Коварный друг

ВЫБОРЫ

Хотя был только конец мая, стояла нестерпимая жара. Солнце медленно поднималось над головой, и его го­рячие лучи беспощадно жгли порыжевшую степь, – ни единое облачко не скрывало, хоть на миг, раскаленное солнце.

На берегах Колымаки буйно зеленели травы, а здесь, на холме, где должны были состояться выборы гетмана, высокий ковыль давно выгорел, и холм казался покрытым огромной серой епанчой, на которой капюшоном выделялся шелковый княжеский шатер, яркоголубой на фоне серой, однообразной степи, наполовину скрытый в тени высокой раскидистой березы. Рядом стоял небольшой дубовый стол, накрытый ковром, да не­сколько стульев, а чуть в стороне – широкие дубовые скамьи.

В степи было людно: за шатром четкими прямоугольниками выстроились четыре наемных иноземных полка, еще с вечера приведенные сюда; слева расположился большой отряд мо­сковских стрельцов, а-внизу, прямо перед шатром, почти до самой Колымаки бурлило и играло красками море жупанов и казацких шапок с красными и синими верхами. По обоим бе­регам большими косяками ходили стреноженные казачьи кони. Над толпой плыли синевато-сизые струи табачного дыма, и от этого зной казался еще сильнее.

Невдалеке от шатра под открытым небом сидела большая группа казаков; они молча курили люльки и сосредоточенно смотрели на дорогу, что змеей извивалась по степи до самого села с маленькой деревянной церковкой, белевшей между вы­сокими осокорями.

– Ну и духота, аж во рту пересохло! – устало промолвил немолодой, степенный казак, выбивая люльку об эфес сабли. – Хоть бы ветерок подул, что ли.

– И чего они тянут, только людей морят! Не зря говорит­ся: кому свадьба, а курице смерть.

– Терпи, Мусий, в атаманы выйдешь, – снова проговорил степенный казак. – Как ты думаешь, кто гетманом будет?

– А что нам, Василь, думать? Кого старшина[1] прокричит на гетмана, того и назначат, – равнодушно ответил Мусий.

– Как так старшина? А коли нам он не по вкусу придет­ся? – повернулся к Мусию молодой остролицый казак.

– Думаешь, про твой вкус спросят? Как бы не так! Мо­жешь, кричать, пока пуп не вывалится. Между старшиной все давным-давно сговорено. А нам только останется магарыч пить.

Мусий говорил как бы шутя, но глаза его, глубоко спрятан­ные под прямыми густыми бровями, смотрели строго.

Наступило недолгое молчание.

– Палия Семена – вот кого выбрать гетманом, – задумчи­во сказал кто-то сзади. – Жаль, не здесь он, а на Запорожье.

– Сюда Палий не вернется, наша старшина готова его живьем съесть, – ответил Василь. Потом чуть понизил голос и наклонился к Мусию: – Слушай, а ты не знаешь, за каким чортом стрельцов пригнали?

– Там и стрельцов тех... Разве не видишь: одни немцы, а пригнали их зачем, так это и дурню понятно...

Что именно понятно, казак так и не успел сказать: на сель­ской колокольне часто, как бы захлебываясь, ударил колокол, и по всей степи прокатилось:

– Идут! Идут!

Сидевшие вскочили на ноги, задние начали протискиваться вперед, и толпа сразу заволновалась, загудела, как потрево­женный улей. Из села, не по дороге, а напрямик, степью, что­бы не запылиться, двигалась длинная процессия; когда ее пер­вые ряды приблизились к холму и уже можно было разглядеть одежду и лица людей, последние только выходили из села. Впереди мелкими, неуверенными шажками, словно боясь, чтоб его не обогнали, семенил архимандрит Алексей. За ним, чуть отделившись от остальных, выступал князь Василий Голицын. Несмотря на жару, на его плечи был накинут дорогой парчо­вый охабень, подбитый куньим мехом, такая же, из куниц, вы­сокая горлатная шапка, на ногах дорогие, в самоцветах сафьянцы, чуть припорошенные пылью, отчего каменья на них бле­стели тускло и холодно. За князем попарно шли московские бояре, духовенство и пышно одетая казацкая старшина.

Во втором ряду, плечом к плечу со стольником Неплюевым – войсковой генеральный писарь Мазепа; шел он, опу­стив голову, в глубокой задумчивости, так что длинные усы спадали на казацкий жупан. Вся его одежда была хоть и до­бротная, но простая, казацкая, и это резко отличало Мазепу от разодетой старшины. Задумавшись, он споткнулся о камень и с удивлением оглянулся. Ротмистр Иван Соболев, шедший в некотором отдалении, легонько толкнул своего соседа, гадячского полковника Михаила Самойловича:

– Не к добру.

– Смотря для кого, – мрачно ответил полковник.

Наконец процессия достигла холма. Первыми поднялись на холм Голицын с боярами и духовенством; старшина и полков­ники остановились впереди казаков. Голицын подошел к шатру и что-то сказал. Полы шатра откинулись, и дьяк вынес булаву, бунчук и знамя, а рядом поп, прислуживавший архимандриту, поставил образ Спаса, положил крест и евангелие. Под бере­зой глухо загудел низкий надтреснутый голос архимандрита Алексея. Он освящал клейноды[2]. Голицын сбросил на руки дьяка охабень и, поддерживаемый вторым дьяком, взобрался на стул. Воцарилась тишина. Князь говорил долго и не для всех понятно. Однако казакам стало ясно, что на их челобит­ную великие государи Петр и Иван прислали указ, по которому Ивану Самойловичу «гетманом у них не быть, а на его место избрать другого, вольными голосами, по своему обычаю». Об­ведя взглядом казаков, Голицын спросил:

– Кого желаете избрать гетманом?

После короткого молчания несколько голосов в первых ря­дах выкрикнуло:

– Мазепу!..

А рядом немного потише:

– Борковского!

Сзади кто-то крикнул:

– Палия!

И в тот же миг старшина, словно по команде, громко завопила:

– Мазепу! Мазепу! Мазепу-у-у!

Бросив взгляд на Мазепу и почему-то посмотрев туда, где стояли наемные полки, князь Голицын поднял посох.

Некоторое время толпа еще волновалась, затем постепенно стихла.

– Быть по-вашему, – сказал князь, – пусть будет гет­маном Мазепа... Иван Степанович, – обратился он к Мазепе, – вам Украина вручает свою судьбу.

– Вот вам, хлопцы, и «вольные голоса», – съязвил неуго­монный Мусий.

Василь хотел было ответить шуткой, но тут начался обряд посвящения в гетманы: Мазепа присягнул на кресте и еван­гелии в верности казачьему войску, потом думный дьяк прочитал Переяславские статьи, подписанные еще Богданом Хмельницким, затем новые, выработанные думным дьяком Емельяном Украинцевым, ведавшим делами Малороссийского приказа, и заранее согласованные с Мазепой. Эти статьи под­тверждали привилегии старшины, освобождали ее от всяких поборов.

В чтение казаки не вслушивались, к тому же новые статьи дьяк читал так быстро, что под конец закашлялся, и понять их даже тот, кто старался, никак не мог.

Мазепа стоял молча, затаив в груди едва сдерживаемую ра­дость, и делал вид, будто внимательно слушает чтение дьяка. Нелегко ему это давалось. Какая-то магическая сила то и дело притягивала его черные ястребиные глаза к булаве, что золотом и самоцветами сверкала на солнце. Отныне она будет принад­лежать ему... В ней воплощены его давние мечты – власть, сила...

Мазепа посмотрел на толпу; он встретил прямые, холодные взгляды казаков и снова отвел глаза в сторону.

Казаки сперва разглядывали бояр, подолгу останавливали взгляд на Мазепе, а когда надоело, стали перешептываться; иные следили за ястребом, одиноко парившим в небе. Он то поднимался и, превратившись в маленькое пятнышко, описы­вал широкие круги, то снова опускался, выслеживая добычу.

...Наступил вечер. По всей долине зажглись веселые кост­ры: казаки варили еду в больших казанах, жарили баранов. Тут же выбивали днища из бочек.

Ударил залп из пяти пушек – начался пир в честь старши­ны и похода, столь неудачно подготовленного Голицыным. Не дал этот поход России выхода к Черному морю, не прикрыл Украину от нападений басурманов. Знал Голицын: непривет­ливо встретят его в Москве, разве только правительница Софья заступится. Ведь всего год тому назад русские дипломаты уме­ло объединили многие государства в священную лигу для борь­бы с турками и татарами, сумели замириться с западными странами. Большое войско поручалось Голицыну, большие на­дежды возлагались на него...

В таборе настоящее веселье долго не наступало. Мрачно запивали казаки выборы гетмана, изредка перебрасываясь едкими шутками. Лишь когда опустела добрая половина бочек, зазвучали песни. Теперь казаки и стрельцы перемешались и пили вместе, угощая друг друга, пока пьяные не сваливались тут же, около бочек.

На холме в просторном шатре в два ряда были поставлены столы, загроможденные разными яствами и питьем. Однако места всем не хватило и кое-кому пришлось разместиться за столами под открытым небом возле шатра. На скамье, выло­женной подушками и покрытой ковром, возле князя Голицына сидел Мазепа в синем бархатном, расшитом серебром жупане, шелковых, гранатового цвета шароварах и дорогих сафьяновых сапогах с огромными серебряными шпорами. Мазепа был ве­сел, хотя пил мало, сыпал шутками, запас коих сохранил еще с того времени, когда был пажом при дворе польского короля.

– За нашу дружбу! – сказал Голицын, протягивая Мазе­пе кружку.

– За дружбу! – поднял свою кружку гетман и, насторо­женно озираясь, тихо спросил: – А каково распоряжение ца­рицы относительно имущества Ивана Самойловича?

– Одну половину в царскую казну, другую – на нужды казачьего войска.

– Так, – словно в раздумье протянул гетман. – В таком разе я вряд ли смогу дать тебе сейчас все десять тысяч.

– Тс-с, еще будет время, договоришься об этом со столь­ником Неплюевым. Он про все знает и мне верен.

Тосты сыпались один за другим. Когда чуть ли не в деся­тый раз провозгласили тост за царей Петра и Ивана и царицу Софью, ротмистр Соболев взял за локоть полковника Михаила Самойловича:

– Пошли, покурим на травке.

Сели на склоне холма, некоторое время курили молча.

– Быстро же они покумовались, – проговорил Михайло Самойлович.

– Не так уж быстро. Ты ведь знаешь, Мазепа жил в Москве, там и сошелся с Голицыным. Да и царица Софья к нему благоволит. Только не знаю, как он попал туда.

– Попал случайно. Служил у Дорошенки, бывшего гетма­на правобережного; однажды тот отрядил его послом к тата­рам, но запорожцы Мазепу перехватили. Хотели убить, да кошевой Сирко заступился. Наказал в Москву отправить. «Там, – говорит, – лучше разберутся, и про Дорошенку он кой-чего расскажет». Всыпали ему на дорогу палок и отправи­ли в колодках в Москву. Чорт его знает, как он сумел выкру­титься. Я все ж думаю, сколько волка ни корми... Был он шлях­тичем, им и останется. Нет в нем русского духа. Он ведь долго служил при дворе польского короля, да подрался с одним из шляхтичей, потому и очутился снова на Украине. Лез по чужим спинам, так до генерального писаря и долез.

– Ну, этот ни перед чем не остановится! – сказал Собо­лев, ковыряя каблуком землю.

– А ты откуда его знаешь?

– Я сам из Севска, в нашей волости он уже давно дерев­ни скупает, и там люди его недобрым словом поминают. Слу­шай, а какого это Палия казаки на гетмана кричали?

– Полковник один. Его давно бы гетманом выбрали, кабы он в левобережном войске служил. Да он – за Днепром. Родом с Левобережья, с Борзны, может, слышал? На Запо­рожье долго был, большую славу сыскал. Куренным атаманом его избрали, хотели и кошевым, но нельзя было – слишком уж молод. Да Палий и сам за чинами не гонится. Вот уж несколько лет, как он набрал полк охотный и воюет с татарами на правом берегу Днепра. Зря его кто-то выкрикнул, он даже на выборах не был.

Из шатра донеслось громкое «Слава!».

– Верно, еще за какого-нибудь боярина чарку подняли, – кивнул головой Соболев в сторону шатра.

– Теперь дней пять пить будут, – поддержал полковник. – Как же, высватал Голицын гетмана Украине, надо ж магарыч выпить. Ну, пусть гуляют, а я лучше пойду с этого гульбища к своему куреню и высплюсь.

Отойдя немного, он остановился и, словно вспомнив что-то, вернулся, положил руку на плечо Соболеву:

– Мы тут с тобой много лишнего наговорили, так давай забудем: это лучше и для тебя и для меня.

– Ты не бойся, – успокоил его Соболев, – я не из тех. Можешь спать спокойно. А забывать не след. При случае за­ходи, поговорим. Эти думки многих тревожат...

Михайло Самойлович пошел, пробираясь между подвы­пившими казаками. Он разыскивал свой полк.

...Пировали три дня, пока всё не выпили и не съели. А на четвертый день, рано утром, князь Василий Голицын повел свои полки к Москве.

Пыль оседала уже далеко на горизонте, а Мазепа все еще стоял на холме и смотрел вслед голицынским полкам. Гене­ральный бунчужный Юхим Лизогуб тронул его за плечо:

– Пане гетман, войско давно ждет. Куда вести казаков?

– В Батурин.

Поднимая тучи пыли, войско двинулось широкой степной дорогой в направлении на Батурин.

Так в 1687 году закончились выборы нового гетмана.

Глава 2

В ГРОЗУ

Всё предвещало грозу: и тревожно шелестевшие де­ревья, тянувшие свои ветви навстречу буйному ветру, и жалобные стоны чаек, и лошади, храпевшие при каждом новом порыве ветра.

Солнце совсем скрылось за тучами, стало темно. Вдруг ослепительная молния рассекла небо, будто кто-то стремитель­но вспорол его острой казацкой саблей, послышался резкий, сильный удар, словно что-то огромное и тяжелое упало рядом, в лесу. Невдалеке вспыхнул пожар.

По глухой, давно не езженной дороге, что скрывалась в гу­стых, высоких ковылях, ехало человек двенадцать казаков в длинных епанках. При ударе грома лошади испуганно шарахались в сторону, иные вставали на дыбы. Всадники резко оса­живали их, стараясь успокоить. Стройный тонконогий конь пе­реднего казака сторожко повел ушами и скосил глаза; понуждаемый властной рукой хозяина, ускорил шаг.

Этот всадник был Семен Палий. Невысокий, крепкий казак лет сорока, с длинными, чуть распушенными на концах усами, с густыми бровями, сросшимися на переносице, и прямым но­сом, он совсем не походил на того грозного Палия, которым татары пугали своих детей. Скорее что-то ласковое, теплое светилось в его карих, чуть прищуренных глазах.

Начал накрапывать дождь. Тяжелые капли гулко застучали по плащам. Вскоре хлынул настоящий ливень. Палий повернулся к казаку-великану с широким мужественным лицом, что отстал от него на пол-лошадиного корпуса:

– Что-то Якова с хлопцами давно нет, не заблудились ли, часом?

Тот прижал шпорами своего дончака и, поравнявшись с Палием, густо пробасил:

– Коль заблудились – найдутся. Хуже, если на шляхту наскочили. Да нам бы где-нибудь и остановиться пора: кони притомились, надо им отдых дать. Все одно до Фастова сего­дня не доберемся.

– Сегодня нам и незачем туда ехать. А вот здесь как буд­то должна стоять большая липа, покалеченная громом. Чуть правее от нее – хутор Микиты Веника, друга моего давнего. Мы на Запорожье вместе бывали. Раз в степи татары нас окружили, а с нами и сотни казаков не было. Когда пробива­лись, один нехристь стрелой плечо Миките пробил, мы и отвез­ли друга в зимовник. С той поры больше не встречались... Вот обрадуется старик! – мечтательно улыбнулся Палий.

Гром затих, а дождь все усиливался, плащи намокли, ста­ли тяжелыми, как вериги. За дождем и не услышали, как их догнал посланный Палием в разведку Яков Мазан с двумя казаками.

– Как ты нас нашел? – спросил Самусь, казак-великан, что ехал рядом с Палием.

– Чуть не с полудня шастаем по степи за вами. Дождь помог – на след напали.

– Видел? – перебил Палий.

– Да что там! – махнул рукой Мазан. – Даже место, где стояла хата, заросло бурьяном. Такая пустыня, что страшно. Только одну животину нашел в бурьянах, да и та одичала. – Он толкнул коленом мертвую козу, притороченную к седлу. – По дороге одни пожарища, и только где-нибудь в чащо­бе, в стороне от шляха, живут люди; как завидят всадников, или прячутся бог весть куда, или готовятся обороняться. Ме­ня дед какой-то чуть не застрелил из самопала. Чорт его знает, за кого он меня принял, не то за татарина, не то за ляха.

Окружающая местность в самом деле являла собой пусты­ню. Много лет Россия и Левобережная Украина вели войну с Польшей. В 1686 году между Россией и Польшей был подписан «Вечный мир». Украинские земли на правом берегу Днепра оставались в составе польского государства, украинцы уходили на левый берег Днепра. После войны усилились татарские набеги, и за последние годы татары вконец разо­рили Правобережье. Не пахали хлеборобы землю, дворы за­растали высокими бурьянами; только обгорелый дымоход, чахлый садик да остаток тына, колесо от воза или полузасы­панный колодец говорили о том, что здесь когда-то жили люди.

Отряд Палия приблизился к старой липе; постояв несколько минут на месте, казаки свернули вправо. Здесь до­рога была еще глуше, приходилось то и дело нагибаться, чтоб не зацепиться за ветку. Усталые кони, почуяв близкий отдых, ускорили шаг. Неожиданно дорогу преградил словно выросший из-под земли забор из заостренных вверху кольев.

– Тьфу, чорт! Чуть лоб не расшиб, – выругался какой-то казак.

– Микита все богатеет. Вон какие стены вывел! – пошу­тил Палий.

Он постучал в тяжелые дубовые, в три щита, ворота. Во дворе бешено залаяли собаки. В воротах осторожно открылось маленькое оконце.

– Свои, открывай, не то на приступ пойдем! – весело про­говорил Палий, слезая с коня. – Забогател – и друзей не признаешь!

– Вот так свои – на приступ сбираются итти! – раздался в ответ сильный женский голос. – Хоть лбы разбейте – не от­крою.

– Открывай, Федосья, Это я, Палий.

– Семен!

Ворота распахнулись, и навстречу выбежала высокая дородная женщина. Она схватила Палия за руку, подалась вперед и на мгновение заколебалась, но Палий привлек ее к себе.

– Челом, челом тебе, хозяйка,– заговорил он, выпуская женщину из объятий. – О, да ты все молодеешь!

– Где уж мне молодеть, – в тон ему откликнулась женщи­на. – Мне с тобой не равняться, вон как усы подкрутил! А це­луешь, вроде парубок...

– Потому что жениться надумал, – засмеялся Палий. – А чего это Микита не встречает? Иль не рад гостям?

– Нету уже Микиты, – сразу помрачнела женщина. – Второй год как помер, разве ты не слыхал?

– Так и не поправился в зимовнике?

– Поправился. Я сама ездила за ним, привезла, выходила. Потом задумал, опять на Сечь податься. Поехал в город купить кой-чего по хозяйству, да на дороге и смерть свою нашел. По­рубали татары. Привезла его, а вылечить уже нельзя было. Тебя перед смертью все вспоминал... Да что ж это я стою! Надо вам на ночь устраиваться. Ведите коней пять в дровяник, он сейчас пустой. А вот куда остальных поставить, того и не придумаю, – забеспокоилась хозяйка.

– Мама, а если мы корову перегоним в клуню[3], а в хлев поставим коней? – сказал молодой статный парень, которого только сейчас заметил Палий.

– А и правда, сынок, так и сделаем.

– Так это ты, Семашко! – удивился Палий. – Прямо не узнать! Гляди, какой вырос! Помнишь, как ты хотел меня за усы подергать?

Паренек смутился и тихо ответил:

– Помню, как вы и на коне меня катали.

– Не забыл! – ласково улыбнулся Палий.

Двор оказался небогатый: хата, два хлева, овин, сарай – и все. Хозяйка пригласила гостей в дом. Один за другим схо­дились казаки. В хате стало шумно и тесно. Федосья села рядом с Палием на лавке. Она рассказывала ему, как после смерти мужа ей приходилось вести хозяйство одной. Жить было не легко, край обезлюдел. Спасало то, что хутор находился в лесу, далеко от дороги, по которой сновали татары и шляхтичи.

Палий расспрашивал, селятся ли в их местности люди, осо­бенно интересовался тем, что делается в Фастове. Выяснилось, что люди здесь оседают редко. В немногие оставшиеся села вернулись из Польши паны, и все пошло по-старому. Посполитых силой заставляют работать по пять, а то и по шесть дней на барщине. Фастов почти совсем разрушен, осталось всего несколько десятков дворов. Какой-то шляхтич уже успел по­строить небольшое именье. Крестьяне не хотят его признавать, но он привел отряд рейтар и с их помощью принуждает крестьян отбывать барщину.

– Вот какие наши дела невеселые, – закончила Федосья.

Все, кто был в дате, запечалились, беседа не клеилась. Хо­зяйка принялась готовить ужин. К столу позвали глухого деда. Он не ушел на Левобережье, когда люди оставили село. «Ни­куда, – сказал, – я не поеду, не хочу трясти свои старые ко­сти, помру на отцовском дворе». А хату-то сожгли. Старику некуда было деться, Федосья и приютила его. После второй чарки все за ужином оживились, особенно дед; он охотно рас­сказывал о своем казаковании в старые, как ему казалось, доб­рые времена. Палий с Федосьей вышли на крыльцо.

Поговорили о погоде, об урожае и сами не заметили, как перешли к воспоминаниям. Они были с Левобережья, из одно­го села.

– А помнишь, как мы косили отаву возле пруда, а ты нам полдник принесла? – спросил Палий.

– Когда ты меня в воду кинул?

Оба рассмеялись.

– Ты потом перестала здороваться со мной.

– Разве только из-за этого? – Федосья посмотрела на Палия, и хоть в темноте не было видно ее глаз, все же Палий опустил голову. – Баламутом был ты.

– Оставим это, – тихо попросил Палий. – Каялся после, да поздно. Я, Федосья, и сейчас ничего не забыл. Сколько лет прошло, будто все давным-давно минуло, а увидел тебя сегодня – и вновь старое вспомнилось. Изменилась ты, а все осталась для меня такой, как была.

Палий умолк. Молчала и Федосья. Слушали, как шумит лес, стряхивая с себя дождевые капли. Вдруг послышался пронзительный крик, за ним жуткий хохот. Федосья невольно прижалась к Палию. Он слегка обнял ее, сказал успокаи­вающе:

– Сова, а кричит страшно, будто человек.

– Никак не привыкну. Иногда, как начнет плакать или смеяться, так мороз по коже проходит... Ну, пошли, Семен, казаки, верно, спать хотят. – Федосья легонько тронула Семе­на за плечо и тихо сказала: –Да и тебе надо отдохнуть перед дорогой. А может, останешься хоть на денек?

– Нет, надо ехать! Ну, да я скоро опять здесь буду. Мо­жет, и навсегда осяду где-нибудь поблизости. А потом буду просить тебя в мою хату. Как ты, Федосья, согласна со мной жить?

Федосья помолчала, потом сказала тихо:

– Не знаю, Семен.

– Ну ладно. Ты подумай, приеду – скажешь. А теперь пойдем.

Казаки улеглись спать в овине, на сене, а Палию и Самусю Федосья постелила в комнате.

Обоим не спалось. Палий достал кожаный кисет и набил люльку.

– Ну, что ты надумал? – повернулся к Палию Самусь.

– Оселяться будем. Гляжу я на все, и сердце кровью обли­вается. Нельзя такого терпеть. Мы вернемся сюда. Вышибем из Фастова панов, чтоб аж перья с них полетели, не дадим панам измываться над нашим народом. Ты рядом отаборишься, в Богуславе. Правильно?

Самусь увидел, как при свете люльки блеснули глаза Палия.

– А с кем же ты думаешь здесь осесть? – спросил он.

– Для начала приведу свой полк. Пойдет со мной и кое-кто из левобережных полков, а там начнут слетаться орлята в родное гнездо.

– Да, с Левобережья за тобой пойдет немало людей, од­нако что Мазепа запоет?

– Про то не ведаю. Потому завтра к нему подамся. Может, как-нибудь и окручу его. Лишь бы осесть, а там...

– А если не ехать к Мазепе, ведь эта земля по договору принадлежит Польше? Сам король Ян Собесский дал нам с то­бой право заселять пустые земли и набирать полки.

– Как бы не так! – пыхнул люлькой Палий. – Неужто ты веришь в лживые письма польского короля, которые он писал нам после того, как мы взяли Вену? Знай: то хитрый дьявол. Он подбивает набирать полки, ему это наруку. Будет сидеть за нашей спиной, как у Христа за пазухой, а мы с татарами друг другу чубы драть станем за его здравие. А как только чуть-чуть поутихнет, так и сунутся сюда панки и князьки из Польши. Да и свои найдутся не лучшие, как грибы после дож­дя повырастут, и опять народ застонет.

– Та-ак, – протянул Самусь, – теперь я понимаю, на что надежду имеешь. А только подаст ли Москва нам руку?

– Подаст, непременно подаст, – решительно продолжал Палий. – Хмеля приняли, и нас примут. Свои же мы. Сам по­суди: испокон веков вместе жили, веры одной, против врага всегда плечом к плечу вставали, потому, что и враг у них всегда был тот же, что и у нас. Верь, придет время, когда Украина вся соединится, и Днепр будет рекой, а не границей, что людей на­ших разделяет. А кто поможет мост через Днепр перебросить? Татары? Шляхта польская? Ну вот, ты сам смеешься. Аркан и кнут несут они нам. Только русские люди помогут нам соеди­нить оба берега Днепра. Поставим вместе с донцами на юге заслон против татар или совсем их из Крыма вышибем. Со шляхтой тоже разговор короткий. Знаешь, смотреть жутко – пустошь сейчас кругом. До чего дошло: люди хлеб боятся сеять. Стонет народ, хуже скотов живет. Сосчитай, кто только на его шее не сидит: шляхта, старшина, судья, немец-прибыльщик – всех не перечесть. И нет ему жизни, нет доли ему.

Палий умолк, раскуривая люльку.

– Теперь ты понимаешь, почему я выбрал Фастов? – спро­сил он тихо. – Отсюда легче всего связь держать с Москвой. Сноситься придется через Киев, а еще вернее – через Мазепу. Пока еще не след трогать этого батуринского панка: может, он и сам к нам с добром пойдет. Говорят, разум приходит с опы­том, а у него опыта – дай боже. Тебе, я думаю, нужно завтра ехать в Польшу, напишем письмо королю. Сам король назна­чил тебя наказным гетманом[4], так хоть раз воспользуйся этим званием. Только, гляди, осторожнее. Постарайся выведать у Фальбовского или Пассека, чем паны дышат, разузнай все о Мазепе, потому что Фальбовский и Пассек давние его вороги.

Ведь это Фальбовский крепко угостил Мазепу нагайками, когда застал его у своей жинки, а потом голого привязал к на­пуганному коню и пустил по лесу...

Помолчав некоторое время, Палий добавил:

– Чует мое сердце: Мазепа скоро с королем снюхается. Вот мы и должны про то досконально знать. Мазепина шля­хетская душа не дает ему до конца разорвать с королем. Не любит гетман простого казака. Сейчас Мазепа заодно с Голи­цыным – одного поля ягоды. За Голицыным Софья стоит. Но кажется мне, не прочно ее правление. Подрастают царевичи, кто-то из них скинет с трона Софью. Ну довольно, завтра про все уговоримся точнее. Спи.

Некоторое время лежали молча. Самусю не спалось. Он опять тронул Палия за плечо.

– Семен, послушай, что я хочу тебя спросить.

– Говори.

– Вот видишь, сколько мы с тобой вместе, а я и не знаю, почему тебя называют Палием. Разным наговорам не верю.

– Про то, что я чорта спалил? – улыбнулся в усы Па­лий. – Это дело давнее, я тогда еще только-только на Запо­рожье пришел. Был я молодой, горячий. На раде как-то сунул свой нос куда не следует. Сирко посмеялся надо мной, а когда я обругал его, приказал выбросить меня из куреня. Я не стер­пел обиды и поджег курень.

– Конечно, тебя поймали и судили на раде?

– Меня не надо было ловить, я сам пришел.

– И Сирко не всыпал палок?

– Нет, – снова улыбнулся Палий. – На этот раз не всы­пал, я их позже попробовал, а тогда он только поглядел на ме­ня и удивился: «Ага, пришел, палиюка![5]» С того и пошло: Палий. – Повернувшись на другой бок, Палий умолк и скоро заснул. Самусь еще долго ворочался и задремал лишь перед рассветом.

Проснулись, едва начало всходить солнце. Пока казаки чи­стили и седлали лошадей, Федосья готовила завтрак. Палий, взяв ведро, пошел к колодцу умываться.

– Сынок, ты бы помог Семену Пилиповичу! – крикнула мать Семашке.

Тот захватил дубовый ковш и подошел к колодцу.

– А ну-ка, плесни для начала на эту дурную голову, – пошутил Палий.

Семашко подал вышитый рушник, и Палий долго растирал сильное, мускулистое тело. Парень несколько раз порывался что-то сказать, но не осмеливался. И вдруг, оглядевшись, од­ним духом выпалил:

– Семен Пилипович, возьмите меня с собой!

– Тебя? – рушник повис в разведенных руках полковни­ка. – А на кого ты мать покинешь?

– Она и без меня дома управится. А не возьмете, я все равно на Сечь убегу.

Палий видел – парень не шутит.

– Погоди, я поговорю с матерью.

Федосья не раз замечала, что парень томится и может тай­но уехать от нее, поэтому, поколебавшись немного, согласилась отпустить его с Палием. С ним парню не так страшно.

– Танцуй! – Палий шлепнул Семашку ладонью по пле­чу. – Теперь ты настоящий казачина. По началу будешь у меня джурой[6], а то уставать я что-то стал, старею. Готовься в доро­гу, а там дело покажет.

Парень от радости ног под собой не чуял, вынес из каморы отцовское оружие, примерять стал. Потом побежал в конюш­ню, перевернув по дороге ведро с водой под общий смех казаков.

За завтраком Федосья не сводила глаз с сына. А он нетер­пеливо ждал отъезда и почти ничего не ел. Ему было и радост­но, ибо он становился настоящим казаком, и вместе с тем боль­но, оттого, что приходилось покидать мать.

– Ты чего не ешь? Рад, что меня бросаешь? Вот так, вы­нянчишь детей, а они потом забывают, что и мать есть на све­те, – Федосья вытерла краем платка глаза.

У Семашки сжалось сердце, ему хотелось кинуться к мате­ри, обнять, приголубить, успокоить ее, но он постеснялся казаков.

– Кушай, Семашко, кушай, – сказал Яков Мазан, – те­перь, видать, не скоро попробуем вареников со сметаной.

Выезжали со двора уже утром, когда солнечные лучи всеми красками весело заиграли в каплях недавнего дождя, что густо усыпали траву и листья деревьев. Лишь изредка лесную тиши­ну нарушали стук дятла да тонкий щебет синицы. Все радова­лись погожему дню. Нерадостно было только на сердце у Федосьи. Она шла рядом с сыном, чуть опередив казаков; они сочувственно смотрели на казачку: каждый вспоминал свою мать, сестру или жену.

Палий и Самусь поотстали. Полковник давал своему другу последние советы.

Самусь слушал Палия внимательно, изредка кивая головой. Их связывала долголетняя дружба, скрепленная совместной борьбой, общими стремлениями. И хотя польский король на­значил Самуся наказным гетманом Правобережья, последний издавна привык полагаться на Палия, на его ум и опыт. Ни­когда чувство зависти не закрадывалось в сердце Самуся, – он любил Палия любовью младшего брата.

– Казаков, – говорил Палий, – возьми с собой. Мне не нужно никого, не то Мазепа подумает, что я красуюсь перед ним, мол, со свитой приехал, а тебе они больше нужны будут. Только когда в Варшаву приедешь, пусть все получше оденут­ся, иначе паны с тобой и разговаривать не захотят, – ты же знаешь этих гоноровитых. Может, где придется и гаманцом[7] побренчать – не жалей денег. Делай все раздумчиво, не торо­пись. Недаром говорят: «Поспешишь – людей насмешишь». Разнюхай все хорошо, однако долго не задерживайся. Приез­жай прямо в мой полк, там тебя ждать буду. Вот и все. Тут и попрощаемся, – сказал Палий и трижды расцеловался с Самусем, а потом и с каждым казаком. Федосья тоже всех целовала в лоб. Самусь еще раз крепко пожал Палию руку, дал коню шпоры, и небольшой отряд, круто свернув за куст орешника, скрылся в лесной чаще.

На дороге остались Палий, Федосья и Семашко.

– Жди, Федосья, скоро вернемся, – сказал Палий и взял ее за руку. – За сына не тревожься и о том, что я говорил, не забывай.

Федосья грустно улыбнулась:

– Буду ждать, Семен. Обоих буду ждать.

– Пора! – Палий крепко, может крепче, чем сам ожидал, поцеловал Федосью, потом мать попрощалась с сыном. Казаки вскочили в седла, и кони прямо с места пошли размашистой рысью.

– Дай вам бог счастья на вашем пути, – прошептала Фе­досья, глядя вслед всадникам.

У поворота дороги Семашко приподнялся на стременах, оглянулся. Мать радостно улыбнулась сквозь слезы и в по­следний раз махнула ему рукой.

Глава 3

КОВАРНЫЙ ДРУГ

Ехали быстро, лишь изредка останавливаясь, чтобы дать отдых лошадям. Под вечер прибыли в Киев, кото­рый по договору 1686 года утверждался за русским государ­ством и примыкал к гетманщине. Палий решил навестить сво­его приятеля Захария Искру, которому удалые походы против татар и особенно мудрые советы на круге снискали уважение запорожцев. Заручиться его поддержкой Палий считал нема­ловажным делом: в трудный момент Искра мог привести на помощь свой полк.

Полковник уже давно не был в Киеве, и ему хотелось по­видать город, где он провел юношеские годы,

– Вот на этой улице, – заметил по дороге Палий, – когда я еще в коллегиуме учился, мы с хлопцами одного гоноровитого полковника вместе с каретой в канаву опрокинули за то, что кучера ногой в спину бил. Правда, и нам досталося – по­ловину коллегиума перепороли розгами. Я больше недели встать не мог.

Семашко еще не бывал нигде дальше Фастова, и в шумном огромном Киеве, все его поражало. Палий охотно отвечал на его вопросы, и парень был удивлен, как тот хорошо знает го­род, словно весь век прожил в нем. А Палий называл Семашке улицы, церкви, показывал разные примечательные дома. Одна­ко, когда встретилась шумная и веселая ватага семинаристов, которые задорно и в то же время с завистью посмотрели на покрытых дорожной пылью казаков, Палий вдруг умолк и поч­ти до самого дома Искры ехал углубленный в свои мысли. О чем он думал? Может, ему припомнилась молодость, коллегиум, тот день, когда он, еще юный студент, впервые увидел на улицах Киева прославленного кошевого Сирка и после этого твердо решил стать запорожцем?..

В Киеве заночевали. Утром Палий рассказал Искре о своих намерениях. Рассказывал долго, с подробностями. Искра слу­шал молча, играя серебряной табакеркой. Палий даже стал сомневаться – не напрасно ли он открылся. Но вот Искра, попрежнему молча, подошел к стене, на которой висел турецкий ковер, снял два кремневых кавказских пистолета с костяными резными рукоятками и внимательно осмотрел их, снял деревянную, обтянутую кожей пороховницу и саблю в широких золоченых ножнах и заговорил тихо, словно о чем-то постороннем:

– Давно висят они без дела... Эй, Остап!

В комнату вошел джура.

– Возьми это все, проверь хорошенько, почисть. Коня под­готовь, сведи в кузню, пусть перекуют левую переднюю.

Потом обратился к Палию:

– Чего так смотришь? О том, что ты сказал, я уже не раз думал. Вместе будем на Правобережье селиться. А на велере­чивые письма короля в самом деле полагаться нельзя. Ты подожди, я пойду с женой поговорю.

Посоветовавшись с женой, он решил поехать с Палием в Ба­турин, а потом собраться всем и досконально обсудить, как се­литься, как держать оборону против татар и польской шляхты.

На другой день около полудня они уже въезжали в Бату­рин. Здесь жила дочь Палия Катря, которую он выдал перед отъездом на Запорожье за сотника Антона Танского. У них они и решили остановиться. Зятя не было дома, и дверь откры­ла Катря.

– Батько! – закричала она.и кинулась отцу на шею. То целовала его, то всхлипывала от радости, спрятав голову у не­го на груди, а Палий ласково прижимал дочь к себе, улыбался и гладил ее волосы.

– Батечка, родной мой, усы какие стали у тебя колючие, – вдруг засмеялась она, подняв голову.

Искра и Семашко были растроганы такой встречей и дол­го молча стояли в стороне. Наконец Искра кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Катря только теперь заметила чужих и стыдливо оторвалась от отца.

– Катерина, это мой товарищ, полковник Искра, а это бу­дет твой брат. Правда, хорошего дал мне бог сына? – поторопился исправить свой невольный промах Палий.

Когда отдохнули после дороги, Палий и Искра отправились в замок к гетману.

Постучали в калитку деревянным молотком, висевшим на железной цепочке; молодой нарядный привратник открыл ка­литку, за которой дежурили двое часовых. Узнав, что полков­ники прибыли по делам к гетману, слуга побежал доложить, а Палий и Искра принялись осматривать резиденцию Мазепы. Посредине широкого, посыпанного песком двора стоял высокий двухэтажный дом, справа белели летние покои, слева – бес­численные стойла, пекарни, помещения для слуг и охраны, клети для соколов. За домом раскинулся большой сад. Все это было обнесено каменной оградой с медным желобком и ши­шечками поверху.

Мазепа в этот час занимался хозяйственными делами. Один из управляющих именьями, Быстрицкий, боязливо поглядывая на гетмана, рассеянно водившего ногтем по скатерти, торопли­во докладывал:

– Овса две тысячи осьмушек, ячменя – восемьдесят, про­са – пятнадцать, от шинкового двора выручено восемьсот со­рок шесть рублей три алтына, продано меду на восемь тысяч тридцать рублей семь алтын...

Гетман только делал вид, что слушает, а в мыслях переби­рал события последних дней, неприятные и хлопотные. Хуже всего то, что бунтовала чернь. Чтобы подавить бунт, непокор­ных ловили на месте, выламывали им руки, ноги, некоторым отрубали головы. Но это не помогало, а лишь усиливало недо­вольство. Тогда гетман издал универсал, по которому винов­ных судили судом, а не расправлялись самочинно. Перед вос­ставшими Гадячским и Лубенским полками пришлось даже кое в чем поступиться, лишь бы казаки поскорее утихомири­лись, – гетман боялся, что о волнениях узнают в Москве и подумают, что он не справляется с властью. Он не был спокоен даже за свою жизнь.

– Погоди. Сколько, ты говоришь, возов сена? – вдруг прервал Мазепа. – Тысячу? Я тебе что говорил? Чтоб сена как можно больше. Ты что ж это, а?

– Да, пане гетман, – испуганно пролепетал управляю­щий, – плохие травы нынешний год, негде косить.

– Я тебя выкошу так, что тебе и сидеть не на чем будет, – грозно свел брови гетман.

– Хорошо, будет сделано, пане гетман, у мужиков возьмем.

– Как знаешь, не мое дело, – махнул рукой гетман. – Читай дальше.

Мазепа опять погрузился в раздумье. Не может он чувство­вать себя спокойно, пока живы сторонники бывшего гетмана Самойловича. Приходилось действовать хитро и тонко. Ломиковский составил донос на Леонтия Полуботка, будто тот сго­варивается с татарами. Нелегко было и с женихом дочери Самойловича Юрием Четвертинским, который жил в Москве и мог в любой момент быстрее самого гетмана дойти до царицы, к тому же у Юрия был довольно влиятельный дядя, митрополит Гедеон. Иногда приходилось скрывать свои мысли от самых близких. Димитрию Раичу гетман в знак милости подарил село Березань, а Войке Сербину – Подлинное, хотя в то же самое время написал письмо в Москву о том, что эти люди нежела­тельны для государства и будто бы «имеют замыслы измены».

Но и эти опасности миновали. «Все они в Сибири медведей пасут»,– криво усмехнулся своим мыслям гетман. Были и другие – добрые вести. Вот хотя бы письмо от Голицына, где он сообщал о попе-расстриге из Путивля, который доносил в Мо­скву, будто Мазепа покупает земли в Польше и дружит с поля­ками; конечно, ни царица, ни он, Голицын, нисколько не верят этим доносам и их отношение к гетману не изменилось...

Джура доложил Мазепе, что Палий и Искра просят у него свидания. Мазепа удивленно поднял голову и заерзал в кресле.

– А этих зачем нелегкая... – начал было он, но осекся на полуслове. – Добре, иди проси их, – кивнул он джуре.

Быстрицкий прервал доклад и вышел. В дверях он почти столкнулся с Палием и Искрой, неторопливо входившими в приемную. Мазепа хотя и растерялся несколько, но не подал виду. Он медленно поднялся навстречу гостям, изобразив ра­достную улыбку на лице, и заговорил дружеским, чуть сни­сходительным тоном:

– Очень, очень рад, друг Семен, давно я тебя не видел, да и ты, Захарий, что-то не наведываешься. Извините, что так принимаю, по-домашнему, – гетман провел рукой сверху вниз по своей одежде. Турецкий халат свободно облегал его ладно скроенную фигуру, из-под халата выглядывали шелковые ша­ровары, заправленные в бархатные, усеянные звездочками сапоги. На голове красовалась голубая феска.

– Да садитесь, – пододвинул им кресла Мазепа. – Рас­сказывайте, что у вас нового, как житье-бытье, давно ли из родного сечевого дома?

– Я уж и забыл, когда сечевой кулеш ел, – ответил Па­лий. – Как говорил Сирко, тесно мне там, не сидится, потому и ношусь, как дубовый лист, по Правобережью.

– Был у меня вчера посланец от Григория Сагайдачного. Не пойму, чего волнуются запорожцы, видать, опротивел им тот кулеш, – бросил Мазепа.

– А что случилось? – как бы равнодушно спросил Искра.

– Да я пригласил из Москвы фортификатора Косачева строить крепость: есть слухи, что татары неспокойны. Тот и построил одну такую для препоны татарам, Ново-Богородской зовется, а сечевики подумали, что это против них, И пошло...

– Это та, что напротив Сечи? – спросил Палий и незамет­но наступил на ногу Искре, хорошо зная, что гетман старается прибрать к рукам запорожцев.

Мазепа не ответил. Наступила минута молчанья.

– Рассказывай, Семен, как живешь?

– Какая там жизнь? Отживаю, а не живу. Как перекати-поле по ветру болтаюсь, старость подходит, пора и про свои угол подумать, Опротивели мне все эти турбации, осесть думаю,

Мазепа едва не крикнул «где?», но во-время сдержался. Разные мысли зароились в голове гетмана, – он давно побаи­вался Палия. Хорошо бы переманить его на свою сторону, да страшновато, – не вышло бы смуты. Больше всего Мазепа опасался, как бы Палий не осел в Сечи. Разве не хотели уже однажды сечевики выбрать его кошевым и не выбрали только потому, что Палий был тогда еще молод, а это противоречило казацким обычаям?

– А где же ты думаешь себе место облюбовать? – все-таки не выдержал, спросил Мазепа. – Не у зятя ли, часом?

Палий решил говорить напрямик:

– Нет, на Правобережье. Я уже привык к руинам, там думаю и век свой дожить.

У Мазепы радостно заискрились глаза, – лучшего он и же­лать не мог.

– Хорошо ты решил, только с татарами немного придется царапаться, да не тебе их бояться.

– То правда. Я сам подумываю про то, как бы их загнать подальше. Об этом и к тебе приехали поговорить. Искра тоже решил селиться где-нибудь рядом, так не будешь ли ты, пане гетман, против, если мы заберем туда свои полки? Без казаков там не удержишься.

Мазепе новость не понравилась, но он согласился и на это:

– Берите, разве я перечу? «Что так – Семен, что этак – Семен»... – И, довольный своей шуткой, засмеялся.

– И еще одно, Иван Степанович. Может, какой-нибудь де­сяток левобережцев перейдет, так не обессудь, то не наша вина.

Это гетману было совсем не по душе, однако пришлось и с этим примириться.

– Добре, панове, что тут говорить – и то Украина, и это Украина. Сегодня там, а завтра, даст бог, и вместе будем, Правда? – обратился он к Палию и Искре. – Плачет ненька Украина по руинам, ой, как плачет!

– Ну, не будем тебе мешать, – поднялся Палий.

– Вы мне не мешаете, на сегодня я, кажется, все закончил. А вы оставайтесь-ка со мной, побудем на крестинах у Кочубея. Я там за отца крестного. Хоть погуляем... За делами, чорт их дери, некогда и чарку перекинуть.

– Останемся, Семен, куда спешить, – поддержал Искра.

– И то правда, – согласился Палий и подумал: «Неплохо будет разузнать, как генеральная старшина настроена».

– Подождите, я переоденусь, – бросил на ходу Мазепа.

– Искра расстегнул ворот рубахи, вытер платком шею.

– Ох, и хитрый же бес! – полушепотом заговорил он. – Скользкий, как вьюн.

– А с крепостью он ловко придумал. Еще полдесятка та­ких поставит – и заарканит запорожцев.

– Как бы не так! Не такие уж дураки запорожцы, они вот-вот и эту сроют.

Минут через двадцать они втроем вышли во двор. У ворот кто-то шумел. Слуга, который впускал Палия и Искру, грубо выталкивал со двора какого-то человека. Человек упирался, ругал слугу и требовал пропустить его к гетману.

– Погоди! – крикнул Мазепа слуге. – Чего тебе?

К ним подошел худощавый человек, не то казак, не то кре­стьянин, и, сняв шапку, низко поклонялся гетману:

– К вашей милости, пане гетман, от самых Лубен к вам пробился.

– Быстрее, мне некогда, – перебил Мазепа, но, поглядев на Палия и Искру, добавил мягче: – Рассказывай, а то ви­дишь – тороплюсь.

– Пришел искать правды у пана гетмана. Из Лубен я, там и жена с детьми осталась. Была у меня земля, перебивал­ся от урожая до урожая, а теперь хоть поводырем к слепцам иди. Не хватило прошлый год денег, нужда такая – где их добудешь? Я сено возил пану генеральному есаулу Гамалие, и вот попутал нечистый, возьми и попроси одолжить. А пан есаул и говорит: «Дай мне в аренду на год землю твою, за это я тебя выручу, долг ждать буду, пока деньгами не обзаведешься». Я и оставил в залог свою землю, а когда пришло время пла­тить, попросил подождать еще недельку, пока скотину придам. Так Гамалия не то что не захотел ждать, а заставил написать купчую, и я теперь без земли остался.

– Почему до сих пор не запрягают, долго там будут чухаться? – нетерпеливо крикнул слуге Мазепа. Потом посполитому, что стоял простоволосый и мял в руках шапку: – Завтра придешь и все выскажешь.

– Нет, Иван Степанович, давай дослушаем до конца, – сдер­жанно, но твердо сказал Палий. И к посполитому: – Говори.

– Я, пане гетман, пришел от всей громады. Пан генераль­ный есаул многих обидел: в голодные годы он нарочно давал деньги, чтоб, дескать, мы деток своих не уморили голодной смертью, а теперь за это отбирает землю. А вот на рождество перед сходкой подпоил богачей из громады и купил за бесце­нок общественный лесок и речку. Теперь у нас, пане гетман, нет леса, да и коров пасти негде. Помогите нам. Покуда живы, за вас бога молить будем.

Посполитый еще раз поклонился, умоляюще поднял глаза на гетмана. Вся его фигура вызывала чувство жалости. На нем была старая свитка, разорванная подмышками, и вылинявшие полотняные штаны. На ногах – лапти, в руках потертая ка­зачья шапка.

– Ты посполитый или казак? – спросил его Искра.

– Посполитый, пане полковник, был раньше казаком, да не попал в леестры, – торопливо заговорил крестьянин.

Его слова заглушил стук разукрашенной, в гербах, кареты, которой правил откормленный, краснощекий кучер. Усажи­ваясь в карету, гетман крикнул крестьянину:

– Сходи к судье Чуйкевичу, скажи, что я велел разобрать­ся, нам сейчас некогда!

Переглянувшись, Палий и Искра устроились рядом с Ма­зепой. Лошади круто взяли со двора. Всю дорогу скорбная фигура крестьянина стояла у Палия перед глазами. Поэтому, как только приехали к Кочубею, Палии сразу отыскал успев­шего уже хлебнуть генерального судью Чуйкевича и попросил его решить дело в пользу общества.

Тот охотно пообещал, в душе он недолюбливал заносчивого Гамалию, который частенько посмеивался над простоватым с виду Чуйкевичем, особенно над его приверженностью к чарке.

Мазепа предложил поехать крестить дочь Кочубея в цер­ковь святого Николы при Крупецком монастыре. Все с радо­стью согласились, рассчитывая на веселую поездку. Вскоре по дороге от Батурина помчались запряженные цугом рыдваны и кареты, из которых слышались песни и веселые выкрики.

Крупецкий монастырь был расположен в живописном месте на берегу Сейма в семи верстах от Батурина. С трех сторон монастырь окружала вода, а с севера к нему примыкал яблоневый сад, сливавшийся с большим сосновым бором. Церковь была выстроена в старинном стиле, о пяти куполах; внутри – в пять ярусов – резной, в позолоте иконостас. Свод церкви поддерживали две каменные колонны, с потолка свисало боль­шое серебряное паникадило, подаренное Мазепой. На его же средства церковь покрыли железом. Поэтому во время креще­ния митрополит смотрел в глаза гетману заискивающе, как смотрит слуга на своего хозяина.

Кочубеиха, которой по закону некоторое время после родов запрещалось входить в церковь, сидела с несколькими женщи­нами в монастырском саду.

Послушники тем временем принесли в сад столы и скамей­ки, устлали их коврами. Вскоре крещение было закончено, и шумная компания, весело переговариваясь, расселась за столами. Тут была почти вся гетманская канцелярия.

Мазепа часто подливал себе вина, однако не пьянел и, не таясь, ухаживал за Кочубеихой.

– Ну и брыкливую девчонку я вам сегодня окрестил, – говорил он, поднимая медведика со сливянкой.

– А когда я у вас буду кумовать, Иван Степанович? – спросила раскрасневшаяся дородная Кочубеиха. – Или так и не дождусь?

– А вот подрастет крестница, на ней и женюсь, – улы­баясь одними губами, ответил Мазепа.

– Когда тебя на погост понесут, она к венцу пойдет, – пьяно засмеялся Гамалия.

Мазепа недовольно сощурился, ему не понравилась шутка генерального есаула. Все же гетман деланно засмеялся:

– Девчата отродясь безусых не любили, безусые и цело­ваться толком не умеют.

– Правильно, пане гетман, старое вино крепче молодого, – вмешался в разговор полковник Горленко. – Вот и пан Лизогуб об этом может сказать. – Он дружески хлопнул Лизогуба по плечу и продолжал: – Слушайте, привез Семен домой свою жинку, служанка постель готовит, а жинка и спрашивает его: «Дедушка, мне вместе с куклой можно спать?»

Мазепа, увидев, что все забыли о нем и оживленно оберну­лись к Горленко, стал шептать на ухо Кочубеихе, видимо, что-то очень веселое, – она то и дело фыркала в платочек, манерно утирая губы.

Когда Горленко закончил рассказ, за столом дружно за­смеялись. К Мазепе подошел Згура. Это был не то грек, не то молдаванин, не занимавший никакой должности при дворе гетмана, хотя тот держал его всегда при себе. Згура, чуть ли не единственный, мог свободно входить к Мазепе в любой час дня и ночи. Вытирая рукавом пот, катившийся по разгоряченному быстрой ездой лицу, он прошептал на ухо Мазепе:

– Пане гетман, вас ожидает посланец из Варшавы, гово­рит – неотложное дело.

Через несколько минут Мазепа и Згура, припав к конским гривам, вихрем мчались по дороге в Батурин, далеко позади оставив конную сотню гетманской охраны.

Глава 4

В ФАСТОВЕ

Высоко в небе, обгоняя тучи, летят длинные вереницы журавлей, напоминая тоскливым курлыканьем о том, что наступает осень. В этом году она пришла так рано, что не только люди, но и природа не подготовилась к ней. При­битые морозом опавшие листья устилали зеленовато-желтым ковром мерзлую землю, голые деревья грустно покачивали вет­вями, провожая в теплые страны отлетающих птиц.

Семен Палий до зимы торопился сделать запасы сена – кто знает, какою будет зима! Запасы приходилось делать поистине огромные, – к этому времени в Фастове собралось много на­роду. Люди прибывали ежедневно не только с Киевщины, Полтавщины, Подолья, Волыни, но даже из далекой Молдавии и Галичины. Селились в городе, на окраинах. Вокруг Фастова возникло немало сел и слобод, хотя еще и года не прошло с тех пор, как Палий привел сюда своих казаков. Фастов превра­тился в большой город с крепостью, рвом и валом, с крепкими деревянными стенами и башнями. Теперь он был оплотом ка­зачества в борьбе со шляхетской Польшей. Именно с Фастова думала шляхта начать вводить на Украине унию. Палий сорвал ее замыслы.

Полковник выстроил себе небольшой, просторный, светлый дом, и теперь в свободное время, обычно по вечерам, сажал с Семашкой молодые деревца. С тех пор как несколько месяцев назад Палий женился на Федосье и перевез ее вместе с дедом в свой только что выстроенный дом, он полюбил Семашку, как родного сына.

Однажды Семен Палий целый день принимал крестьянские обозы и очень устал. В маленьком казацком государстве кре­стьяне не отбывали повинностей, а платили небольшой налог натурой: хлебом, медом, рыбой, мясом – все это шло на содер­жание полка. Казаки, свободные от сторожевой службы, паха­ли и убирали поля, ставили пасеки, рубили лес. Они же ез­дили с обозами менять хлеб и мед на холсты, свинец, порох.

Пока Федосья готовила ужин, Палий пошел к Унаве на­поить коня. Возвращаясь, он увидел большую группу казаков, столпившихся вокруг простоволосого, в расстегнутой рубашке парня. Парень размахивал руками и, захлебываясь от волне­ния, что-то горячо рассказывал казакам. Увидев Палия, он ки­нулся к нему:

– Ваша вельможность!

– Нет, я не вельможность, – спокойно прервал Палий. – Что, хлопец, случилось?

– Мать убивают, пане полковник, выручите ее.

Под ясным взглядом полковника парень несколько успо­коился и рассказал, что он из Ивановки, граничащей с фастовскими землями, что его мать обижает пан Федор. Отца сильно избили и засадили в погреб, а сам он успел удрать.

– Люди присоветовали к вам ехать, больше негде искать защиты. Месяц назад пошел было с жалобой к пану подкоморию Шлюбичу дядька Ларивон – волов у него забрал пан Федор – так и по сей день с постели не встает: сто палок ему в расправе дали.

– Сколько туда верст будет? – спросил Палий.

– Верст двадцать, двадцать пять, не больше.

– Кликните Андрущенка!

– Я здесь, – отозвался сотник.

– Бери свою сотню и поезжай с Тимком в Ивановку. А что делать, сам знаешь. Про этого пана я давно слыхал. – Потом кивнул на парня: – Дайте и ему коня, а то он не доедет на своей кляче, – показал он рукой на плохонькую крестьянскую лошаденку, которая часто дышала, поводя тощими боками с выпирающими ребрами.

– Батько, пустите и меня с ними, – умоляюще обратился к Палию Семашко. – Уже не маленький я, а вы меня от себя не отпускаете.

– Ладно, езжай, – согласился Палий. – Да только гляди, чтоб не набедокурил, не то берегись.

Не прошло, и часа, как из Фастова выехал на рысях боль­шой отряд казаков во главе с сотниками Тимком и Андрущенко. Лошади вызванивали копытами о мерзлую землю. К Ивановке подъехали около полуночи. Бесшумно приблизились к господскому дому с ярко освещенными окнами. Парень, ко­торого казаки еще в Фастове прозвали Цыганчуком за его черный чуб и смуглое лицо, оказался сметливым и храбрым. Он взялся вместе с одним казаком открыть ворота.

Они перелезли через высокий забор и по саду осторожно прошли во двор. У крыльца, прислонившись к перилам, клевал носом часовой, – его тоже не обнесли чаркой в этот вечер. Ка­зак и Цыганчук тихо подобрались к нему. Когда перебегали освещенное место под окнами, огромный волкодав хрипло за­лаял и бросился на них, но, узнав Цыганчука, затих и стал ласкаться. Жолнер поднял голову и, ничего не увидев, снова склонился в дремоте на перила. Казак на цыпочках подкрал­ся к часовому, схватил его одной рукой за шею, другой за­жал рот.

– Давай веревку, вяжи, – прошептал он Цыганчуку.

Связанного жолнера втиснули под крыльцо. Пока казак открывал ворота, Цыганчук тихим свистом созвал собак и за­пер в кладовой с мясом. Часть казаков окружила усадьбу, остальные, оставив товарищам лошадей, вошли во двор. Тимко отобрал тридцать казаков и повел их, в глубину двора, к хате, где спали пьяные жолнеры. Их надо было обезоружить. Андрущенко с казаками подошел к дверям панского дома. Они были заперты. Цыганчук громко постучал.

– Кого там нечистая сила носит? – прокричал кто-то.

– Дедушка, это я, впустите!

– Удирай, Петро, пока не поймали, на погибель свою при­шел. Пан очень сердитый, искал тебя.

– Я, дедушка, не один, с казаками. Откройте!

Громыхнул засов, и дверь открылась.

– Паны пьяные? – спросил Цыганчук.

– Нет, еще не очень. Половина уже поехала с бабами.

– Айда, хлопцы! – сказал Андрущенко, вынимая саблю.

Прошли сени, темный коридор, еще какую-то комнату. По­слышались голоса. Андрущенко рванул дверь. В просторной комнате было накурено, валялись бутылки, перевернутые стулья, посуда. За столом сидел пан Федор, пять соседних па­нов, управляющий и ивановский войт.

– Не шевелись! – ринулся вперед Андрущенко.

Испуганные паны смотрели на вошедших, не соображая, в чем дело. Первым опомнился войт и опрокинул палкой сере­бряный подсвечник. Стало темно, как в погребе.

– Держи их! – закричал Семашко.

Сухо треснул выстрел, на мгновение осветив комнату, Семашке словно горячим железом обожгло руку. В комнате под­нялся шум, возня, кто-то пронзительно взвизгнул:

– Микола, что ж ты меня душишь?

– Скорее свет!

Дед высек огонь.

В комнате толпились казаки, у стены лежал с рассеченной головой шляхтич. Кровь залила под ним пол. Больше никого не было.

– Они там, – показал на дверь Андрущенко.

Под ударами дверь разлетелась. Метнув перед собою скамью, казаки вскочили во вторую комнату. Одни за другим прозвучало несколько выстрелов, раздался отчаянный крик под окном.

Когда внесли свет, пан Федор и какой-то шляхтич лежали связанные. Остальные паны были порубаны. На полу лежал раненый казак, у него с виска струйкой стекала кровь. Ка­заки рассыпались по дому. Семашко с саблей в руке вскочил в небольшую чистенькую комнатку. Заметив за дверью ка­кую-то фигуру, он резко притворил дверь ногой и поднял саблю, но от удивления чуть было не выпустил ее из рук.

Перед ним стояла красивая девушка с черными бровями и голубыми глазами, испуганно глядевшими на Семашко. Она была бледна и не могла вымолвить ни слова. Семашко не сводил с нее глаз. Левая рука Семашки была ранена, но он на какое-то время забыл об этом, – внезапный приступ боли заставил его вздрогнуть и приподнять руку.

– Вы ранены? Я сейчас перевяжу. – С этими словами она кинулась к шкафу, достала белый платок, разорвала его и подошла к Семашке. Тот и не успел опомниться, как девуш­ка засучила рукав его рубашки и, чем-то смазав рану, стала перевязывать ее.

– Это мне не впервые, – говорила она. – Месяца два назад отец на охоте упал с коня и поранил ногу, я его каж­дый день перевязывала.

Девушка затянула узел и опустила рукав рубашки. Она уже совсем успокоилась.

– Правда, вы ничего плохого не сделаете? – с детской наивностью спросила она. – Вы казаки? Вы лошадей и хлеб заберете? Отец говорил, что казаки все забирают.

– А ты?.. Твой отец – пан Федор?

– Да, я недавно приехала из Кракова. А где отец? – снова заволновалась она.

– Его... он там... – Неопределенно ответил Семашко.

Девушка все поняла.

– Где он? Что вы сделали с отцом? – слезы брызнули у нее из глаз.

– Ничего, он живой, его только связали.

– Пане казак, спасите его, я вас век не забуду... Возьмите, что хотите, вот у меня сережки золотые, есть еще перстень.

Семашко покачал головой:

– Мы не разбойники. Мне твоего ничего не нужно. Казаки награбленное панами отбирают и бедным раз­дают.

Девушка плакала, а Семашко молча смотрел на нее. Ему хотелось утешить ее, помочь.

– Хорошо, я не дам его убить, – метнулся он к двери. Пробежав несколько комнат, он увидел связанного пана Фе­дора, возле него стояла группа казаков. На скамье сидели Тимко и Андрущенко. Семашко подошел к ним. «А что батько скажет, когда узнает, что я просил за пана?» – мельк­нула мысль. Но перед глазами встало заплаканное лицо де­вушки, красивое и печальное.

– Отпустите пана, он теперь на всю жизнь напуганный, хватит с него, – сказал Семашко глухим голосом.

– Что, ты, хлопче! Не к лицу казаку за пана просить. Он кровь людскую пил, а ты «отпустите». Не смей об этом и ду­мать. Молод еще, горя мало видел.

– Отпустите! – стоял на своем Семашко.

– И чего ты заступаешься за этого живодера? Что он тебе, кум или сват? Пусть люди решают, что с ним делать. Покличь своего батька, Цыганчук.

Подошел улыбающийся Цыганчук с пожилым крестья­нином, своим отцом. За ними вошли казаки и челядь.

Пан Федор, увидев крестьянина, умоляюще посмотрел ему в глаза:

– Прости, Явдоким, за кривду: бес попутал, пьяный я был, иначе не тронул бы тебя. Отпустите меня, век буду за вас бога молить. Никому слова плохого не скажу, – вертел во все стороны головой пан Федор.

– Ну, что ты на это, Явдоким, скажешь? – обратился к нему Тимко.

– Не будет тебе моего прощения. Ты не только меня тро­нул, ты и последнюю корову у меня забрал. Не лежит мое сердце прощать.

– Правильно, – загудела челядь. – Чего с ним цацкать­ся, на вербу его!

Какой-то дед плюнул пану Федору в глаза:

– Это тебе за моего сына!

– И за слезы наши! Попил кровушки! – выкрикивали из толпы.

– Поднимите его! – приказал Тимко. Его глаза гневно глядели на пана Федора. В них пан прочитал свой приговор.

В это время в комнату вбежала простоволосая девушка и, плача, упала в ноги Тимку.

– Пан дорогой, простите отца моего, он теперь всегда будет добрый, пожалейте меня, сироту.

Тимко отступил, растерянно огляделся вокруг.

– Проси, Леся! – воскликнул пан Федор.

– Паны казаки, люди добрые, – молила девушка, – простите ради меня! Разве я вам что плохое сделала?

– Нет, ты, деточка, ничего нам не сделала, – сказал Явдоким.

– Прости меня, Явдоким! – снова начал пан Федор.

– Ладно. Только ради дочки. Отпустите его.

Тимко явно колебался, не зная, как поступить, но девушка снова кинулась ему в ноги. Тогда он повернулся к казакам:

– Развяжите ему руки... А ты присягни на распятье, что до конца дней своих не будешь чинить крестьянам обиды.

Тот торопливо присягнул, обещал честно искупить свою вину.

Перед отъездом Семашко не утерпел, снова заглянул в комнату к Лесе. Там сидел еще не оправившийся от испуга пан Федор. Девушка сквозь непросохшие слезы приветливо улыбнулась молодому казаку.

Семашку позвали. Во дворе казаки, запрягали панских лошадей, носили на возы зерно, одежду. Челядь с готов­ностью помогала им.

...Как-то вечером Палий чинил волок. Федосья сидела за столом и сучила нитки.

– Ты, жинка, говоришь, что любишь рыбу только тогда, когда она уже в чугунке плавает. А знаешь присказку: «Что­бы рыбку есть, надо в воду лезть»? Я, по правде говоря, боль­ше люблю ловить, чем есть.

– Видно, потому ты и не приносишь, обратно в речку кидаешь, чтобы было, что ловить.

– Как не приношу? А третьего дня?

– То правда, коту на два раза хватило. Да ты хоть раз поймал что-нибудь путное?

– Если не ловил, так сейчас поймаю.

Палий схватил водок и накинул на голову Федосье. Та, смеясь, попыталась сбросить его, но еще больше запуталась.

– Вот это рыбина, где только для такой сковородку до­стать? – послышалось у двери.

Палий и Федосья оглянулись. У порога стояли Гусак и Мазан. Палий смутился, но все же помог жене сбросить с головы волок.

– Изодрался весь, вот мы и сели с жинкой починить...

– А перед тем захотели примерить, – сказал Гусак. – Давав, батько, мы поможем.

Он сел на скамью и положил одно крыло волока себе на колени. Палий и Мазан уселись рядом.

– Вы по делу зашли или просто так? – спросил Палий.

– Будто по делу, – ответил Гусак. – Мы, батько, вроде посольства от сотни. Я прежде от себя буду говорить. Вот сижу я здесь на правом берегу, а жинка моя за Днепром осталась. Знаешь, батько, осточертело мне. И не я один здесь такой.

– Так забирай сюда.

– Забрать не штука, а дальше как будет? – Гусак взял в рот нитку, стал сучить ее и заговорил сквозь сжатые зу­бы: – Хлопцы толкуют, что надо нам решать. Числимся мы полком Речи Посполитой, да это только на бумаге. Шляхта спокойно сидеть не даст, уже начинает цепляться. Не удер­жаться нам здесь. Если что случится, так я на коня – и ходу, а жена с детьми куда? Вот так, батько. Одна Москва может нам помочь. Доколь на этом берегу шляхта будет сидеть? До­коль украинцы будут делиться на левобережцев и правобережцев? Посылай в Москву людей просить подмоги. Если Москва признает нас своим полком, никто и тронуть не посмеет.

Палий внимательно слушал Гусака.

– Ты думаешь, это так просто? – спросил он.

– Растолковать в Москве надо, что тогда нам не страшен никакой супостат: стрельцы, мы, Дон – сила какая! – вме­шался Мазан.

Палий задумался, потом улыбнулся:

– Думаете, в Москве у людей головы послабее наших? – Он отложил в сторону волок. – Все, что вы говорите, для меня не новость. Я слыхал такое и в других сотнях: об этом самом мы кое с кем вчера советовались у меня дома. Вот съезжу в Киев, тогда все виднее будет. Но наперед скажу – не легкое это дело. России разорвать с Польшей – значит выйти из Лиги, что против турка создана, и восстановить про­тив себя все державы. А все же съезжу, может что-нибудь изменится. Увидим скоро.

Дата добавления: 2015-12-07