Лизогуб, украдкой следя за гетманом.

– Перемелется – мука будет, – кинул, наконец, Мазе­па. – Свои они: и подерутся и поругаются, а сойдутся вме­сте – примирятся, как кобзари поют.

Шутка не получилась.

– А все-таки не Петра ли верх будет? – продолжал Лизо­губ. – Один за другим к Петру бегут бояре со своими людь­ми. Софья уже всяко пробовала удержать стрельцов, – все напрасно, так и плывут, так и плывут к Петру.

– А что, вернулись от Петра посланные Софьей бояре и патриарх Иоаким? О чем они договорились?

Лизогуб откинулся на спинку глубокого кресла.

– Там остались. Они тоже видят силу Петра. Софья рада теперь все миром кончить, только Петр не идет на это. Немно­го было утихло, а сейчас опять вон что делается. – Лизогуб медленно стал разжигать погасшую люльку.

– Не тяни, Юхим, – не выдержал Мазепа. – Рассказы­вай, что там.

– Петр дал приказ всем стрелецким и начальным людям прибыть в Троицу, взяв по десять человек из каждого полка, а также взять с собой московскую гостиную сотню и все черные сотни. Тут уж ясно, что дело идет к концу.

– Про нас ничего не говорил?

– Ничего.

– Ну и что же, все поехали к Петру?

– Известное дело, за ослушание – смерть. А кому своя голова не дорога? Не прикроет же их Софья юбкой! А Петр требует и Шакловитого с соучастниками выдать.

– Ты думаешь, выдадут?

– Пускай кобыла думает, у нее голова большая, а я луч­ше завтракать пойду, – поднялся разгневанный Лизогуб. Его обижало то, что гетман скрывает от него свои мысли. «Если ему круто придется, то и мне не лучше будет, – думал Лизо­губ, – вместе же были. И разве не я помогал ему добыть бу­лаву? А теперь и посоветоваться не хочет».

Юхим Лизогуб вышел, хлопнув дверью.

Мазепа вскочил и заходил по комнате. Что делать, как быть? Кто из них одолеет?

В дверь опять постучали.

– О, чорт! – выругался гетман, – Кто там? Заходи.

Вошел гонец от Петра и подал гетману приказ прибыть в Троицу. Отпустив гонца, Мазепа некоторое время колебал­ся: ехать или не ехать? Однако куда деваться?! Да и старши­на – он замечал это не раз – все перешептывается за его спиной.

«Будь что будет, еду!» – решил гетман.

Возле Воздвиженского дорогу преградили бердышами стрельцы: царь приказал остановиться и ждать, пока не по­зовут. Страшно было Мазепе ждать этого вызова, он даже не сказал, чтоб поставили шатер, а просидел несколько часов на снятом с коня седле, в стороне от всех, положив ногу на ногу. К нему подошел и сел рядом полковник Федор Жученко.

– Пане гетман, письмо от наказного гетмана Вуеховича. Не успел я передать, когда сюда выезжали.

Мазепа сломал печать. Не дочитав до конца, разорвал и бросил. Жученко было неловко спрашивать, что в письме, однако решился:

– Что, плохое?

– Чернь бунтует... И какое вам всем дело – что да что? –грубо оборвал Мазепа, но тут же спохватился: Федор был од­ним из его верных полковников. – Пустое, Федор, там мы все уладим.

– Пане гетман, а Шакловитому на плахе голову отруби­ли, – с тоской произнес ни с того ни с сего Жученко.

– Значит, заслужил, если отрубили. А что с Голицыным Василием?

– Голицын все сидел в своей вотчине, в Медведевке, а не­давно не выдержал и поехал с Неплюевым к царю. Так тот даже не принял их. Приказал сослать князя Василия в Карго­поль за самочинное провозглашение Софьи царицей, за трату денег да неудачные крымские походы; Неплюева – в Пустозерск, за поддержку Голицына, за самоуправство и грабеж крестьян. И то пусть благодарят Бориса Голицына, – кабы не он, давно б им головы на плахе отрубили, да он засту­пился.

– Ладно, иди, Федор, я подремлю немного. – Мазепа стал поудобнее подкладывать под голову седло. – Погоди-ка: тот казак, что привез письмо Вуеховича, ничего не говорил, как там Палий – на Левобережье не перешел?

– Нет, сказывал только, что последнее время про Палия никаких вестей нету.

Мазепа закрыл глаза. Но разве мог он уснуть? Мозг бес­прерывно сверлила мысль: как быть? Чтобы заручиться под­держкой, посетил он московского патриарха, дары возил! Но вряд ли может что-либо сделать патриарх. И не побоится ли? Ведает он о том, что Мазепа принимал участие в походе вме­сте с Голицыным. О его дружбе с фаворитом Софьи все знают! А совместный раздел имущества Самойловича? Неужто не ми­нет беда, как до сей поры бывало? Так счастливо отошел он от Польши, переметнувшись к ее заклятому врагу Дорошенко, так же удачно покинул Дорошенко, увидев, что колеблется его власть, еще хитрее обвел Самойловича, что пригрел его и поднял на высоту старшинского звания. И опять же поду­мать: какие против него доказательства? Никаких...

Его мысли перебил стрелец – гетмана звали к царю.

На Троицком посаде стоял царский шатер для приема го­стей. Направляясь к нему, гетман нервно теребил левой рукой усы, но вошел твердым шагом, внешне спокойный. За ним ка­заки несли богатые дары: золотой крест, осыпанный драгоцен­ными каменьями, саблю в замысловатой дорогой оправе, десять аршин золотого бархата для матери – царицы Натальи Кирилловны, а для царицы Евдокии, жены Петра, золотой скипетр с алмазом. Печерские старцы несли книгу «Венец от цветов духовного вертограда печерского» в золотой оправе.

Молодой царь, одетый в широкий бархатный кафтан, си­дел прямо, положив большие, не по-царски мозолистые руки на подлокотники трона. Петр в упор посмотрел Мазепе в гла­за; тот выдержал взгляд.

– Государь желает знать... – начал, было думный дьяк Украинцев, но Петр перебил его, обратившись к Мазепе:

– Зачем приехал в Москву?

– На то был монарший указ от имени государей всея Ру­си, – спокойно ответил Мазепа. Гетман уже немного понял характер царя: середины быть не может – Петр либо оправ­дает его, либо сошлет в Сибирь. Он, еще выезжая, решил, что будет держаться с достоинством, а по дороге продумал слова, какие скажет Петру. Кланяться и просить нельзя, – это мо­жет показать, что он кое в чем замешан и приехал вымаливать прощение.

Расчет был верный. Петр еще раз пристально посмотрел в глаза Мазепе и махнул рукой Украинцеву:

– Читай!

Думный дьяк поглядел вокруг, словно требуя тишины, хотя никто из бояр не осмелился даже пальцем шевельнуть, и гром­ко прочитал указ, по которому гетману и всей старшине объ­являлась царская благодарность за крымские походы. Мазепа обрадовался: этим указом Петр давал всем понять, что цар­ская немилость за крымские походы на него, Мазепу, не распространяется. В указе так и говорилось: Мазепа, мол, вынуж­ден был выполнять приказы главнокомандующего Василия Голицына. У Мазепы словно гора с плеч свалилась. О, теперь он вывернется, он еще покажет, кто такой Мазепа! Гетман не удержался, чтоб с горделивой строгостью и вместе с тем покровительственно не посмотреть на старшину.

Зачитав указ, думный дьяк спросил, какая нужда у гетма­на. Мазепа немного подумал, низко поклонился царю и повел речь о том, что он уже, дескать, стар, тяжко ему нести такой сан, к тому же у него плохое здоровье; но он обещал служить царю верой и правдой до последней капли крови и потому бьет челом великому государю и просит держать в милости стар­шину и весь народ украинский, который всегда был и есть смиренный, богобоязненный и всегда будет почитать своего царя и повелителя.

Речь Мазепы понравилась царю, особенно то, что Мазепа просил за народ, ни словом не заикнувшись о себе. По мере того как Мазепа говорил, Петр становился все веселее и под конец улыбнулся Мазепе доверчивой, искренней, почти дет­ской улыбкой. Гетман, чувствуя успех, пошел еще дальше и тут же подал царю челобитную, в которой попрекал Васи­лия Голицына и Неплюева; рассказал, как Неплюев по при­казанию Голицына угрозами выманил у него, у Мазепы, одиннадцать тысяч рублей, денег, больше трех пудов серебра и на пять тысяч рублей дорогах вещей. Думный дьяк все это записывал. Петр ласково отпустил Мазепу, а когда тот отъ­ехал на посольский двор, отдал приказ сослать Василия Го­лицына еще дальше – в Яренск.

Через два дня Украинцев спросил Мазепу, не хочет ли тот внести какие-либо изменения в Коломацкие статьи, добавлен­ные к Переяславскому договору. Гетман счел нужным провести новую перепись казаков, чтоб мужичье, как он говорил, не очень лезло в казаки, не то скоро самому придется за сохой ходить. Кроме того, Мазепе захотелось, чтобы тем, кто едет в Москву без его универсалов, не давали поместий, не то, дескать, получается большая неурядица. Мазепе пообещали и это.

Следовало бы сказать о Палие, – дескать, он посполитых с гетманщины переманивает. Но нет, не время, говорить ни­чего не надо. На приеме, когда вспомнили Палия, царь весь­ма заинтересовался правобережным полковником. Оказалось, он хорошо знал о всех событиях на Правобережье и приказал всячески содействовать и помогать Палию.

Если жаловаться на Палия – царь может разгневаться. И так Мазепа большие милости получил от Петра, придется чуть ли не целый обоз снаряжать под соболей, пряности, вина и другие царские подарки. А грамоты, выданные царем на пожизненное владение землей и поместьями!..

Задерживаться дольше в Москве Мазепа не мог. Девятна­дцатого сентября он уже мчался по дороге из Москвы на Украину: пришли новые тайные вести от Вуеховича, – чернь совсем взбунтовалась, не хочет слушать начальство, удирает на Правобережье, ходят слухи, будто Мазепа арестован в Мо­скве и казаки хотят выбрать нового гетмана.

«Ну, я вас быстро успокою, – думал Мазепа, – вы у меня узнаете, как бунтовать! Дайте только до вас добраться». И он изо всех сил стегнул плетью ни в чем не повинного жеребца, словно то был не жеребец, а сама непокорная чернь.

Глава 6

В ПЛЕНУ

Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой, кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные, погожие вечера, сидя с люль­кой у открытого окна. Но этой весной не сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими, по­жухлыми листьями сухие прошлогодние стебли.

Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на молодой траве расположился слепой кобзарь и пе­ребирал пальцами тоскующие струны своей кобзы.

Вокруг сидели и стояли казаки, пришедшие послушать правдивое слово, успокоить наболевшее сердце.

Лети, коню, дорогою

Широкою стеновою,

Щоб татари не спіймали,

Сіделечка не здіймали, –

рыдала кобза.

И вставали перед глазами казаков бескрайные зеленые степи, где гуляет ветер, волнуя высокий ковыль; по-над степью высоко в небе проплывает, слегка взмахивая крыльями, белый лунь, а они едут и едут, мерно покачиваясь в седлах и погля­дывая на своего атамана; тот отъехал в сторону и из-под ла­дони смотрит на войско, растянувшееся до самого края по широкой степной дороге. Казаки ждут, что он сейчас ска­жет:

«Гей, хлопцы, время и кашу варить, татары уже пообе­дали, не дождались гостей, а мы до сих пор не ели»...

А вот полковник говорит перед казаками про поход, он сдержан, суров. И каждый чувствует, что именно с ним де­лится своими мыслями батько, ему доверяет свои тайные по­мыслы.

Звучит песня, плывут вслед за ней и воспоминания...

Дым, грохот выстрелов, Палий первый бросается в проби­тые ворота крепости...

Вийде батько, розсідлає,

Вийде мата, розпитає.

Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на руки и разрыдалась. Казаки отводили печальные, суровые взгляды в сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в последний раз всхлипнула и умолкла. Услыхав рыдания женщины, кобзарь повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил. Потом его умный лоб прояснился, – он решил развеселить слушателей. Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады, быстро, лихо заиграла, подпевая старому кобзарю веселую песенку:

Діму мій, дударику,

Ти ж було селом Ïдеш,

Ти ж було в дуду граєшь.

Теперь тебе немає,

Дуда твоя гуляє,

I пищики зосталися,

Казна кому дісталися...

Но песня, вместо того чтоб развеселить людей, еще боль­ше взволновала их. Федосья поднялась и, рыдая, ушла в хату. Сдерживая слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя на спокойное красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел ком­нату и, увидев мать, улыбнулся.

– А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Дол­го я спал?

– Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.

Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные глаза.

– Сынок, – взяла она его за руку, – где же ты был так долго?

– Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с сотниками Тимком и Андрущенко подался искать. Думали, чем-нибудь удастся помочь отцу. Для начала по­сетили пана Ельца, знаешь, того, самого, от которого ко­гда-то целое село к нам убежало, он даже за похороны с лю­дей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам тоже, правда, досталось, – хорошо, что успели удрать за Те­терев.

Потом заняли Иванков, а дальше пошло... Панов не уби­вали, а забирали с собой. Когда собрали их уже до чорта, так написали письмо в Мариенбург, польскому гетману, угрожая продать их в Крым, если нам не отдадут батька. Обвел нас Мазепа вокруг пальца – взялся помочь, забрал пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про батька хоть быслово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я поехал сюда, Не знаю, как он дальше, гово­рил, что в Фастов приедет. А у вас тут, я слыхал, тоже не все ладно.

– Да, сынку, дела плохие.

– Как же вы в Фастов ляхов пустили?

– С кем было оборонять? Как только уехали вы из Фастова, больше половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали ксендзы с войском – пришлось впу­стить. Сейчас они еще не больно разошлись, боятся прижи­мать, не то казаки опять поднимутся. К тому же и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала ни одного ляха туда не пускать. Коль войдут они туда – нам конец. Вот так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно кот с собакой в одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты не знаешь, где теперь батько?

– Передавали, будто был он вначале в Немирове, а по­том, одни говорят, перевели в Подкаменное, другие – в Ма­риенбург. Больше указывают на Мариенбург.

– Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем кого-нибудь за Часныком. Скли­кай всех на послезавтра. Я уже посылала гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и Самусь не приедут, у них самих хлопот много, а Абазин обещал быть; может, гуртом доду­маемся до чего-нибудь. Корней уже раза два приходил ко мне, только я все ждала вестей от Искры и Самуся да еще тебя ждала, а то ведь как в воду канул. И не грех тебе, сын­ку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если б ты знал, как я наплакалась: батька нету, а тут еще и ты...

Сели за стол, но есть не хотелось.

– Дождались пасхи, слава богу, а чем там наш отец раз­говляется? Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, – печально говорила Федосья, ставя на стол еду.

У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. «Какой сегодня день?» – поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без стекол, окон­це под самым потолком темницы пробивался бледный свет, освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу; трудно было при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его глаза уже давно привыкли к этому сумраку, и он ясно видел черточки, расположенные в три ря­да вдоль стены. Полковник каждый день небольшим облом­ком кремня, случайно найденным здесь, отмечал дни, прове­денные в подземелье.

«Сегодня пасха», – определил он и снова лег навзничь, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносил­ся туда, где оставил близких сердцу людей, снова и снова перед глазами проплывала богатая событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души таилось ощуще­ние чего-то незавершенного. Смогут ли устоять без него казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бес­цельно разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими холопами? Покорятся польскому коро­лю?! Нет, не будет этого! Не может быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести переговоры с Москвой.

И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить пла­ны на будущее... Так пролежал он до самых сумерек.

«Забыли сегодня и пойло дать, – возвращаясь к дей­ствительности, с горечью усмехнулся Палий, – придется опять ложиться без ужина. Что ж, это не в новинку».

Потеряв надежду поужинать, он было задремал, но тут вверху что-то заскреблось и послышался тихий шопот:

– Пане пулковник!

Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел, что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он по­додвинул к окну ведро с заплесневевшей водой десятиднев­ной давности и, став на него, поднялся к окну.

– Пусть пане пулковник возьмет это. – Сквозь решетку просунулась рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое незнакомцем. – Держи крепко, не рассыпь.

– Ты кто такой?

– Я хлоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти, только здесь всегда рейтар стоит.

– Как тебя зовут?

– Януш... Ну, я побегу, не то увидят меня – беда будет. Сейчас и жолнеры перепились, а если проснутся...

– Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хо­чется, аж под сердцем сосет.

– Я се маю.

– И бумага принеси, люльку у меня забрали, проклятые.

– У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз.

Палий опустился на каменный пол и с удивлением разгля­дел в своей руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал – водка. С аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за решет­кой снова появился Януш.

– Вот, пане пулковник. – К ногам Палия упала пачка табаку и какая-то книжка.

Палий снова встал на ведро.

– Ой, и хорошая горилка, смачный пирожок. Добрая душа у тебя, Януш, долго вспоминать буду.

– Пане пулковник ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у меня последнего коня, а пан пулковник не дал, он в хату заходил воду пить, гостинцы давал детям, Помнит, пане пулковник?

Палий никак не мог вспомнить то, о чем говорил Януш, однако сказал, чтобы не обидеть:

– Как же не помнить – помню. А теперь почему ты не в своем селе?

– Забрал меня с собой в замок пан Замойский. Жена и дети там остались.

– Не знаешь, Януш, что делается в Фастове?

– Не знаю. Еднак знаю, что паны из Подолии тикают, Ну, хай пан курит на здоровье, а я пойду, – управитель хва­тится, обоим беда будет.

– Спасибо, Януш.

Палий оторвал кусок бумаги, свернул цыгарку и с наслаж­дением затянулся душистым крепким дымом.

Теперь полковник каждый день читал принесенную Янушем книжку, которая оказалась «Александрийской войной» Цезаря, без переплета и титульного листа.

Через два дня Януш пришел снова и подал завернутый в полотно хлеб, кусок сала и две большие луковицы.

– Что нового, Яиуш? – спросил Палий.

– На той неделе хлопы из нашей деревни дрова привезут в замок. Я уже говорил с одним. Пусть пан пулковник будет ожидать. Решетку вынем. Это легко сделать. Ты в замке спрячешься, а через ночь уйдешь.

– Януш, а стража?

– Жолнера, который будет на часах, мы свяжем, а по­том...

Януш не договорил. Он оторвался от окошка и метнулся в сторону. Возле замка проходил часовой.

На третий день Палий уснул над книжкой, забыв ее спря­тать под солому. Утром надзиратель увидел книжку и клик­нул охрану; при обыске нашли и табак. Несмотря на просьбы охраны, которая боялась, что ей за недосмотр крепко попадет, надзиратель отнес книжку и табак региментарию Дружкевичу. Тот приказал привести Палия в зал, где он всегда чинил допросы. Когда Дружкевич вошел в зал, там уже были все помощники региментария и гости – окрестные шляхтичи.

– Вот на, полюбуйся, – бросил Дружкевич на стол пе­ред Вильгой «Александрийскую войну». – Хлоп развлекает­ся. Кто бы мог ему это передать и зачем? Пусть уж табак... Мне прямо не верится, чтоб он ее читал, хотя надзиратель говорит, книжка была раскрыта.

Жолнеры ввели Палия. Он был оборван, худ, из-под на­хмуренных бровей строго смотрели смелые глаза.

– Что ты с книжкой делал? – спросил Замойский.

– Рвал на цыгарки.

– Кто тебе ее передал?

– Какой-то шляхтич из драгун.

Вильга переглянулся с комендантом замка.

– Неужто и среди нас есть нечисть? – пододвинулся к Дружкевичу Вильга и прошептал: – Разберись, а то чего доброго...

– Сам знаю, – отвернулся Дружкевич.

Он не любил Вильгу: знал, что тот, стремясь стать региментарием, уже не раз нашептывал королю, что, дескать, региментарий не умеет прибрать к рукам фастовеких хлопов и только дразнит их, а вот он, Раймонд Вильга, быстро укро­тил бы это быдло.

– Слушай, ты, – обратился к Палию комендант замка, – хоть ты и не признался нам, мы все равно знаем, зачем ты в Киев ездил и куда письма писал.

– Я своими глазами тебя там видел, – отозвался из угла какой-то шляхтич.

– Плохо, что я тебя там не видел, – обернулся к нему Палий, узнав киевского судью Сурина, который, слушая до­прос, играл в шахматы с каким-то паном.

Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв.

Дружкевич нахмурился, – такой разговор не входил в его планы.

– Пане полковник, ты лучше садись, надо посидеть перед дорогой, особенно перед дорогой домой, не то удачи не будет.

Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но дога­дывался, что региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не отпустят. Все же в голове промелькнуло: «А может, все-таки удастся обвести шляхту?»

– Пане полковник, – Дружкевич говорил на чистом ук­раинском языке, – зачем нам ссориться, ты ведь тоже шлях­тич, разве ты от короля не получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове?

– Я не в долгу перед королем. Никто другой – я столько лет ходил против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому народу, однако и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять свои земли. То правда, что мне король дал разрешение селиться, но разве не вы первые нарушили договор?

– Ну, тут мы квиты, – снова начал Дружкевич, рассте­гивая верхние крючки расшитого кафтана: – если бы твои казаки не трогали шляхту, все было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно? Вот живут же сейчас и твои казаки и вельможное панство в Фастове в со­гласии. Мы только хотим укрепить фастовский гарнизон: мало что может случиться? И от татар спокойнее, да и Москва письмо прислала – очень царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме просил.

– Это уж брехня, – усмехнулся Палий. – Может, и в яму посадить царь приказал?

Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал:

– Вот мы и хотим сделать из Фастова настоящую кре­пость. Не совсем ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не дают. Напиши, чтобы пустили, тогда и сам поедешь в Фастов.

– Не бывать этому, – поднялся полковник, и кандалы зазвенели на его руках. – Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость строил... И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают, что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под Москвой, а вот оттуда не бегут.

– Так не напишешь? – поднялся и Дружкевич.

– Нет, – твердо оказал Палий. – Зря ты время терял, не напишу.

– А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? – злобно прошептал региментарий.

– Знаю, однако не боюсь, какая б она ни была. Не я пер­вый погибну от вас на колу, много наших людей приняли че­рез вас смертную муку. Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое письмо. А еще ска­жу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И не только сабли казацкие, а и косы ваших же хлопов.

– Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его! – почти закричал региментарий.

Глава 7

ОБОЗ КУПЦА

По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издале­ка: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что, не ви­дя их, можно было подумать, будто над степью летит боль­шой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком москов­ском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыг­нул на воз и примостился рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком.

– Гей! – взмахнул тот батогом. – Даже волы пристали, когда такое чудище на воз свалилось, – сказал он купцу.

– Какое там чудище, может, пудов пять всего и набе­рется, – промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. – А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси.

– Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег по­жалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал.

– А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на го­стинцы наторговать?

– Неужто мы возы бросим?

– Не привяжешь же их коням за хвосты... А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб спо­собней было сбоку бежать? – купец хлопнул Корнея по плечу.

– Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и вы­гонит: «Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов».

Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают мно­гие шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой:

– Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.

Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, и еще никак не мог к не­му привыкнуть, то и дело порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком.

Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал:

– Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сби­вает с дороги, гляди, он ему уже шею натер.

Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу.

– От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке хо­дить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся?

– Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят.

Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, до­зорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен стражей.

– Что везешь? – спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено.

– Разве пан не видит?–сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы.

Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо, начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб.

– Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в крепости, сейчас на дорогах не­спокойно.

– Какие товары? Куда?

– Пшено, кожи, шерсть – в Краков, вельможный пан, – снова прикоснулся рукой к шапке Абазин.

– Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы взыскать за проезд.

– Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим вам, а вы уже сами старосте передадите.

По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. «Да и кому дело до какого-то обоза во время та­кой гульбы?» – подумал стражник.

– Езжай, – махнул он рукой. – Станете на базарной площади, да огня, смотри, не разводите.

Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести, принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом деле – выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли стражи и где она расположена.

Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу.

– Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш царь с королем в дружбе. Из Киева?

– Да, пан, из Киева.

– А в мешках у тебя что?

– Пшено.

– Везите, везите, – драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб итти дальше, но зашатался и схватился за крайний ме­шок. Веревки на возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал под ноги драгуну.

– О, да это...

В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную ти­шину...

Подбежали казаки с соседних возов.

Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло молниеносно, и никто из поляков не об­ратил внимания на предсмертный крик драгуна.

Пропели первые петухи.

Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть.

В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном.

Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный боялся повредить узнику ру­ку. Наконец послышались удары молота по кандалам.

...В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий при­слушался: нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул тусклый свет сального фонаря.

Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело.

– Семен! Батько! – послышались голоса.

Его обступили, обнимали, целовали.

– Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон!

– Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли, Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!.. Что ж нам с ними делать? Айда, хлоп­цы, за ключами, а мы подождем возле входа.

– Комната региментария наверху, по ступенькам напра­во, – бросил Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам.

Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на двери и ворвались в комнату. Семашко, не оста­навливаясь, кинулся дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к окну и глянул вниз: с по­доконника свисала веревка, по которой спускался кто-то в бе­лом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся стену.

Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темно­те сада. Казаки тем временем обшарили все уголки – ключа нигде не было. Наконец кто-то догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево треснуло, и все увиде­ли на груде бумаг связку ключей.

Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города. В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела, рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось возвращаться и объез­жать пожарище по каким-то глухим, темным переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, дви­нулись дальше по той дороге, по которой, как сказали казаки, отправился вперед Абазин с захваченными в крепости пуш­ками.

Ехали до утра. Остановились в каком-то панском фоль­варке, чтобы дать отдых лошадям. Однако долго оставаться здесь было опасно: по пятам шла собранная Дружкевичем погоня. Не хотелось бросать пушки, а везти их становилось все труднее и труднее. Тогда стали по дороге заскакивать в поместья и менять лошадей. Но и это не помогло, потому что к Дружкевичу по пути присоединялись окрестные шлях­тичи, давая ему свежих коней.

До Фастова было совсем близко, когда вдали на холме показалась погоня. Тогда Палий, обогнув с юга Барахтянскую Ольшанку, свернул с дороги и пошел напрямик по бо­лотам. Лошади с трудом вытаскивали ноги из вязкой грязи, а колеса пушек утопали по самые оси. Одна из них совсем застряла, когда переезжали грязный, заболоченный ручей Раковку. Пушку пришлось бросить, так как чуть сзади, слева, на старом полуразрушенном валу, что тянулся по полям до самых Мытниц, замаячили фигуры конных рейтар и драгун. Палий свернул еще левее, обходя высокую могилу, которая почему-то называлась Поганой и была расположена близ дру­гого вала, шедшего параллельно первому.

Въехали в лес. Болото кончилось, и лошади пошли быстрее.

Близился вечер, в сумерках окружающая местность каза­лась зловещей. В лесу казаки увидели еще две могилы, чуть пониже Поганой, но когда спустились в яр, стали то и дело натыкаться на небольшие, заросшие кустами давние холми­ки. Кое-кто украдкой крестился, пришпоривая коней, чтобы поскорее миновать это заклятое, как говорили казаки, место. Не было ли оно полем многолетних военных сражений, не об этом ли говорили и два обойденные казаками высоких вала?

Расчет Палия оправдался: погоня, доехав до леса, остано­вилась и трусливо стала заворачивать коней, а полковник благополучно добрался до Фастова.

Радный майдан в Фастове переполнился казаками.

Звенели литавры, передавая радостную весть: вернулся казацкий батько. Но вот литавры умолкли. Сквозь расступив­шуюся толпу, под громкие крики прошел окруженный сот­никами Палий. Он направлялся к недавно возведенному дому на противоположной стороне площади; на крыльце дома стоя­ла казачья стража. Палий подошел к крыльцу и надел шапку.

– Выведите их!

Дверь открылась, и казаки вытолкали на порог двух ксенд­зов, больше похожих на драгун, чем на служителей церкви. Их лица выражали беспокойство.

– Народ требует, чтобы вы покинули город. Можете итти на все четыре стороны, – сказал им Палий.

– Мы из города не выступим, этот город принадлежит королю Речи Посполитой, – срывающимся от волнения голо­сом ответил один из ксендзов.

– Мы тебя отправим к королю как изменника! – выкрик­нул второй ксендз.

– Ерунду мелешь! Моли бога, чтоб вам самим довелось увидеть своего короля. Ваш отряд окружен, – перебил их полковник.

– Панове казаки, все мы слуги королевские, не слушай­те этого схизмата, он изменил королю, он Москве продался.

– Мы вашему королю не присягали! – крикнул из тол­пы какой-то старик. – Мы Хмелю с Бутурлиным присягали на этом самом месте. Слышишь ты, я сам тут присягал!

– Правда, правда! – закричали казаки. – Не присягали мы королю, Хмелю присягали!

– Клятву давали вечно с людьми русскими в союзе быть.

– Гони шляхтичей, бей их, они московитов поносят!

Палий поднял руку, голоса стихли.

– Разве у Москвы нет договора с Польшей?.. Да не за­тем я пришел, чтоб разбираться, кто кому присягал. Из-под стражи вас освобождаю, и чтоб до полудня духа вашего здесь не было... а не послушаетесь – на своих шкурах гнев казацкий попробуете. К тому будьте готовы, – он повернул­ся спиной к ксендзам и пошел прочь.

Ксендзы ослушались приказа. Вместо того чтобы выехать подобру-поздорову, они попытались взбаламутить казаков, а те в азарте убили обоих. Жолнеры, лишенные начальников, были вынуждены сдать оружие, лошадей и пешком уйти из города.

...Вечером, перед отъездом домой, Абазин зашел к Палию. Тот сидел в светлице, склонившись над какой-то книгой.

– Латиной забавляешься? – спросил Абазин, заглянув в книгу и спрятав улыбку в усы. – А скажи, право, все чуд­но получается: латина – наука не наша, но в коллегиуме тебе за нее по-нашему и нашей же березой на спине писали. Интересно было бы посмотреть твою спину.

– Ничего почти на ней не увидишь, – улыбнулся в ответ Палий, – я прилежно в коллегиуме учился, правда, иногда попадало, но не за науки. А эта книга не по-латыни писана, а по-немецки. – Палий отложил книгу в сторону и подвинул к Абазину кисет: – Да ты садись, рассказывай, как дома? Жинка как живет?

Абазин сел в кресло, закурил. Говорили про всякую вся­чину, но Палий видел, что старого полковника гложет какая-то тайная думка. Уже поднимаясь из-за стола, Абазин сказал:

– Слыхал, Семен, как народ на раде кричал: «Веди нас, батько, под Москву, желаем быть вместе, довольно дрожать перед ляхом и татарином»? А что, если написать эпистолию Мазепе? Хоть он и шкуродер, однако Петру служит верно, и Петр его уважает. Одни мы долго не продержимся, с каж­дым днем все больше звереет шляхта.

– Вижу сам. Думаешь, Андрей, я не пробовал? Видать, несподручно сейчас Москве брать нас под свою руку и начи­нать из-за нас войну с Польшей. А коль поразмыслить, – может, войны и не будет, как-нибудь уладится.

– Сдается мне, Мазепа тоже не против того, чтобы мы под его рукой ходили. «Гетман обоих берегов Днепра» – правда, неплохо?! Только дудки, не по его силе такие клейноды... А мои казаки всё показывают на Слободскую Украи­ну – так бы и нам жить. Конечно, и там не мед, старшина на шею посполитому садится. Но зато хоть от чужеземцев безопаснее.

Палий достал из шкатулки давно начатую эпистолию. Четкими и красивыми буквами легли на бумагу слова горь­кой правды:

«Доводится мне описывать печальную историю печальным пером. Паны, напав внезапно на храбрых казаков моего пол­ка, оказали над ними всю жестокость, положили немало трупов, стегали людей безвинных, других изранили; у иных отняли коней и снаряжение воинское, и те едва спаслись бег­ством. В Бородянке устлали трупами землю, в Радомысле шурин мой с женою едва спасли жизнь свою, в Демидовке, напавши, чинили жестокости. Мы долго терпели, однако вся­кому терпению приходит конец...»

Абазин, внимательно выслушав, посоветовал дописать: если гетман опять ничего не сможет сделать, пусть хоть от­ряд тайно на помощь пришлет.

– Я пока что и сам с ляхами справлюсь, – сказал Па­лий, однако дописал сказанное Абазиным.

Письмо к Мазепе повез опять Цыганчук, теперь уже пол­ковой обозный.

Глава 8

Дата добавления: 2015-12-07