Глава 11. Доминик и. Доминик.

Now I'm not looking for absolution
Forgiveness for the things I do
But before you come to any conclusions
Try walking in my shoes

Depeche Mode «Walking In My Shoes»

Следи за собой, будь осторожен…

Кино «Следи за собой»

Это было очень... ново. И странно: неописуемая смесь эмоций. Изумление – как может настоящий живой человек быть таким крошечным, точно кукла? Страх: уронить, неловко повернуть, сделать больно. Нежность... невероятная, неиспытанная доселе всепоглощающая нежность к беззащитному крохе на руках. Хотелось укутать его в пуховое одеяльце, в плотный кокон заклинаний, и не подпускать никого ближе, чем на десять футов. Когда Бланш осторожно забрала мальчика, чтобы Доминик его покормила, Драко явственно ощутил внутри странный протест. Будь это возможно, он забрал бы его ото всех, чтобы владеть единолично... Острый приступ собственничества ужаснул самого Малфоя. Он с детства хотел быть похожим на отца – и был уверен, что будет... но не думал об этом в таком ключе. Драко представил, как отец забрал бы его у Нарциссы, запретив им общаться на темы глубже цвета парадной мантии или пожеланий к ужину, и почувствовал себя сиротой. Мерлин, неужели это неизбежно?.. Этот кроха еще не знает даже, что он, Драко Малфой, его отец, а тот уже делит его с остальным миром. Драко мучительно понимал: нельзя противопоставлять себя – всему и всем, нельзя канонизировать себя в глазах сына и становиться для него единственным непреложным авторитетом. Он не хотел для этого малыша такой боли и хаоса, на которые давно обречен сам... не хотел повторять отцовские ошибки. И с первых минут готов это делать... Как сложно уже сейчас – а что будет дальше? Когда мальчик начнет понимать и познавать, говорить и слушать? Малфой усилием воли подавил панический приступ и вгляделся в блуждающие расфокусированные глазенки сына, пока тот довольно причмокивал у груди Доминик. Какими они станут – серыми, как у него? Или зелеными, как у матери? Занятый своими мыслями, он не заметил, что новоиспеченные бабушки и дед тихонько покинули палату, тактично оставив маленькое семейство.

– Драко?

– Да? – он вздрогнул, очнувшись, и поднял глаза на жену.

– Ты думал, как мы его назовем?

Малфой растерялся. За все долгие месяцы беременности Доминик он ни разу не задумался над именем сына. Щеки обожгло.

– А ты?

– Я – да, думала, и... Не знаю, как ты к этому отнесешься, cheri, но обещай хотя бы подумать, хорошо? – умоляющие нотки в ее голосе насторожили Малфоя. Что такого она придумала, если так волнуется... Ифигений? Или, может быть, Гарри? Он сдержал нервный смешок и внимательно посмотрел на Доминик.

– Обещаю. И что же?

– Доминик.

Драко не понял.

– В смысле?..

– Я хочу назвать его Доминик, – зеленые глаза впились в его лицо с отчаянной надеждой и напряженным ожиданием.

– А... А почему? – прозвучало глупо, но разве называть сына именем матери умно? Пусть оно красиво, и живет в двух формах, как многие другие имена, но он действительно хотел понять – почему?

Вопрос повис в воздухе – Доминик не ответила, хотя по ее виду Малфою было ясно: она готова стоять на своем до победного конца. Глаза горели на бледном лице, и это напряжение было необычно и неожиданно для его покладистой, кроткой жены – как и непонятная настойчивость. Она никогда ни о чем всерьез его не просила... и в этот раз Драко так растерялся, что молча кивнул, отвечая молящим глазам.
Доминик благодарно улыбнулась, заметно расслабившись: очевидно, она ждала возражений и готовилась отстаивать свое решение. Драко задумчиво смотрел, как она кормит сына, у которого только что появилось имя, и размышлял о том, что, в сущности, ничего не знает о своей жене. Чем она живет, о чем думает, о чем мечтает – кроме Малфоя, конечно, и ребенка: это у нее уже было. И если Драко принадлежал ей лишь формально – телом, но не душой, – то ребенок у нее на руках был по-настоящему её. Малфой ощутил укол ревности, необъяснимой и постыдной: вопреки доводам рассудка ему по-прежнему хотелось быть главным в жизни малыша, с первых же его дней.

– Доминик, – выговорил Драко, словно примеряя знакомое имя к новому человеку. – Доминик и Доминик, – он приподнял брови, с сомнением глядя на жену. Та слегка покраснела. – Тебя не смущает, что вы будете откликаться одновременно?

Доминик медленно покачала головой и опустила глаза на малыша, но Малфой успел уловить промелькнувшую в глазах тоску и угадать ее мысли. Он, Драко, никогда не будет звать ее и сына одинаково – он вообще редко называл жену по имени. А остальные ее не особенно волновали.

Вернувшись в нарядную гостиную, Блейз против воли скатился в мрачные размышления – мрачные и непривычные. Он снова держал на коленях Киру: та сосредоточенно пыталась присвоить приглянувшиеся ей часы на запястье Блейза – разубедить ее пока не получилось. Пес не сводил с Забини настороженных глаз, лежа у ног Гермионы, а она ласково следила за дочкой, рассказывая Блейзу разные смешные и милые пустяки о Кире. Казалось, она может говорить о ней бесконечно, и Блейз ощущал тепло: каминного огня, этой комнаты, дома; тепло голоса Грейнджер, Кириного тельца у себя на коленях. И – вину... все это – дом, женщина, ребенок, – принадлежало Драко. Разумеется, Малфой сделал свой выбор сам, но ему не пришлось бы выбирать, не стань он парией, лишенным права жить в родном доме. Это было решением Министерства, но лишить его права знать о дочери – уже решением Грейнджер. Хотя как раз это Забини понимал лучше всего прочего. Гордость – последний оплот изгоев, а Грейнджер тоже им была. Блейз впервые с момента прибытия в мэнор задумался: чего стоила ей вся эта история? Как ее друзья восприняли Малфоя – и его ребенка? Блейз видел здесь Поттера и Лавгуд, но последняя была девчонкой – они всегда понимают друг друга, когда дело касается любви, – а Поттер... он и есть Поттер. Но ведь был еще Уизел со своим семейством – что вышло у них с Грейнджер при таком раскладе?.. Голова шла кругом от всех этих вопросов, на которые ему не нужны были ответы. А душу глодало иррациональное чувство вины: Забини ощущал себя лисой в чужом курятнике. Этот красивый дом, красивая женщина, чудесный ребенок – он, словно вор, проник сюда в отсутствие хозяина и видит, слышит, знает то, что предназначено не ему. И зависть – Мерлин, та же, что терзала его в детстве, – зависть к Драко, у которого был отец. И теперь у него снова было то, чего нет у Блейза, пусть даже Малфой об этом не знает... до поры. Застарелая горечь вгрызлась в сердце, и лицу стало жарко от стыда. В конце концов Драко не виноват в том, что его любят – и всегда любили, и платит он за это дорого – Блейзу ли не знать: он хорошо помнил прошлый декабрь... И детские комплексы Забини не имеют ни малейшего отношения к Драко, его женщинам и его ребенку. У него, Блейза, есть свобода... а все остальное еще будет. Каждому – свое. Он поднял голову и поймал на себе странный, отрешенный взгляд Лавгуд, машинально улыбнувшись: эта насмешливая маска – "хей, у меня все лучше всех, а свои сомнения засуньте туда, где совы не летают" – была его вторым, а точнее, главным лицом с давних пор. Но от ее ответной понимающей улыбки Забини стало не по себе. Лавгуд всегда была чудной... этот взгляд – как будто видит твои мысли. Блейз почувствовал себя голым. Мерлин всемогущий, ну и праздник он себе устроил: Поттер, Лавгуд, Грейнджер с дочкой Малфоя... Пора, пожалуй, домой.

Поттер засобирался одновременно с ним. Блейз наблюдал, как он расцеловался с девушками, поддразнил Киру – та залилась счастливым смехом, и Забини снова кольнула идиотская ревность.

"А вот собака его не любит, – мстительно отметил он про себя. – А собаку не проведешь, она не человек..."

На прощание Грейнджер одарила его напряженным взглядом: Блейз физически ощутил, как он жжет ему кожу. Ему хотелось остаться наконец одному и осмыслить все произошедшее, решить, как поступить и вообще жить дальше. Крестный Киры – Поттер, но отец-то – Драко, и Блейз просто не может отнестись к девочке, как к чужой.

За воротами Поттер и Забини остановились, не решаясь молча разойтись и не зная, о чем говорить. Первый вытащил пачку сигарет и предложил Блейзу, тот не отказался, хоть и предпочитал хорошие сигары, да и то – лишь изредка, в подходящей обстановке. Но среди сугробов, в Уилтшире, наедине с Поттером магловское курево – самое то. Палочка-выручалочка, маленький ритуал, позволяющий навести подобие порядка в голове, разрядить атмосферу, подобрать пару подходящих случаю слов.

– Ты видишься с Малфоем? – Поттер заговорил первым, выпустив в морозный воздух струю дыма. На Блейза он не смотрел, и тот осторожно ответил, разглядывая героический профиль:

– Виделись год назад.

– Тоже живешь во Франции?

Ах да, он ведь не при Поттере разговорился о себе... Рассказал немного Грейнджер – под глинтвейн, когда просидели пару часов одни: Кира спала, а двое остальных пропадали где-то в доме. Пару часов – столько Поттер посчитал достаточным для разговора. О чем, интересно, он думает, они разговаривали?

– Нет. На Сицилии. – Блейз глубоко, до головокружения затянулся. Он не получал особого удовольствия от этого разговора, но не хотел облегчать Поттеру задачу. В конце концов, это не допрос, и Блейз – не обвиняемый.

– Он приехал к тебе? – Поттер, похоже, научился держать себя в руках.

– Они, – невозмутимо уточнил Блейз. Наличие жены у Драко – не тайна, но если в разговоре с Гермионой он избегал этой темы, то с Поттером кокетничать не собирался. – Свадебное путешествие.

Поттер хмыкнул.

– Свадьба летом, путешествие – под новый год?

Блейз пожал плечами.

– Значит, семейная идиллия, – негромко констатировал Поттер, тщательно и методично втирая ботинком окурок в узкую дорожку расчищенного снега вдоль ограды. У Забини сложилось отчетливое ощущение, что вместо окурка Поттер ясно видит под подошвой Малфоя.

– Да я бы не сказал, – заметил Блейз, внимательно следя за очкариком. Если подумать, он ничего против Поттера не имел, тот просто его раздражал. Не так, как Малфоя, конечно: Драко в школе просто трясло от гриффиндорской троицы. Но школа давно позади, мир перевернулся, и сознание их – во многом тоже. Доказательство тому осталось в поместье за оградой, у которой они так и стояли, не в силах распрощаться.

– Куда ты сейчас? – вопрос застал Забини врасплох.

– В гостиницу...

– В Лондоне?

– Ну да.

Поттер поколебался несколько секунд, что-то обдумывая.

– Заглянем в "Котел"?

Теперь замешкался Блейз – принимая решение.

– Ну, разве что на часок...

Поттер не стал торговаться – крепко ухватив Блейза за руку выше локтя, бросил: "Давай!", и спустя мгновение обоих выбросило в Косой переулок.

Тридцать первого декабря Доминик с малышом выписали домой – под наблюдение семейного доктора. Как в первые дни приезда Драко – до свадьбы, – он снова поселился в отдельной комнате с видом на лужайку. Однако теперь его как магнитом тянуло к дверям их общей спальни, за которыми то и дело слышался писк и успокаивающие женские голоса.
Маленький Доминик рос на глазах и больше ничем не напоминал Драко флоббер-червя в пеленках: на макушке пушились светлые волоски, серо-голубые глазенки обрели осмысленность. Малфой часами мог сидеть у резной кроватки, разглядывая крошечные пальцы, маленькое личико, выискивая в нем сходство с собой, с Доминик, с матерью и отцом. Временами ему казалось, что сын похож сразу на всех, а порой – абсолютно ни на кого: отдельный, сам по себе мальчик, совершенно новый человек. Но стоило малышу закряхтеть, зашевелиться и открыть глаза, Драко чувствовал, как теплая волна мягко и сильно ударяет в грудь: его сын... его кровь.
В первые дни малыш только и делал, что спал и ел, и Доминик спала одновременно с сыном: под действием лекарств и чудовищной усталости. Беременность и роды вымотали ее сильнее, чем понимали она сама и Драко. Тот воспринимал как должное ее слабость, прозрачную кожу, глубокие тени под глазами, полагая, что так восстанавливаются все женщины после родов. Малфой был полностью поглощен сынишкой – так ему казалось, пока он не поймал себя на том, что выискивает в личике Доминика черты Грейнджер. В тот день Драко сослался на неотложные дела и, чувствуя себя заболевающим, покинул шато.

Гарри сам удивлялся, какого черта потащил Забини в кабак – не самая подходящая компания, чтобы скоротать праздничный вечерок, когда в Норе изводится Джинни... Но какая-то угрюмая сила, победившая угрызения совести, не позволила ему отпустить манерного сицилийца восвояси. Мотивы, движущие им, несколько отличались от Гермиониных, но – сам того не ведая, – Гарри преследовал ту же цель: расспросить о Малфое.
Забини молча проследовал за ним к столику, насмешливо наблюдал, как он уверенно сделал заказ – почти машинально, бросив несколько слов, с готовностью подхваченных официантом. Да, Гарри здесь знали и всегда были рады, но у него не было настроения оценивать произведенное на Забини впечатление. Дожидаясь заказа, он снова жадно закурил, щелчком отправив пачку Блейзу: тот точным движением прижал ее к столу и со вздохом вытащил сигарету.

– Ну, так что, расскажешь мне о малфоевском счастье?

Вопрос был риторическим, и Забини, в принципе, мог взбрыкнуть, послав Гарри куда подальше – Гарри предусматривал такой вариант, – но Блейз не стал ломаться.

– Нет, не расскажу, – он невозмутимо закурил, откинулся на жесткую деревянную спинку, выпустил дым колечками и лишь потом взглянул на Гарри. – Малфоевское счастье, Поттер, сидит в мэноре, с погремушками и пеленками. А во Франции у Малфоя – долг. И ссылка. Ты же, Поттер, вроде не дурак, – Забини доверительно склонил голову набок. Черные маслянистые глаза ни к селу ни к городу напомнили Гарри Кэссиди Кларк – не милую девушку в "Трех метлах", а шальную "красотку" из лондонского переулка. Чертовы слизеринцы... все как один – с другой планеты. Сдвинутые на крови и фамильном долге, извращенные умы, изломанные души. И какая-то порочная сила, дающая удивительную стойкость и волю к жизни. И поди ж ты – умеют любить: по-своему, непостижимо... но умеют. Любить и держаться друг за друга – когда больше не за что. Какими змеиными тропками Гермиона угодила в это сплетение судеб – Гарри до сих пор изумлялся.

– Я-то не дурак, – обманчиво мягко подтвердил он, пододвигая к себе принесенное пиво. – Только не я.

Забини вздохнул.
"Часок" в "Дырявом котле" растянулся за полночь.

– Я могу попробовать помочь, понимаешь ты или нет? – втолковывал Гарри Блейзу, глубокомысленно кивающему. – Но он ведь жену свою не бросит, так? Малфои же не разводятся, – с отвращением процитировал он Забини, и от себя добавил: – Будь они прокляты...

– Малфои не разводятся, – подтвердил Блейз, подумал и зачем-то поделился: – А Забини разводятся. Я – развелся...

Гарри прищурился.

– М-м... А с кем?

Забини философски поднял брови, отпивая из кружки.

– С Асторией Гринграсс, если о чем-то говорит.

– Гринграсс... У вас училась, на нашем курсе?

– На нашем – Дафна, старшая сестра, – объяснил Забини, и Гарри наморщил лоб, припоминая.

– Погоди... Так вроде Малфой как раз... Малфой и она...

– А вышло: она и я, – лаконично резюмировал Забини и развел руками в ответ на потрясенный взгляд Гарри. – У Драко в тот момент приключились неприятности, как ты помнишь, – цинично добавил Блейз, изящно гася в набитой пепельнице очередную сигарету.

– И... вы по-прежнему друзья? – уточнил Гарри, разглядывая Блейза, как соплохвоста, который ни с того ни с сего вдруг светски заговорил о погоде.

Забини пожал плечами.

– А что нам мешает? Астория – не та, из-за кого стоило бы враждовать. К тому же Драко ее не любил, – Блейз с сожалением поболтал остатки пива в кружке и залпом выпил. – Я не любил ее тоже, так... временное помешательство. Было и прошло. В конце концов Гринграсс и сама никого не любила, уж если честно: себя да денежки, да высокое положение в обществе. Еще выше ей хотелось – вот и целилась на Малфоя. А как малфоевские капиталы и влияние ей улыбнулись, так и... А, что говорить, – Забини махнул рукой и обернулся, ища официанта.

Гарри с отсутствующим видом вытащил палочку, очистил пепельницу и снова впал в задумчивость. Странно, непостижимо... Сумел бы тот же Рон дружить с Гарри по-прежнему, уведи тот у него Гермиону? О да, Рон уже здорово продемонстрировал свою "терпимость". Правда Гарри – не Малфой, и Рон Гермиону любил, но все же – вряд ли. А эти – могут. Да что толку сравнивать, если они – те, кто в школе носили разные цвета, принадлежа разным лагерям, – очень, очень разные. И несмотря на это, Малфой сумел стать для Гермионы дороже всего мира, и Гарри все больше верил в то же для Драко. Наверное, чтобы понять, нужно было родиться Драко Малфоем, прожить его жизнь, примерить его ботинки *. Тогда Гарри, возможно, понял бы его – и подобных ему. Но он был Гарри Поттером – и счастлив тому, каждому свой крест и свои ботинки. Делай что должно, и будь что будет – кто из великих сказал это? Как бы то ни было, а все верно, и ему следует просто делать то многое или немногое, на что он способен. А о том, на что способен Гарри Поттер, уже написано в учебниках. На этой бодрой ноте Гарри очнулся от своих мыслей и удивленно уставился на Забини, машущего рукой перед его лицом.

– Ты здесь, Поттер? Э-эй!

– Здесь я, здесь, – отмахнулся Гарри, и Блейз удовлетворенно хмыкнул.

– Ушел в себя? Бывает, – он выразительно кивнул в сторону батареи пустых кружек. – Так что, закажем еще по одной или баиньки?

– Давай по одной. – Гарри призывно поднял руку, и из дальнего угла к ним заспешил официант.

– И пусть уже это уберут, – Забини опять кивнул на кружки в пенных разводах – на сей раз брезгливо.

– Уберут, – усмехнулся Гарри. – Не стали отвлекать: очень уж мы с тобой заболтались.

– Н-да, – задумчиво протянул Блейз, разглядывая Гарри: будто, проведя изрядно времени в его компании за последние двое суток, все еще не верил, что это ему не снится.

Официант принес две полные кружки, с видимым облегчением мастерски отлевитировал на поднос пустые и исчез так же быстро, как появился. Последние полчаса в "Дырявом котле" Гарри Поттер и Блейз Забини поминали профессора Снейпа, сдержанно смеясь, травили байки из школьной жизни, трепались о квиддичных новостях – осторожно обходя печальные и спорные темы. Два совершенно чужих человека, до сего дня непрочно связанные лишь прошлым. Но хрупкое противоречивое настоящее соединило их невидимыми нитями, не спросив согласия, и эти нити неуловимо и неизбежно вплетались в другие – новые, – тянулись сквозь пространство и время, неожиданно связывая совершенно разных людей, творя зыбкое будущее.

– Значит вы, мадемуазель Анфам, утверждаете, что располагаете точной информацией о том, что мисс Гермиона Грейнджер живет в настоящее время в поместье Малфой-мэнор в Британии, графство Уилтшир?

Девушка напротив нервно поправляет короткие черные волосы и ниже опускает кокетливую шляпку с пером.

– Я не утверждаю! – заявляет она слегка дребезжащим голосом, выдающим напряжение. О напряжении кричат ее суетливые руки, безостановочно теребящие то чайную ложечку, то собственные локоны: она тянется к ним, касаясь плеч, и, спохватываясь, хватается за подвитые кончики. Черные волосы, короткая стрижка – ха! – как бы не так. Я немало повидал на своем репортерском веку подобных дамочек. Все они маскируются – кто-то искусно, кто-то бездарно, но все как одна – нелепо. Трусливые, алчные, мстительные – все как одна страстно желают сдать, продать, растоптать, унизить, уничтожить. Да, птички мои, да, рыбки, летите, несите старине Ремеру чужие секреты, дурно пахнущие тайны, доверенные вам когда-то теми, кто был "ах, как дорог", а после на свою беду сбежал от вас в поисках лучшей доли. Отпустить? Простить? О нет, это не для вас, злопамятные мои стервочки. Я так люблю вас, трепетно обожаю: вы – мой хлеб и вкусное масло на нем, а порой и добрый кусок мяса. И все-таки иногда просто чешутся руки взять аккуратно за тоненькую шейку и приложить раскрашенной, спрятанной под густой вуалью или под Многосущным зельем мордочкой о заплеванный стол... В дорогие, приличные места вы, как правило, меня не приглашаете: как же, вас там могут увидеть, а ваша мнимая репутация должна остаться безупречной. Предавать и торговаться гораздо удобнее в темных дешевых забегаловках вроде этой. Ведь это недолго, правда? Несколько постыдных минут жаркого полушепота – глаза надежно прячутся в тени, стыдливый румянец – под вуалью. А результатом своих деяний вы любуетесь в будуарах, за чашечкой утреннего кофе, в шелках своих пеньюаров, раскрывая утренние газеты. Ваши обезьяньи личики хранят безмятежность, но подрагивающие пальцы оставляют на дешевой бумаге потные следы. Но пятна на бумаге – совсем ерунда в сравнении с пятнами позора, покрывающими тех, кого вы сдали, не так ли, мои подлые куколки? Тех, кто распят на первых страницах, о ком кричат вульгарные заголовки; публичная порка – ах, как жаждут ее ваши грязные душонки, кисоньки мои!..
Осколки сломанных жизней порежут ваши ручки, ваши мелкие куриные сердечки, дорогие мои стервятницы, – но это будет потом, после, а сейчас... Сейчас ты еще не подозреваешь об этом, очередная мстительница, принеся мне на блюдечке чужие тайны. Юли же, извивайся, скользкая ящерка, твой хвост я все равно уже держу – и держу крепко. Ты пожалеешь, возможно, но, увы – поздно, слово не воробей, а печатное слово – тяжеловесное клеймо. Так что берегись, крошка: когда оно падет на тех, кого ты продаешь мне, тебя может зацепить... и даже сломать. Даже убить – о да, кому как не мне знать о силе печатного слова. Так что берегись, мышка моя, беги и прячься. Я не сказал еще о том, что бывает, когда твоим невезучим соплеменницам не удается раздавить жертву моими руками – и жертва выживает... и идет мстить сама. На этой войне я третий лишний, детка: дальше воля Мерлина. Но твоя жалкая судьба меня не заботит – твое место на засаленном стуле уже спешит занять новая птичка, несущая в клюве новый скандал. Так что давай, рыбка моя... выкладывай.
И следи за собой. Будь осторожна**.

– Ну конечно, конечно, – вы предполагаете.

– Да. Да, я предполагаю.

– А мистер Драко Малфой в это время живет в шато Эглантье, будучи женат на Доминик де Шанталь. Прекрасно, дорогая, продолжайте...

* Аллюзия к песне Depeche Mode «Walking In My Shoes» («Songs of Faith and Devotions», 1993)
** Автор переврал фразу из песни Виктора Цоя «Следи за собой» («Черный альбом», 1990)

Глава 12. Смотровая площадка.

I lust for "after"
No disaster can touch
Touch us anymore
And more than ever, I hope to never fall,
Where "enough" is not the same it was before

Poets of the Fall «Carnival of Rust»

Зимой две тысячи первого Драко Малфой заново открыл для себя собственную жену. Вопрос интимной близости отпал на неопределенный срок – и это избавило его от необходимости механически притворяться, принеся чувство облегчения. Малфой не испытывал к ней жалости – несмотря на болезненную худобу, – но безмерное уважение. Все чаще, входя по утрам в ее спальню, Драко улыбался обоим – сыну и жене. Маленький Доминик оказался тихим и беспроблемным ребенком: до утра мирно спал, почти не вынуждая мать вскакивать среди ночи – будто понимая, что ее хорошо бы поберечь. Когда просыпался – таращил глазенки, стараясь заглянуть куда-то назад, за пределы пока еще небольшого обзора; разглядывал свои крохотные ручки, совершенно их не пугаясь. И – улыбался, постоянно, во весь беззубый рот, удивляя всех вокруг. "Солнечный ребенок", называла его Нарцисса, вспоминая беспокойного Драко: тот почти беспрерывно проплакал весь первый год своей жизни, вымотав мать до предела. Смешно, но Малфою действительно казалось, что в бывшей супружеской спальне теперь прибавилось света. Сынишка словно излучал его: белая кожа, светлый льняной пушок на голове, светло-голубые глаза – и, конечно, неподражаемая улыбка. У Драко что-то сладко сжималось внутри всякий раз, когда он смотрел в личико сына, озаренное улыбкой, – Малфою хотелось плакать и петь одновременно, отчего он чувствовал себя дураком, но это не волновало.
Он проводил долгие часы рядом с женой: когда Доминик бодрствовал, оба были поглощены его гримасами, звуками и движениями; когда засыпал – вполголоса вели долгие разговоры. Странно, но за минувшие полтора года они ни разу так не говорили – свободно, без звенящего напряжения и провисающих пауз, натужно ища темы. Они рассказывали друг другу о собственном детстве – том, что проходило за пределами их летних встреч, о том, что казалось неинтересным им тогдашним и обрело трогательное значение сейчас – когда в кроватке рядом посапывало новое детство. Драко с интересом и удивлением отмечал, что Доминик умеет заразительно смеяться, знает много неожиданных вещей; она выглядела такой... свободной. Рождение сына изгнало из ее глаз болезненный страх потери – будто злая фея, приворожившая Доминик к Драко много лет назад, сняла наложенные чары и отпустила ее на свободу. С такой Доминик Малфою было непривычно легко и даже интересно – почти как в детстве. И боль собственной утраты – выгрызающая ему сердце, ставшая его частью, – словно отступила в тень. Драко не обольщался: его боль пристально следила за ним, обещая вернуться – когда ее не будут ждать, но принял передышку с благодарностью. Счастливые дни летят так быстро, а Малфой так привык к ударам, что подспудно страшился неминуемой расплаты – за эти короткие светлые дни... но пока судьба улыбалась, он ловил ее неверные лучи, и они согревали сердце.

Январь в Британии – месяц ветров, и две тысячи первый не стал исключением. Ветер забирался в щели, врывался в форточки, завывал в каминной трубе и будоражил душу. Ветер куда-то звал и гнал с насиженных мест.
Джордж и Гарри с Джинни вернулись в Лондон, Молли с Артуром, взявшим небольшой отпуск, отправились в "Ракушку" – Билл и Флёр не смогли выбраться в Нору на праздники. Дом стоял тихим и пустым – большая редкость для Норы, – и пятничным вечером Рон Уизли, прослонявшись битых полчаса по двору, устроился на кухне с большой кружкой чая. Есть не хотелось, спать – тоже, но и от посиделок с коллегами он сегодня отказался, удивив сам себя. Но быть на людях не тянуло: хотелось остаться наедине с мыслями, кои в полном беспорядке кружились в голове, взбаламученные южным ветром.
Рон задумчиво курил, прихлебывая чай, и вспоминал почему-то Святочный бал в девяносто четвертом. Свой танец с профессором Макгонагалл – на потеху близнецам, да и не только; свою позорную мантию...

"Я выгляжу, как моя бабушка Тэсси... и пахну, как бабушка Тэсси!"

"Рон, ты выглядишь... м-м-м... чудесно!"

И – танцы... Гермиона и Крам, Седрик и Чжоу, Фред и Анджелина, Невилл и Джинни, Флер и Дэвис… Малфой и Паркинсон. Скрипя зубами, они с Гарри включили последних в десятку самых красивых пар на балу – мрачно развлекаясь, пока остальные танцевали. Кто мог тогда предположить, как причудливо разобьет жизнь эти пары и перетасует по своему усмотрению?
Мысли, мысли... Как Гермионины птички, натравленные на него на шестом курсе. Мерлин, да если вспомнить, им ведь все препятствовало на пути их трудного сближения, до мелочей! Однако Рон ни о чем не жалел: Гермиона сделала его таким, какой он был сейчас, и он всегда будет благодарен за это. И признать ее право на счастье – что бы он сам о нем ни думал, – самое меньшее, что он может и должен сделать для Гермионы.
Из глубокой задумчивости Рона вывел негромкий, но требовательный стук в окно: прилетела сова от Джинни. Рон впустил птицу, прочел записку, улыбнулся и, поразмыслив мгновение, уверенно набросал несколько слов в ответ. Угостив сову, он отпустил ее восвояси и, не провожая взглядом, решительно направился к себе в комнату. Ветер подкрадывался к окну с тихим шорохом, чтобы неожиданно ударить, распахнув форточку; и только ветер видел, как Рон Уизли, закинув несколько вещей в легкую дорожную сумку, вышел из своей комнаты. Рванувшись к нижним окнам, ветер торжествующим воем проводил его – шагнувшего в камин, – и взметнулся ввысь, унося с собой ненужные сомнения.

В лионской квартире Паркинсонов царил запах бергамота и свежих булочек: Пэнси, зная слабость матери к сконам* с цукатами, прихватывала для нее пакетик, но только по пятницам – миссис Паркинсон следила за фигурой. Это был их маленький секретный ритуал, дань воспоминаниям о родине. Сконы – и непременно чай с бергамотом, и на несколько мгновений обе уносились душой в Британию. В эту пятницу уединение мадам и мадемуазель Паркинсон – так называли их здесь, во Франции, – нарушила незнакомая сова. Мать Пэнси давно уже настороженно относилась к неожиданным письмам, поэтому порывисто метнулась к окну, стремясь побыстрее разделаться с неизвестностью, что бы там ни ждало. Однако письмо было адресовано Пэнси, и Александра протянула его дочери, с тревогой наблюдая, как та вскрывает маленький конверт. Тревога усилилась, когда Пэнси удивленно подняла брови, а потом – пробежав глазами по строчкам, – тихо рассмеялась.

– Что там, детка? – деланно небрежно спросила Александра, вернувшись к чаю. – Что-нибудь веселое?

– Ага, – Пэнси кивнула, безмятежно улыбаясь. – Мои планы на выходные.

Она в два глотка допила чай и упорхнула наверх – в свою комнату. Нетронутые булочки остались сиротливо лежать в корзинке. Спустя пять минут, не больше, Пэнси сбежала по лестнице: красное шерстяное платье, зимняя мантия на легком беличьем меху, блестящие шальные глаза. Миссис Паркинсон смотрела на дочь с растущим беспокойством, но не улыбнуться ей в ответ просто не смогла. Пэнси подбежала к ней, чмокнула в обе щеки и заговорщицки шепнула:

– Скажи папе, что меня дернули на дежурство, ага?

– Пэнси! – укоризненно воскликнула Александра, но та лишь хихикнула и устремилась к дверям, бросив на бегу:

– Люблю тебя, мам!

– Ты вернешься завтра? – спохватилась миссис Паркинсон, но в ответ донеслось лишь: "Не знаю, если что – пришлю сову", и через мгновение внизу хлопнула подъездная дверь.

– Я тоже тебя люблю, – растерянно пробормотала Александра, опустилась на диванчик и взяла в руки ароматно дымящуюся чашку.

Кто же, интересно, этот незнакомец, из-за которого так оживилась ее дочь? Здесь, во Франции, у нее не было друзей – кроме Драко Малфоя, который отчего-то больше года уклонялся от встреч. Но письмо было не от него: малфоевского филина с вычурным именем Александра изучила досконально. У нее изболелась душа, пока она наблюдала эту активную переписку: Пэнси очень скучала по Драко и хотела увидеть не холеного черного письмоносца, а его хозяина. Поэтому миссис Паркинсон искренне обрадовалась, узнав от дочери об их случайной встрече под Рождество: со слов Пэнси, та сидела в кафе с сослуживцами, и там же оказался Драко... О его свадьбе с дочкой де Шанталей Александра знала из газет, но и Пэнси ничего нового ей не рассказала, что было немного странно. У миссис Паркинсон сложилось довольно четкое ощущение, что не все ладно в датском королевстве, но в конечном итоге это было не главным. Она радовалась за дочь, которая вновь обрела лучшего друга, а в подробности решила не вникать: в душу ей она давно не лезла – Пэнси сама делилась с матерью, если считала нужным.
Однако сегодня это был не Малфой – а Пэнси показалась ей счастливой... Кто-нибудь с работы? Втайне от всех – и особенно от дочери – миссис Паркинсон надеялась, что та выйдет замуж за француза и полюбит эту страну... На скорое возвращение в Британию Александра не надеялась. Мужу, казалось, вообще безразлично где жить. А вот Пэнси... Пэнси только и жила мечтой о возвращении домой, и по нескольким вскользь сказанным фразам миссис Паркинсон поняла, что и Драко, мятежная душа, тоскует по родине. Они вообще удивительно легко находили общий язык, эти двое – с раннего детства не разлей вода. Когда-то и миссис Паркинсон подумывала о Драко как о хорошей партии для любимой дочери. Но потом все так изменилось... Пусть уж лучше дружат. Александра любила этого мальчика, но слишком все было сложно в их жизни, в этой проклятой войне и роли Малфоев в ней. Миссис Паркинсон вздохнула и, подумав, взяла из корзинки еще одну булочку.

Сразу по возвращении в палаццо Блейз получил сову от Малфоя – с известием о рождении сына. Прочтя письмо, Забини впал в легкий транс, не замечая возмущенно клекочущего филина, который топтался по подоконнику в ожидании ответа. Мозг Блейза, все еще пребывающего под впечатлением от вечера с Поттером, отчаянно требовал передышки. Поэтому, сделав титаническое усилие, он автоматически написал на чистом пергаменте с монограммой приличествующее случаю поздравление, выразив надежду на скорую встречу, отпустил Горация и рухнул в постель. Последней связной мыслью в его сознании пролетел искренний протест: скорая встреча? Под Империусом!
Проспав четырнадцать часов кряду, Забини очнулся с готовым решением: к кому идти за советом. Распорядившись насчет завтрака, – а утро у Блейза начиналось тогда, когда он просыпался, вне зависимости от положения стрелок часов, – он отправился в душ. Спустя полчаса он нашел на столе горячий кофейник и тосты, довольно хмыкнул и снова взялся за перо.

Они встретились банально: у Эйфелевой башни. Башня сияла, как новогодняя игрушка, и в гладких волосах Пэнси искристо мерцали яркие отблески. Рон снова испытал минутную неловкость, когда смотрел, как она приближается; но знакомый звонкий голос развеял его напряжение.

– Привет, рыжий!

Рон слегка оторопел, но тут же засмеялся – так озорно и по-детски неожиданно прозвучало это "рыжий".

– Привет. С новым годом, – отозвался он, со смешанным чувством вглядываясь в блестящие глаза Паркинсон.

Они нигде не сидели на этот раз – ночь была слишком хороша, чтобы упускать ее. В этот раз все было иначе – и Рон разглядел неброскую красоту моста Мирабо, барельефы Нотр-Дамма, напомнившие хогвартских горгулий, шумную развратную пестроту Пигаль, просторную роскошь Шанс-Элизе. Он вынужден был признаться себе – пока лишь себе: он здесь не столько из-за желания сменить обстановку, сколько из-за нее – смешливой девчонки, умеющей быть жестокой, когда нужно. Рону стало намного легче, когда он отбросил наконец неизменную настороженность и расслабился. Они бродили по заснеженному ночному Парижу, ели крэп** и болтали о детских годах, вспоминали школьных учителей и школьные истории, над которыми смеялись до сих пор; не подозревая, что так же смеялись и болтали летом девяносто девятого Драко и Гермиона. Рон обнаружил, что может спокойно слышать имя Малфоя, легко слетающее с губ Паркинсон – слышать, не закипая от бешенства. А Пэнси безудержно хохотала, слушая рассказы Рона о проделках близнецов, и так же искренне притихла, отсмеявшись. Рон с удивлением понял, что она нервничает, но, прислушавшись к себе, тоже ощутил напряжение. Оно сквозило во встречном ветре, мелькало в свете фонарей, пронизывало их речь и быстрые взгляды. Словно оба знали о чем-то важном, но избегали говорить об этом. К полуночи – Рон даже не заметил, как, – они вернулись к башне.

– А хочешь на смотровую площадку? – нерешительно спросила Пэнси, кусая губы. Рона необъяснимо бросило в жар. – Тебе понравилось там в прошлый раз, – напомнила она, улыбнувшись, и хотя смотрела на башню, Рон различил ее порозовевшие щеки. Что-то – не иначе внезапно обострившаяся сегодня интуиция, – подсказало: не от мороза.

– Да, понравилось, – кивнул он, беря Пэнси за руку. – Сейчас там должно быть очень красиво... да?

Она вскинула на него блестящие глаза, словно пытаясь прочесть на лице невидимые письмена.

– Да. Ночью там правда очень красиво. Увидишь сам.

Вид со смотровой площадки не разочаровал. Затаив дыхание, Рон озирал раскинувшийся внизу город. На этой высоте ему казалось, что можно разглядеть даже Лондон – если постараться. Здесь, наверху, ветру было гораздо привольнее, и он бушевал куда сильнее, чем у подножия башни. Пэнси шатнуло порывом, и Рон подхватил ее, крепко обняв за плечи. Насмешливый ветер швырнул ее волосы Рону в лицо, и тот машинально ухватил скользкие пряди, неловко дернув. Пэнси ахнула и развернулась к нему лицом – неугомонный порыв сдул с лица перепутанную гриву, и теперь она развевалась пиратским флагом, сливаясь с ночью.

– Ох, прости! Мне просто ветром... в лицо... – у Рона перехватило дыхание, но холодный воздух был ни при чем. Это было так неожиданно красиво: белое лицо, сощуренные глаза, подсвеченные зеленым, и струящиеся по ветру волосы – чернее самой ночи.

Пэнси засмеялась, но захлебнулась воздухом и вдруг покачнулась на каблуках, ловя равновесие, – Рон рефлекторно прижал ее к себе. Она придушенно охнула, откинув голову, и он – плохо понимая, что делает, – поцеловал ее в приоткрытые губы.

Только несколько часов спустя, в уютном полумраке номера, наполненного приглушенным мерцанием свечей – Пэнси ухитрилась зажечь их взмахом палочки, на мгновение вывернувшись из его захвата... Лишь в предрассветном полусвете, среди сбитых простыней... лишь сейчас они оба понимали: вот это важное. И они знали об этом – знали с самого начала. Рон, ни с чего обрадовавшийся отсутствию в отеле свободных одноместных номеров, Пэнси, попросившая мать прикрыть ее вызовом на дежурство – они знали. Но ни один, ни другая не смели признаться себе в этой сумасшедшей тяге: ведь это лишь вторая в жизни осознанная встреча – а первая была случайной. Не смели признаться – но не смогли противиться...
Прислушиваясь к ровному дыханию задремавшей Пэнси, Рон бездумно смотрел в потолок: на мысли не осталось ни сил, ни желания, а перед глазами крутились призрачные ночные образы. Узкое длинное тело, матово-белое в неверных бликах свечей... Черные волосы, разметавшиеся на подушках диковинными водорослями... Неожиданно сильные руки с тонкими пальцами, оставляющие отметины на его коже. Она так одуряюще, непривычно пахла: лилиями и чуть-чуть – морем. Она вспыхивала и стонала под его жадными руками – и он не мог остановиться, даже если бы хотел; не мог насытиться, напиться этим дурманящим запахом, прохладой ее кожи. Странно, но весь жар ее тела, казалось, оставался внутри, а кожа – оставалась прохладной, и этот контраст на время свел Рона с ума, да...
И он не сравнивал. Сам не верил, но действительно не сравнивал Пэнси ни с Гермионой, ни с Габриэль, ни с одной из своих прошлых подружек. Пэнси Паркинсон, черт ее возьми, почему-то оказалась отдельно от всех. Рон не мог сейчас четко ответить себе ни на один вопрос, но твердо осознавал: с сегодняшней ночи в его жизни были Гермиона Грейнджер, Пэнси Паркинсон – и все остальные. И он не станет сравнивать Пэнси с Гермионой и дальше – в этом не было смысла. Обе заняли в его душе совершенно разные и отдельные важные места, однако если Гермиона владела его помыслами в прошлом, то Пэнси... его настоящее? Будущее?.. Мысль, оформившаяся-таки среди транса, в котором он пребывал, Рона шокировала. Они ведь даже не знают друг друга по сути!.. Все его привычные установки возмущенно вопили, но что-то новое внутри – то самое нечто, найденное здесь, в Париже, под Рождество, – шептало: почему нет? А знал ли ты Гермиону – на которой едва не женился, пройдя вместе огонь и воду, – знал ли? Разве мог ждать от нее тех шагов, что она прошла в последние годы? Сумел ли угадать, что светилось в ее ищущих глазах?.. Так что же ты терзаешься, Уизли? Вторая встреча или двадцать вторая – в том ли дело...
В зыбком, беспокойном сне, незаметно овладевшем Роном, когда стало светать, он увидел Гермиону и Малфоя – на берегу моря. Рон не слышал голосов, но угадывал смех... а на берегу в воде плескались дети. Не просыпаясь, он вздохнул и глубже зарылся лицом в черные волосы, пахнущие морем.
А где-то под самой крышей не то мурлыкал, не то пел, не то смеялся неугомонный ветер.

Малфой. М-ма-алфой. Сама его фамилия звучала для нее надменно и лживо теперь. Он и есть такой – лживый подонок, ревностно охраняющий тайны, в которых погряз. Себя она лживой не считала: ведь свои цели оправдывала целиком и полностью. Он сам виноват, сам... Он и его семейка.
Она была такой юной и свежей, ни дать ни взять – весенняя роза, когда ее отец и Люциус Малфой договорились об их с Драко помолвке. Она летала как на крыльях – еще бы: богатый красавчик, роскошный дом, галлеонов столько, что цифра не умещалась в ее маленькой голове – да и зачем? Считать их она не собиралась. Подружки исходили завистью, кисло поздравляя, но это не портило вкуса победы – легкой, свалившейся с неба прямо к ней в руки.
О Драко Малфое она была наслышана от Дафны – та училась с ним на одном курсе. Разумеется, в Слизерине. Самые красивые, самые чистокровные, самые высокородные, самые богатые – самые лучшие, да, – это Слизерин. И никто ее не разубедил бы. Наслышана была – а теперь предстояло знакомство, и она хихикала с подружками, додумывая слухи, домысливая образ... Если бы кто-нибудь сказал ей тогда, как все обернется на деле, она бы просто не поверила.

– Драко Малфой. – Учтивый поклон, безупречные манеры, насмешливый взгляд. Касание теплых губ на ее руке.

– Астория Гринграсс. – Что с ее голосом? Что с ее коленками? Хорошо, что под длинным платьем не видно, как они дрожат...

Она влюбилась. С первого взгляда – глаза в глаза, с первого звука его голоса, с первого касания. Вблизи Драко Малфой оказался ни сладким пупсиком, ни брутальным мачо. Обычный мальчишка – высокий и тощий, – с длинным носом, наглыми глазами и ломающимся голосом. Ее заворожили мелочи: очаровательная манера склонять голову набок, оценивающе разглядывая; резкий жест, каким он отбрасывал со лба светлую челку; неожиданно ухоженные руки с длинными пальцами. Смутное томление не давало ей спать ночами: мучительно хотелось снова почувствовать касание его губ... стоило подумать об этом, и кожа на руке – там, где он поцеловал ее при знакомстве, – начинала гореть.
В таких сладостных грезах она витала ровно до тех пор, пока Дафна – буднично, вскользь – не проболталась сестренке о своей мимолетной интрижке с Драко. Астория испытала шок. Значит то, о чем она лишь с оглядкой мечтала, замирая сердцем, ее вероломная сестра давно познала – походя и бестрепетно? Она тихо возненавидела Дафну – за одно то, что его пальцы, его губы касались ее – и не только пальцы и губы... Эти мысли приводили ее в ужас: она вспоминала и теперь понимала значение их перемигиваний, ухмылок и недомолвок. Впервые в жизни Астория испытывала такую всепожирающую ревность.

А потом... Потом все так закрутилось, будь оно проклято. В этой стране стало страшно жить. Отец Астории, испугавшись связи с Пожирателями, разорвал помолвку, и спешно выдал дочку замуж – за кстати подоспевшего Блейза Забини, и тот увез ее в Париж. Война закончилась, но ей все равно было страшно и совершенно плевать – с кем, только бы уехать, сбежать, забыть...
Забыть не вышло. И вот после всего, что было – замужество, отъезд, развод, – она вдруг узнала: Малфой пытается начать жизнь заново. Только – без нее. Астория снова перестала спать по ночам. Она не считала, что Драко заслуживает права на счастье и семью – все, чего не было у нее самой. Она устроила слежку, долгую и изнурительную, и уже вконец отчаявшись, в один из вечеров встретила его в "Дохлой устрице".

В тот вечер Астория осознала: не будет ей покоя, пока в одном мире с ней живет Драко Малфой. Он не подозревал, каких усилий ей стоило не лишиться чувств при виде него. Что-то внутри – живое и очень, очень голодное – рвалось на волю, к нему.
Уже очутившись в номере, с ним наедине, она все еще не до конца верила, что он здесь – Драко Малфой, ее несостоявшийся муж, ее горькая потеря и главная несбывшаяся мечта.
Афродизиаком она запаслась давно – как только начала охоту на Малфоя. С тех же самых пор снимала номера в этих притонах под чужими именами. Блейз брезгливо называл это ее "криминальным талантом", что Асторию совершенно не смущало: ей тоже много чего в муже не нравилось, однако, никак не отражалось на любви к его деньгам. Обзаводиться сомнительными связями у нее действительно всегда получалось как-то само собой. И тот колдомедик-нелегал с Фарфелу, который долго и мучительно снимал с нее прощальный малфоевский Обливиэйт, оказался бесспорно полезен – и обошелся ей непристойно дорого.

Только такой дурак, как Малфой, мог надеяться, что после той ночи в гостинице достаточно стереть ей память – и уйти чистым. Когда дверь за ним захлопнулась, Астория сжала голову руками и застонала сквозь зубы. У нее болело все – все, даже волосы, которые по определению болеть не могли. Либо по ней пробежался гиппогриф, либо Малфой врет – нагло и цинично. Сидел у кровати с перепившей подружкой, нежно отирая со лба испарину?.. Да черта с два! С трудом добравшись до душа, она провела там не меньше часа и вышла в твердой и мрачной уверенности: ее поимели – причем во всех смыслах. Грубо, но качественно. И если от того, что творил с ней Драко ночью, она кричала и просила еще, то сделанного утром она ему не простит. Теперь уже Астория не сомневалась: он стер ее память, и ей до зубовного скрежета, до спазмов в ноющих мышцах необходимо было знать – почему.

______________________________________

* Сконы - традиционная британская выпечка в виде маленьких, чаще круглых, булочек или кексиков
** Крэп - французские блины, готовятся в небольших павильончиках и продаются с пылу с жару с различными начинками.

Дата добавления: 2015-12-07