В глубине России

Сорокалетние Харитон и Зернов в апреле 1946 г. побывали в небольшом поселке Сарове, на границе Горьковской области и Мордовской автономной республики. Тогда население поселка не превышало 3 тыс. человек, а главным местным производством была небольшая фабрика, выпускавшая в войну «Катюши». Недалеко от Москвы и глухо. Идеальное место для создания советской атомной бомбы, этот городок, названный Арзамас‑16. В кельях монахов разрушенного в 1930‑е годы монастыря были помещены первые лаборатории. Кое‑кто называл это место Лос‑Арзамасом. Здесь сжимался русский плутоний. Летом 1946 г. Харитон подготовил документ, который он назвал «Техническим заданием». В нем были указаны основные требования к бомбе. Секретность была феноменальной. Отчеты писали от руки, нейтроны называли «нулевыми точками». Ведущие ученые имели телохранителей.

В начале июня 1948 г. урановые стержни в Челябинске‑40 были опущены в воду. Под руководством Курчатова работа шла круглосуточно. 22 июня реактор достиг желаемого уровня 100 000 киловат. Всеобщая подозрительность созданного Берией в закрытых городах режима омрачала, как и колонны заключенных. Но, как пишет американский историк Холловэй, «те, кто принимал участие в работах по проекту, верили, что Советский Союз нуждается в собственной бомбе, чтобы защитить себя, и приняли брошенный советской науке вызов, на который могли ответить созданием советской бомбы, и как можно скорее». Один из участников проекта пишет: «Наше согласие определялось, во‑первых, тем, что нам были обещаны гораздо лучшие условия для научной работы. И, во‑вторых, внутренним ощущением, что наше противостояние с мощнейшим противником после разгрома фашистской Германии не кончилось. Ощущение незащищенности особенно усилилось после Хиросимы и Нагасаки…Для всех, кто осознал реальности новой атомной эры создание собственного атомного оружия, восстановление равновесия стало категорическим императивом».

Приехавший в Арзамас‑16 Андрей Сахаров так выразил свою мысль: «Мы (а я должен говорить здесь не только от своего имени, потому что в подобных случаях моральные принципы вырабатываются как бы коллективно‑психологически) считали, что наша работа абсолютно необходима как способ достижения равновесия в мире».

Конструктор первого промышленного реактора Доллежаль: «В отличие от немцев, русские не уничтожали мирное население; в отличие от союзников. Они не применяли ковровую бомбардировку германских городов… Советский союз нуждался во всех средствах, которые могли быть использованы против него агрессором… Создание атомной бомбы требует от нас безопасность отечества, патриотический долг. И это не слова, это объективная реальность. Кто бы оправдал руководство страны, если б оно принялось создавать оружие лишь после того, как враг собрался выступить в поход?» Беседуя с Курчатовым, Доллежаль убедился, что тот придерживается той же позиции.

В первой половине 1950‑х гг., однако, в развитии советской военной стратегии произошел перелом. Во‑первых, появление водородного оружия и МБР превратило ядерное оружие из боеприпаса большой мощности в совершенно новый фактор не только мировой политики, но и военного дела.

Во‑вторых, как уже было сказано, после 1953 г. советские военные получили возможность гораздо свободнее высказываться по военным вопросам, без постоянной оглядки на сталинские «постоянные факторы».

Венцом эволюции советской военной мысли, вызванной двумя этими причинами, стал своеобразный советский аналог стратегии «массированного возмездия», основные положения которой были изложены в коллективном труде «Военная стратегия» (Под редакцией Маршала Советского Союза Соколовского В.Д. — М.: Воениздат, 1962). В этой книге прежде всего констатировалось, что «в результате бурного развития производительных сил, науки и техники средства ведения войны стали настолько мощными, что возможности достижения с помощью вооруженной борьбы самых решительных политических целей возросли в огромной степени». Далее авторы «Военной стратегии» утверждали, что «война против Советского Союза и социалистического лагеря в целом может быть развязана империалистическими силами как прямым нападением на СССР или другие социалистические страны, так и в результате какой‑либо агрессивной локальной войны против одной из несоциалистических стран, если эта война затронет коренные интересы социалистических государств и создаст угрозу мира на земном шаре». Наконец, в книге провозглашалось, что «учитывая, что водородное оружие в Советском Союзе было создано раньше, чем в США, а главное, что США не располагают сверхмощными термоядерными зарядами в несколько десятков миллионов тонн, которые имеются у СССР, наше превосходство над западным блоком в ядерном оружии мы рассматриваем как неоспоримое».

Как видно, «Военная стратегия» содержала все основные компоненты стратегии «массированного возмездия», а именно угрозу нанесения сокрушительного термоядерного удара в ответ даже на непрямые («локальная война») действия со стороны США и их союзников. В конце 60‑х годов, однако, высшее советское военное и политическое руководство было также, вслед за Соединенными Штатами, вынуждено пойти на пересмотр положений советского аналога стратегии «массированного возмездия»: Москва отказалась от развертывания «сверхмощных термоядерных зарядов в несколько десятков миллионов тонн», приступив к наращиванию большого количества меньших по своей разрушительной мощи ядерных боеприпасов.

Уже в то время в Советском Союзе существовала организация, сотрудникам которой, что называется, по должности полагалось разрабатывать советскую ядерную стратегию. После выделения в 1956 г. из НИИ‑88 ОКБ‑1 под руководством С.П. Королева, Госкомитет по оборонной технике возложил на НИИ задачу исследовать и обосновывать оптимальную техническую политику по развитию ракетной и космической техники, рассматривать все проекты и предложения конструкторских бюро на предмет целесообразности их реализации и разрабатывать проекты долгосрочных программ (на 5 — 10 лет) НИОКР ракетно‑космической отрасли (88).

«Институт, чтобы создать прочную научную основу для системных исследований перспектив развития ракетной и космической техники, начал своих исследования с разработки основных концепций, определяющих назначение ракетного стратегического вооружения, и конкретного выражения государственной оборонной доктрины как образа действий в ответ на возможную агрессию, — вспоминал впоследствии многолетний директор НИИ‑88 Ю.А. Мозжорин. — Существовавшая в то время государственная оборонная доктрина была сформулирована в достаточно общем виде: „Советский Союз никогда не начнет войны первым и не применит первым атомного оружия, но ответит сокрушительным ударом на всякое нападение агрессора с целью его полного поражения"“ (89).

Между тем в новых исторических условиях такие неконкретные формулировки не могли более удовлетворять советскую элиту. «Колоссальная, можно сказать чудовищная, разрушительная сила ракетно‑ядерного оружия, способная на беспредельных расстояниях в считанные минуты стереть с лица земли не только крупные административные центры, но и целые государства… не позволяла без нового осмысливания пользоваться старыми понятиями стратегических операций, — писал Ю.А. Мозжорин. — Институт, используя сложную математическую модель двухсторонних операций с применением ракетно‑ядерного оружия во всех возможных условиях начала войны, рассмотрел конкретное выражение государственной оборонной доктрины и пришел к следующим выводам.

• Упреждающий массированный ракетно‑ядерный удар в целях стратегической обороны по изготовившемуся к ракетно‑ядерному нападению агрессору и при наличии у него трех компонентов стратегических ядерных сил (наземных защищенных ракетных комплексов, ракетных комплексов морского базирования и стратегической авиации) лишен всякого смысла. Он не решает задачи стратегической обороны государства и приводит только к взаимному уничтожению этих государств.

• Ответно‑встречный массированный ракетно‑ядерный удар по агрессору, совершившему уже ракетно‑ядерное нападение, но до прихода его боеголовок на нашу территорию, также не решает задачи стратегической обороны и приводит к взаимному уничтожению государств.

• Единственно разумным и эффективным вариантом стратегической обороны государства является придание ракетно‑ядерным силам возможности нанесения гарантированного ответного ракетно‑ядерного удара возмездия по агрессору при любых и самых неблагоприятных для нас условиях его ракетно‑ядерного нападения».

Эта оборонная доктрина, разработанная в НИИ‑88 в 1960‑е гг., была названа ее творцами «доктрина сдерживания». Доктрина не осталась лишь на бумаге: она была положена институтом в основу исследований развития советской системы ракетно‑ядерного вооружения, выбора ее рациональной структуры, обоснования количественного и качественного состава ракетных комплексов наземного и морского базирования, структуры и требований к системе боевого управления, а также выработки требований к характеристикам ракетных комплексов (90).

Увы, с математическими моделями НИИ‑88 произошло, в сущности, то же, что и с системным анализом Р. Макнамары и его сторонников: они не выдержали столкновения с действительностью, определявшейся амбициями генералов и аппетитами военно‑промышленного комплекса. Примером тут может служить так называемая «малая гражданская война», разразившаяся в высших эшелонах советского руководства на рубеже 1960‑х — 1970‑х гг.

«Война» эта началась после того как стало известно об американских планах создания межконтинентальных баллистических ракет с разделяющимися головными частями индивидуального наведения. В НИИ‑88 (с 1967 г. институт стал называться ЦНИИмаш) сделали вполне логичный вывод: создание американских баллистических ракет с РГЧ ИН и их дальнейшее совершенствование в будущем может представлять серьезную угрозу советским ракетным комплексам, которые Москва рассматривала в качестве главной силы сдерживания «потенциального противника». Возник, однако, вопрос: каков должен быть ответ на этот вызов?

«Можно было бы парировать такую угрозу увеличением количества моноблочных ракетных комплексов, поддерживая их численность на уровне численности боевых блоков, содержащихся в многоблочных ракетах США, — писал в своих воспоминаниях Ю.А. Мозжорин. — Однако такая гонка стратегических вооружений являлась для нас не только обременительной, но и просто невыполнимой». Поэтому ЦНИИмаш выдвинул следующее предложение: новое поколение стратегических ракет легкого и тяжелого класса создавать с РГЧ ИН и, кроме того, повысить степени защищенности уже построенных шахтных стартов ракет РС‑10 и Р‑36 и ввести в состав ракетных войск подвижные ракетные комплексы (91).

Данное предложение, поддержанное янгелевским КБ «Южное», военно‑промышленной комиссией и могущественным секретарем ЦК Д.Ф. Устиновым, встретило, однако, решительный отпор со стороны министерства обороны, министерства общего машиностроения и КБ Челомея. Суть предложений В.Н. Челомея сводилась к необходимости повысить боевую эффективность ракеты РС‑10 (созданной в его КБ) за счет увеличения мощности боезаряда и точности стрельбы. Напомним, что таких ракет в 1970 г. было на вооружении РВСН 840 единиц, и данная система являлись самой массовой советской МБР. Таким образом, по замыслу Челомея, основные усилия в рамках советской программы развития ракетной техники должны были быть сосредоточены на совершенствовании ЕГО ракеты и, предположительно, в рамках ЕГО КБ.

«Критикуя предложение ЦНИИмаш, В.Н. Челомей занял довольно странную позицию, определяемую, по‑видимому, конъюнктурными соображениями и сиюминутной выгодой, — писал Ю.А. Мозжорин. — Всегда остро чувствуя перспективы развития ракетной техники, он, тем не менее, … заявил: „Применение разделяющейся головной части с индивидуальным наведением блоков — это дань моде. Тут надо посмотреть“. На утверждение института, что применение бортовых компьютеров в системе управления повысит точность стрельбы, небрежно ответил: „Я не понимаю, как можно установкой арифмометра на борт ракеты повысить точность стрельбы“. Что же касается повышения степени защищенности построенных шахтных стартов… он утверждал, что это технически невозможно… Более того, он высказал мысль…, что повышение5 стойкости ракетных комплексов за счет усиления защищенности стартовых сооружений менее эффективно и экономически менее выгодно, чем создание системы противоракетной обороны позиционных ракетных районов» (92).

Кроме того, по мнению Челомея и его единомышленников из министерства обороны, ответно‑встречный удар, наряду с ПРО районов базирования ракет, мог бы стать гарантией безопасности советских МБР от первого американского удара (93).

Проблема была не только в неумеренных амбициях Челомея на монополизм в развитии советских межконтинентальных баллистических ракет. Если бы возобладала его точка зрения и точка зрения руководства МО и минобщемаша, страна могла бы не только принять крайне дестабилизирующую, опасную и провокационную стратегию ответно‑встречного удара, чреватую развязыванием мировой ракетно‑ядерной войны в результате ошибки или сбоя системы раннего предупреждения о ракетном нападении. Советскому Союзу пришлось бы взвалить на себя и непосильное бремя создания общенациональной системы ПРО — а эта затея могла бы привести к срыву начавшихся в 1969 г. советско‑американских переговоров по стратегическим вооружениям. В общем, против коалиции КБ Челомея, министерства обороны и минобщемаша сложилась не менее могущественная коалиция из КБ «Южное», ЦНИИмаша, ВПК при Президиуме Совмина, отдельных высокопоставленных представителей Совета Министров и ЦК КПСС в лице Л.В. Смирнова и Д.Ф. Устинова, а также Академии Наук СССР в лице М.В. Келдыша и А.П. Александрова.

И грянула «малая гражданская война»! Основные сражения этой невидимой миру, но, тем не менее, весьма ожесточенной войны (она стоила, например, М.К. Янгелю очередного инфаркта) проходили на полях совещаний Совета обороны СССР, Военно‑технического совета МО, и др. Война шла с переменным успехом. Решающая битва произошла в июле 1969 г. в Крыму, на бывшей даче Сталина близ Ялты, где состоялось заседание Совета обороны. Именно генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу пришлось ставить заключительную точку в этой затянувшейся «войне» и самому принимать ответственейшее решение о путях развития советских стратегических сил. Поскольку самостоятельно принимать ответственные решения Л.И. Брежнев никогда не любил, то не мог при этом скрыть своего недовольства всеми участниками «гражданской войны», включая МО, минобщемаш и ВПК. Тем не менее, подводя итоги заседанию, советский лидер сказал: «…Необходимо предусмотреть значительное повышение защищенности существующих ракетных стартов, чтобы обеспечивался гарантированный ответный удар, и новое поколение ракет должно обязательно создаваться с РГЧ с индивидуальным наведением боеголовок на цели. Необходимо также начать разработку железнодорожного ракетного комплекса» (94).

Таким образом, высшее партийное руководство страны полностью приняло точку зрения ЦНИИмаша и его союзников. Удалось избежать изнурительной гонки стратегических оборонительных вооружений; удалось не допустить принятия предлагавшейся военными крайне опасной стратегии ответно‑встречного удара. Правда, принятое решение было не оптимальным: повышая точность попадания своих боеголовок, американцы могли бы полностью свести на нет колоссальные советские затраты на укрепление ракетных шахт. Но, в любом случае, это была лучшая альтернатива тому, что предлагали Челомей и «челомеевцы».

В.Н. Челомей пытался было вести арьергардные бои (заседание Совета обороны в середине 1972 г.), но это уже была агония: ему пришлось смириться и с необходимостью укрепления шахтных пусковых установок для ракет РС‑10, и с необходимостью разработки в его КБ МБР с РГЧ ИН. В итоге 2 сентября 1969 г. вышло правительственное постановление о разработке сразу трех МБР — «тяжелой» Р‑36М (будущая РС‑20) с десятью боеголовками и двух «легких» МР‑УР‑100 (РС‑17) и УР‑100Н (РС‑19), оснащенных, соответственно, четырьмя и шестью боевыми блоками (95).

Никакого смысла в создании сразу двух «легких» МБР, разумеется, не было: нужно было вознаградить «победителей», но нельзя было обижать и «побежденных» в «малой гражданской войне». Расплачиваться же за необъятные аппетиты советского военно‑промышленного комплекса (и нежелание брежневского руководства эти аппетиты обуздать) приходилось, в конечном итоге, советской экономике.

Как бы то ни было, итоги «малой гражданской войны» показали: к концу 1960‑х гг. советское руководство пришло к пониманию того, что победоносный первый ядерный удар — невозможен, и необходимо ориентироваться на такие решения в сфере военной подготовки, которые гарантировали бы укрепление стратегической стабильности. Выше было показано, что американская сторона приблизительно в то же время пришла к аналогичным выводам. Возникли, таким образом, условия для продуктивного советско‑американского диалога по ограничению стратегических вооружений.

Дата добавления: 2015-12-07